Обычная кухня на первом этаже обычной девятиэтажки на Троещине. С улицы доносится шум машин и крики детей. Наталья Дзюбенко-Мейс заваривает кофе и вспоминает первую встречу с Мейсом. Литературная украинская речь с эмоцио­нальными вкраплениями разговорных оборотов. Время от времени в голосе звучат волевые нотки.

— Мы сидели с коллегой на летней площадке кафе возле дома Союза писателей. Что-то обсуждали. Вдруг коллега говорит: «Смотри, Мейс идёт». Мы поздоровались, Мейс подошёл. Сначала я даже не поверила, что он это он. Я привыкла к словосочетанию «комиссия Мейса», мне он представлялся седовласым учёным. «Если вы Мейс, — говорю, — вам должно быть девяносто лет». Он смеётся: «Мне на самом деле сто, это всё американские технологии».

— Как он выглядел?

— Костюмчик серенький, портфельчик затёртый, хотя кожаный. Внешне на иностранца совершенно не похож.

— А акцент?

— Акцент на тот момент был жуткий, — Наталья Язоровна долго размешивает сахар, будто пытается разглядеть в кофейной воронке свои воспоминания.

— Ваше первое ощущение при взгляде на него?

— Я как-то сразу угадала: с человеком беда. Понимаете, мы с ним были очень похожи, даже внешне, и, наверное, поэтому я тут же почувствовала родственную душу. Слово за слово, начала выспрашивать: что с деньгами, где живёте? А у него тогда был очень тяжёлый жизненный период — с женой в Америке развёлся, всё имущество оставил ей. С какой-то небольшой суммой при­ехал в Украину и за месяц всё спустил.

— Это был 1993-й?

— Да.

— Тогда у нас всё очень дёшево стоило в долларовом эквиваленте.

— Он в такую среду попал, ушлую…

— Писательскую?

— Можно и так сказать. Психология у наших людей была такая: «Джим пришёл, Джим платит». Чуть ли не каждый вечер рестораны, женщины вокруг него вертелись — американец! Короче говоря, в тот момент, когда мы встретились, у него осталось 20 долларов. Говорю: «Покажи паспорт». Показывает. Я: «Джим, где виза?» Виза просрочена. Так вот поговорили, и я поняла: надо спасать. Пошли к нему домой, я ахнула: стола нет, печатной машинки нет, стиралки нет. Глянула в шкаф — забит нестиранными вещами. Навела справки: сколько платишь, кто сдал. Оказалось, брали с него за это жильё 100 долларов, хозяин — пьяница. Тут надо понимать: индеец и приятель-пьяница — это для индейца дорога в ад.

— И что вы сделали?

— Взяла его за руку и привела сюда. Вернее, не сюда, я тогда жила в двухкомнатной квартире в самом конце улицы Бальзака. Дала ему стол, стул, печатную машинку. Это было перед международной конференцией, мы всю ночь тогда над его выступлением работали, произношение ставили. Выступление, кстати, прошло блестяще.

— Джеймсу понравилась Троещина?

— Долго заворожённо смотрел на эти дома, потом говорит: «Марсианский пейзаж».

— Его украинские «друзья» впоследствии вам не докучали?

— Постоянно. Приходят: «Джим, дай 20 долларов». «Джим, переведи рукопись». Я глянула: там триста страниц. Кричу: «Выкину!» А гости смеются. Джим садится, начинает переводить.

— И?

— Выкинула. Собирали потом листики под окнами, больше не приходили. Ещё была беда: в гости звали. Так я за ним бегала… Берите кофе, пойдёмте в комнату.

Одна стена гостиной — сплошной книжный стеллаж: книги по истории, философии, культуре на нескольких языках. Помимо прочего, тома Маркса и Энгельса.

— Какая у вас библиотека большая, — обвожу взглядом полки.

— Что вы, это остатки. У нас книги были везде — в кухне, в коридоре, во всех комнатах. Одна из них полностью была книгами завалена — не протиснуться. Большую часть я подарила Могилянке, там открылся его музей-кабинет.

— Да-да, я схожу. Но давайте о Мейсе. Выходит, он был такой непрактичный человек, как ребёнок?

Наталья Язоровна отвечает не сразу, подбирая слова:

— Понимаете, по-своему он был довольно активным и практичным человеком. В том, что касалось работы. В работу окунался полностью и трудился на износ. А в быту — как ребёнок.

— Кстати, о работе. В институт вы его устроили?

— Да. До сих пор вздрагиваю. Он у них занимался темой национального коммунизма, писал огромную фундаментальную статью, а когда её опубликовали, появился целый список авторов, первое имя — начальника. Они там совершенно не понимали, кто он, зачем приехал. Как-то приходит: «Натали, а у вас на работе можно пить?» «У нас, — отвечаю, — на работе всё можно». Или ещё случай. Возвращается вечером и объявляет: «Завтра я еду строить дачу начальнику!»

— Поехал?

— Поехал.

— И как?

— Вернулся сильно подшофе. Долго это продолжаться не могло. Атмосфера институтских спецов по истмату его очень угнетала. Пришлось уволиться. Ему нужно было постоянно писать, публиковаться. А с этим поначалу сложности возникали. В «Литературной газете», например, говорили: дайте 200 долларов, тогда опубликуем. Потом, правда, он постоянно печатался. Трудился сутками: садился за стол, начинал писать. Ночью засыпал на пару часов, вставал и снова за работу — статьи, переводы, подготовка к лекциям, переписка. Он очень любил природу, но вырваться за город не получалось. В свободные дни были поездки по областям, по сёлам.

— Я как-то читал, что в некоем черниговском институте очень удивились, когда к ним с лекцией приехал доктор Мейс на маршрутке.

— Да, мы ездили на маршрутке или на поезде. Люди, разговоры, записи. У него был дар: слушать и сопереживать. Он говорил со стариками, плакал вместе с ними. Люди несли ему свои беды, его ведь многие воспринимали как последнюю инстанцию, и он чувствовал ответственность за этих людей.

— Общительным был?

— Очень. Иногда покупает лук на базаре, разговорится с бабушкой. Народ спрашивает: кто он? Подтягивается. Часто рассказы начинались так: «Только вы никому не говорите…» Вообще, он был человек-сердце. А я при нём была и секретарём, и редактором.

— Деньги эта деятельность приносила?

— Небольшие. А по американским меркам так совсем мало.

— Его считали чудаком?

— Постоянно спрашивали: что здесь делает американец? Он отвечал: «Я не знаю, почему ваши мёртвые выбрали меня». Ощущение собственной миссии у него было на первом месте.

Наталья Язоровна вытряхивает из пачки сигарету и закуривает.

— Я иногда плакала: «Джимми, уезжай! Ты здесь не выживешь, уезжай». Он отвечал: «Нет, я не уеду, у меня свой разговор с Богом». Понимаете, невозможно всерьёз заниматься темой Голодомора и не стать украинцем. И он чувствовал себя украинцем. Вы только не пишите, что он принял украинское гражданство, об этом все пишут, но это неправда. Мы не могли оформить ему гражданство, мы даже вид на жительство сделать не могли. То, что вытворял с нами ОВИР, это что-то немыслимое. Я его прописала у себя, но заканчивается виза — заканчивается прописка. И всё по второму кругу, по третьему, по десятому.

— Как и когда вы расписались?

— В центральном ЗАГСе такая сложная процедура: справки, легализация документов. Год на это ушёл.

— Со своими родителями его знакомили?

— Конечно. Мама вначале очень перепугалась. А потом ничего. С отцом моим они украдкой самогонку пили, курили. У меня отец родом из Винницкой области, мать из Хмельницкой. Оба в детстве пережили голод. Им было что рассказать. Отец иногда как выпьет, перечисляет всех умерших во время голода братьев. Джим с отцом ходили по саду, цветочки трогали…

— Свадьбу в Киеве праздновали?

— Свадьба была такая: перекусили пиццей в кафе, выпили шампанского. А в первую брачную ночь мы готовили очередное его выступление.

За окнами темно и мирно, но в голове вертится мрачная картина избиения профессора. Где-то здесь, на этой улице.

— Как сейчас тут криминогенная обстановка? — спрашиваю.

— Сейчас намного спокойнее. А тогда… Джима потом ещё раз избили. Он готовился к конференции в Виченце, долго работал. Решил пройтись. Вышел к заливам. Мы там часто гуляли. Домой добрался искалеченный. После этого начал сильно болеть и уже не выкарабкался. Было несколько операций: поджелудочная, печень, лёгкие. Остановка сердца...

— А наша медицина высасывала деньги?

— Вы знаете, нам попался очень хороший врач — профессор Фомин, который делал Джиму операцию. Фактически Фомин его поставил на ноги. И Джим прожил ещё один насыщенный год: ходил на лекции, мы побывали на научных конференциях в США, Франции, Италии, Хорватии. Несмотря на проблемы со здоровьем, он был очень активным. Однажды прямо из больницы весь обвешанный какими-то трубками примчался выступать в Верховную Раду. Это, кстати, было то выступление, когда он предложил идею выставлять свечи в окна. А потом на нас свалились беды.

— Снова?

— Всё началось с того, что у меня умер отец. И я оставила Джима на несколько дней одного. Затем я сломала руку и попала в больницу, мне сделали операцию. И вот как-то приходит меня проведать Джим. Я смотрю: с ним что-то не то.

— Что не то?

— По лицу пятна какие-то пошли. Вялый. И речи странные: «Если со мной что-то случится…» Оказалось, тромб оторвался.

— Меня не покидает неприятное ощущение, что Джеймса Мейса убила Украина.

— На самом деле люди к нему очень хорошо относились. Когда нужно было переливание крови, пришли писатели, журналисты, подтянулась бухгалтерия из газеты «День». Он просил называть имена людей, которые сдавали кровь. И я ему зачитывала список: Костенко, Фейнберг, Ильина… В какой-то момент он улыбнулся: «Я подсчитал: во мне теперь столько-то украинской крови, столько-то еврейской, столько-то русской… Я настоящий украинец!»

Спрашиваю, изменилось ли к концу жизни Джеймса Мейса отношение к нему украинских чиновников.

— Незадолго до смерти у него в очередной раз закончилась виза. Ходить по кабинетам он тогда не мог. И мне в ОВИРе сказали: мы его будем депортировать. За один день просрочки выписали огромный штраф, подали в суд.

— Взятку нельзя было дать?

— У меня тогда таких денег не было. Я пришла в суд, принесла медицинские выписки. Судья бумаги посмотрела и говорит: «Они там в ОВИРе совсем с ума посходили». Первый раз мне попался чиновник, который разобрался в ситуации. Когда это было? Дайте вспомнить. Март, апрель… Где-то в середине апреля. А 3 мая Джима не стало.

— Памятник поставили, улицу назвали?

— Что вы! Ни памятника, ни улицы, ни таблички.

— А стипендия вдове?

— Надо идти в Союз писателей, выбивать. Это сложно.

Наталья Язоровна последние слова произносит тихо, чувствуется, что разговор о деньгах ей не очень интересен. Она опускает голову, несколько секунд о чём-то думает и вдруг отрывисто говорит:

— Когда Джим умер, у меня мысль была: купить пистолет, выследить того подполковника и застрелить, — и уже спокойным тоном: — Но потом прошло. Всё, не хочу больше на эту тему говорить.