Своя коногонка

В 1994 году я поехал на шахту «Славяносербская», где произошёл взрыв метана. Погибло тридцать шахтёров. С их коллегами, которые только что вышли из забоя, я сел в автобус, и мы поехали по семьям погибших — прощаться. До самого утра ездили. Я видел мёртвого 18-летнего мальчишку с обожжённым лицом, который погиб во время второго спуска в шахту. Его мать держала в руках школьный альбом — краткий отпечаток его жизни. В другой семье осталось трое детей — грудной младенец и школьники младших классов. Под утро мы приехали в дом парня, который собирался жениться через пару недель. У его гроба стояла невеста. На снимке её принимают за мать, хотя ей лет двадцать от силы, как и жениху. Я знал, что эти фотографии газеты не опубликуют. Кому нужна смерть? Но в тот момент понял, о чём должен говорить в фотографиях.

Для меня это были не просто шахтёрские похороны. Я столкнулся с человеческим горем. С трагедией, которая скрывается за сухими новостями об очередном взрыве на шахте. После того, как ты за одну ночь побываешь в тридцати семьях погибших, угол зрения меняется. Если бы те, кто сидит наверху, заглянули в глаза жене и детям шахтёров, таких масштабных катастроф не происходило бы. Шахта Засядько, на которой в 1999 году погибло пятьдесят человек, до трагедии «звенела» неделю — это свидетельствовало о повышенном содержании метана. Но руководство заставляло шахтёров спускаться в шахту. Хотя понимало, чем это может закончиться.

То, что все умирают, я понял ещё в первом классе. Читал книгу «Битва на Неве», смотрел на иллюстрации и думал: сколько же человек погибло тогда? И вдруг осознал, что все эти люди, не важно, наши — не наши, когда-то жили, что-то чувствовали. Но об этом в книге всего пару строк, описывающих битву на Неве. Мне всегда хотелось поймать жизнь, продраться сквозь буквы — на фотографиях люди живут.

В нулевые в Донбассе снимал переправу на бывший советский полигон. Местные искали там осколки бомб, которые потом сдавали на металлолом. В то время Штаты бомбили Ирак. И я помню, как кто-то из собирателей сказал: «Металл почти закончился. Вот если бы нас побомбили хотя бы один день так, как Ирак, нам бы металла ещё на год хватило».

После распада СССР шахты и производства закрывались, зарплаты не платили. Появлялись нелегальные шахты, на которых народ добывал уголь дедовскими способами. Сбивались в артели по 50–70 человек и за ночь делали машину-две угля.

В Ровеньках я был в шахте им. Дзержинского, на глубине около тысячи двухсот метров. Если смотреть вниз с вершины Ай-Петри, это примерно столько же. Спускаться в неё надо часа два. Вначале на лифте, потом на трамвайчике и затем идти пешком несколько километров. Общий путь до крайней точки составляет 10 км.

Есть такое понятие у шахтёров — «копытные» (доплата за время нахождения в пути к рабочему месту. — Фокус). Смена длится 8 часов, два часа он в шахте к месту добычи добирается, два — обратно. Работает 4 часа. В трусах и ботинках при жаре под 50 градусов.

Под землёй ты не чувствуешь времени. Во время спуска лучше о чём-то говорить, чем думать о том, когда доберёшься до пункта назначения. Потому что не от чего отталкиваться. На земле, когда едешь в маршрутке, ты считаешь остановки, а под землёй в темноте нечего считать.

Я снимал старика, у которого в молодости наставником был Стаханов. Ему было уже за семьдесят, когда я с ним встретился. На моём снимке ему жена рубаху застёгивает, а он уже в другой мир смотрит. Если перевернуть фотографию — кажется, что он в гробу лежит.

Я познакомился с семьёй из пяти человек. Сын, папа, мама, бабушка и дедушка. Отец и мать приехали в это место, потому что узнали, что тут есть бесплатное жильё — барак, в котором они и жили. Однажды их 26-летний сын вдруг вскочил посреди ночи и ушёл работать на нелегальную шахту. Я ещё удивился тогда, что он ночью пошёл. А его мать мне ответила: «В шахте всегда ночь». И это правда. Единственный источник света — коногонка — у шахтёра всегда был под рукой. Через шесть лет я снова был в этом посёлке, пошёл к ним в гости, а соседи мне сказали, что все они уже умерли. Пацан от остановки сердца.

В Шахтёрске воду дают два раза в день. Утром и вечером. Только холодную.

Я сфотографировал дом местного инженера, который похож на замок. На втором плане шахтёрские бараки. За пару лет директора шахт делают себе состояние.

Есть шахта в Глуховском лесу. Оттуда до сих пор КамАЗами вывозят нелегально добытый уголь, та же картина была и 15 лет назад. Вы представляете, сколько там угля? Эта шахта, как и все прочие, была под контролем у Саши-стоматолога, старшего сына Януковича. То есть там шахтёры добывали за копейки уголь, а предприимчивые бизнесмены тут же толкали его нашему же государству по совершенно другим ценам.

Однажды я попробовал, что значит быть шахтёром. Вытащил мешок угля на поверхность. Останавливался, воду с потолка пил, потому что было так жарко, что сил идти не было. А пацаны к тому моменту по два-три мешка уже вынесли из забоя.

У шахтёров закон: если ты с бодуна — в шахту ни ногой. Но потом должен отработать ещё одну смену, потому что за тебя пацаны работают, в общую кучу уголь кидают.

В этой серии есть фотография шахтёра-пенсионера. Он снят на фоне шахты, в которой осталась его нога. Ему было тридцать с небольшим, когда он ногу потерял. Пока его поднимали, он должен был умереть от кровопотери, но угольная пыль затрамбовала рану, это его и спасло. Во время операции врачи от него не услышали ни одного стона — такой железный человек. И я думаю, в Донбассе много таких.

Не важно, где происходят события на моих фотографиях. Я стараюсь снимать так, чтобы они были понятны без сопроводительного текста. Зачем рассказывать, что это шахтёр, а это его жена, если ясно, что эти люди оплакивают мёртвого? Серию фотографий о шахтёрах надо смотреть в выстроенной последовательности. В каждом снимке есть бит информации, они складываются в историю. И тогда можно считать, что это серия.

Надо что-то оставить после себя. Кроме детей, дерева и построенного дома. И это что-то ты должен сделать своими руками.