Не могу сказать, что меня влекла эта работа. До четвёртого курса юрфака — когда в перечне изучаемых предметов появился «Прокурорский надзор» — я вообще слабо представлял, чем занимается это учреждение и почему все так боятся людей в синей форме. Но в начале пятого курса, после многодневного конклава с родителями, активно намекавшими, что рок-музыка и КВН это не работа, я сдался и отнёс документы в отдел кадров прокуратуры Луганской области.

Вскоре пригласили на собеседование, и уже через несколько дней я стал обладателем красной корочки с тиснёной золотом надписью «Прокуратура України». Должность называлась «слідчий-стажист». Работать определили в один из самых больших и неблагополучных с точки зрения криминогенности районов Украины — Жовт­невый район Луганска, в который также входил город-спутник с издевательским названием Счастье, ныне практически стёртый с лица земли, крайний форпост нашей армии перед оккупированным Луганском.

Жовтневка располагалась в старом ветхом здании бывшего райкома то ли партии, то ли комсомола. Говорили, что до революции в нём функционировал бордель, и впоследствии я имел массу шансов убедиться, что над семантикой некоторых вещей время не властно.

Я долго стоял перед высокой, обитой чёрным дерматином дверью, ведущей в кабинет прокурора района, моего будущего начальника. Наблюдал за суматошно снующими по приёмной-канцелярии людьми в невидимых, но явственно ощутимых футлярах и, холодея, осознавал, что жизнь в том смысле, который я привык вкладывать в это понятие, прервётся в тот момент, когда откроется эта дверь. Хотелось сослаться на невыключенный дома утюг, недомогание, болезнь, эпидемию, смерть и бежать, бежать, бежать... Десятки вариантов демарша, набирая скорость, вертелись в голове безумной каруселью, и на очередном её витке я рванул дверь на себя.

Прокурор смотрел на меня удивлённо-брезгливо, как на таракана, непонятно как оказавшегося в его супе.

— Ты кто?

— Иванов.

— Кто?

— Направили из кадров. Следователь.

— Следователь? — лицо прокурора трансформировалось в вопросительный знак.

— Стажёр, — поправился я и протянул ему хрустящую книжечку удостоверения.
Прокурор взял его, изучил, снял трубку телефонного аппарата и начал вращать диск. В абсолютной тишине кубической формы кабинета с жёлтой от времени лепниной на потолке послышались гудки. Наконец на том конце провода кто-то снял трубку, и прокурор, тотчас сменив тон на синтетически-весёлый, прокричал:

— Доброе утро! Жовтневка беспокоит — прокурор. Узнали, да? Отлично. Как ваши дела? Трудитесь, да? Мы тоже. Вы мне здесь стажёра прислали — Иванова, да. Слушайте, у нас по два убийства в день, не считая изнасилований и прочей мелочи, а вы мне детский сад… Что? Я просил нормального… Что? К прокурору области — с претензиями? Нет, упаси боже, какие претензии, просто я просил человека, а вы мне…

В этом месте собеседник, видимо, сумел как-то заглушить фонтан начальственного человеколюбия. Прокурор замолчал примерно на минуту, затем молча положил трубку и вернул мне удостоверение.

— На втором этаже найдёшь Кузнецова. Он будет твоим наставником. Учиться здесь некогда — дела распишу сразу, получишь через канцелярию.

Натурализовавшись таким странным образом, я вышел, закрыл за собой дверь и наконец выдохнул. Говорят, первое впечатление — самое верное. Моим первым впечатлением стал вопрос: «Зачем тебе всё это нужно?» И все последующие десять лет я задавал себе его с маниакальной регулярностью.

В прокуратуре тебя сразу же окутывает атмосфера какой-то особой значимости, которую излучают буквально все её работники. Этот до сих пор необъяснимый для меня феномен в равной мере относится как к старожилам, так и к новичкам. Со временем, став членом клуба и приспособившись к среде, ты перестаёшь замечать это, но главного это не отменяет: прокуратура — конвейер, бесперебойно форматирующий некогда нормальных людей в чванливых лицемерных карьеристов, крепко повязанных между собой тотальным заговором молчания. Узаконенная, оснащённая мощными рычагами влияния на все сферы жизни секта.

Мой наставник Кузнецов — Юрьич, как он предложил себя называть, оказался грузным седым мужчиной под пятьдесят. Он был одет в лоснящийся двубортный пиджак с усыпанным перхотью воротником. Ему явно было не по себе, и стоявший в кабинете тяжёлый перегар объяснял причину данной кондиции наставника. Впрочем, несмотря на неряшливость и штатный донбасский бытовой алкоголизм, человеком Юрьич был прекрасным, а следователем — ну просто от бога. Через полтора года он умрёт от инфаркта посреди автомобильной трассы, сообщающей Луганск и Счастье, и лишь тогда я узнаю, что ему было всего тридцать три.

С неделю побегав с повестками и экспертизами по заданию наставника, я получил своё первое рабочее место — перекошенный письменный стол, заваленный бумагами моих предшественников. Соседом по кабинету оказался мой однокурсник Максим, которого рекрутировали в прокуратуру ещё с третьего курса и который помог мне овладеть основными навыками следователя. Впоследствии Максим, простой парень из небогатой провинциальной семьи, сделал карьеру, защитил кандидатскую и стал прокурором Черниговской области. Во время Евромайдана вошёл в клинч с Пшонкой, который, удирая, в числе прочих кадровых документов оставил на столе неподписанный приказ об увольнении Макса. В итоге, не дожидаясь начала люстрации, он покинул государственную службу. Его случай наглядно иллюстрирует один из побочных эффектов люстрационного закона, который, к сожалению, распространяется не только на негодяев.

Несмотря на все издержки профессии — необходимость днём и ночью выезжать на места происшествий, выбрасывать пропитавшуюся трупным смрадом одежду и регулярно посещать кишащий палочками Коха следственный изолятор, работать следователем было интересно. Это была неблагодарная, но честная и предельно конкретная работа: вот ты, вот закон, вот человек, который его нарушил и должен за это понести наказание. Я ощущал себя нужным, причастным к выполнению некой высокой гуманитарной миссии.

В 2000-м меня перевели в центральный — Ленинский — район Луганска, где я должен был заниматься так называемым общим надзором — всем и ничем одновременно. Никогда, ни до, ни после, я не симулировал работу столь усердно и напряжённо, как во времена работы в общем надзоре, основными функциями которого были «принеси-подай» при прокуроре района, заполнение талмудических отчётов и выполнение идиотских «контролей», порождаемых воспалёнными разумами коллег из облпрокуратуры и ГПУ.

Целый год мы были обязаны ежедневно обзванивать директоров предприятий района, выяснять, сколько они заплатили за электро­энергию, и отправлять таблицы в «область». Если по каким-то причинам предприятие осуществляло платежи нерегулярно, ты вполне мог получить выговор, и всё потому, что владельцам облэнерго, приближённым к Леониду Даниловичу, каждый день были нужны деньги. Вы понимаете? Несколько тысяч прокуроров по всей Украине каждый божий день помогали олигархам набивать мошну.

А ещё были «контроли» по зерну, углю, металлу, технике безопасности, паркам, школам, детским садам и яслям. Прокуратура — близорукое око государево… И общенадзорники были обязаны фокусировать его взгляд на определённых объектах. В Ленинке я отработал меньше года и при первой же возможности перевёлся в областную прокуратуру на номинальную должность прокурора одного из отделов следственного управления — что-то наподобие нынешнего процессуального руководителя.

Моими соседями по кабинету оказались два старика — семидесяти девяти и шестидесяти пяти лет. Старший — высокий монументальный архонт — в далёком прошлом был крупным партийным функционером, к тому же бывшим наставником прокурора области, в связи с чем вопрос о его возможном пенсионе даже не поднимался. Каждый день он приходил на работу одновременно с рассветом, вынимал из сейфа очередной многотомный «висяк» и тихонько дремал над ним, не нарушая при этом своей монументальной позы. Примерно каждые два часа он вздрагивал, медленно открывал глаза и, обильно слюнявя указательный палец с жёлтым ороговевшим ногтем, продолжал листать пыльные фолианты уголовных дел. И так до следующей отключки.

Однажды во время перекура я рассказал о нём коллегам, на что один из них серьёзно ответил:

— Это ничего. Вот когда я пришёл в областную, со мной в кабинете дед сидел под девяносто. Ещё при Сталине прокурорил. Нормальный мужик, но спал постоянно и во сне под себя ходил.

— Как под себя?

— По всякому, дружище. По маленькому в основном. Но случалось и...

— Бог мой! Но почему его не увольняли?

— Потому что генерал.

— И что?

— А то, что генералов не увольняют. Их уносят.

Я часто вспоминаю эту фразу. Особенно сейчас.

Через год меня перевели в высшую региональную лигу — на должность старшего помощника прокурора области. В двухтысячных ситуация в стране более-менее стабилизировалась, нам подняли зарплаты, и я даже смог купить в кредит автомобиль — серебристую «девяносто девятую». Да, я был вполне доволен своим скромным благополучием, так как у многих не было даже намёка на него. Именно тогда мной овладела иллюзия, что я наконец-то обрёл свой дао. Будущее заманчиво искрилось радужными фейерверками, а дорога к нему казалась широкой и прямой, словно лампасы на форменных генеральских брюках, сшитых в спецателье по индивидуальному заказу.

Должность старпома не предполагала непосредственного руководства людьми, однако была полковничьей, гарантировала практически беспрепятственный доступ к телу босса и была хорошим трамплином для последующих карьерных рекордов. За два года пребывания в ней ничего особенного со мной не случилось, если не считать нескольких комплексных проверок Генпрокуратуры, навечно ввинтившихся в мою память.

Проверка вышестоящей инстанции — сродни нашествию саранчи или ордынскому набегу. Вот как это выглядит. Однажды в прокуратуру заезжает бригада из пары десятков столичных троглодитов, которые днями напролёт изучают документы, материалы и дела, досматривают служебные помещения и сейфы, пытаясь найти как можно больше компромата. Я лично наблюдал, как один упитанный олигофрен требовал принести ему топор, чтобы он мог взломать забитую гвоздями ещё в Гражданскую войну дверцу антикварного шкафа. Принесли, он взломал, долго и скрупулёзно перебирал пожелтевшие от времени, рассыпающиеся бумаги с едва различимым машинописным текстом и блеклыми чернильными подписями, после чего сурово попенял на бардак и гордо удалился.

Так проходил световой день проверяющего. С наступлением темноты надменно-брезгливая гримаса спадала с его лица. Эта трансформация означала, что он закончил работу и не против немного расслабиться. Программа релакса была чёткой, словно прокурорский регламент, и включала в себя три основных этапа, первым из которых был ужин. Ужин заблаговременно заказывался в одном из ресторанов города и непременно включал в себя нечеловеческое количество алкоголя в качестве основного блюда. После ужина все перемещались в сауну — второй этап. Как правило, посещение сауны было логическим продолжением ужина — по крайней мере, я не помню, чтобы кто-то когда-либо добирался до парной. Зачастую её просто не включали.

На третьем этапе проверяющим полагались доступные женщины, которых в неограниченных количествах поставляли опера-сутенёры из управления по борьбе с торговлей людьми. Не все ревизоры принимали этот дар, некоторые отказывались, но в основном «сладкий капкан» сбоев не давал: проститутки возникали будто бы из ниоткуда, оперативно раздевались и, порочно улыбаясь, уволакивали клиентов в так называемые комнаты отдыха. Через некоторое время удовлетворённые всеми известными человечеству способами ревизоры всплывали из глубин разврата на поверхность, полировали пережитое шампанским и велели подавать авто, так как «завтра снова пахать».

По завершении проверки каждому проверяющему выдавался презент. Раньше это были продуктовые наборы, состоящие из наиболее презентабельных образцов региональной пищевой промышленности: колбасные изделия, водка «Луга-Нова» в аляповатой подарочной таре и торт «Шахтёрский». Позже, на пике донецкой прокурорской экспансии всё стало проще и сложнее одновременно: каждому было велено дарить либо iPad, либо деньги в сумме, эквивалентной его стоимости, — по желанию. К счастью, этот аттракцион невиданной щедрости я уже не застал и знаю о нём со слов близких друзей, оставшихся в конторе.

У меня была возможность остаться работать в областной прокуратуре до конца своих дней, однако картина с разлагающимся на рабочем месте стариком, перелистывающим дела узловатым артритным пальцем, была ещё слишком свежа в памяти. Ну и потом, возможности и планы — это хорошо, но рулят судьбой исключительно обстоятельства. А обстоятельства сложились так, что уже в 27 лет меня назначили прокурором района.

Район был мал, уныл и маргинален. Киевская Троещина — Манхэттен по сравнению с ним. Работа прокурора называлась «самостоятельной», и в этом эпитете заключалось циничное противоречие, так как, едва получив прокурорскую печать, ты становился слугой невероятного количества господ. Любой из городских и областных клерков стоял в пищевой цепи выше и ежеминутно мог подставить тебя любым из тысячи номенклатурных способов. Приходилось быть хорошим для всех одновременно, и уже очень скоро эта круглосуточно довлеющая необходимость стала причиной первой в моей жизни серьёзной депрессии.

Лечить её, по старой донбасской традиции, я решил тяжёлым алкоголем в сочетании с седативными препаратами и транквилизаторами. Во всём этом не было ничего необычного. Я уже писал, что самоуничтожение — самый популярный вид спорта в Донбассе, некая незыблемая региональная доктрина, не следовать которой означало выглядеть выскочкой, а выскочек там не любят куда больше, чем наркоманов и алкоголиков вместе взятых. Мне в этом смысле «повезло» вдвойне — к середине нулевых я стал убеждённым селфдестрактором, ну а выскочкой я был всегда.

С компанией проблем никогда не возникало — там, где я жил, человек с бутылкой никогда не бывает одинок. С поводом тоже, так как жить в Донбассе — и так достаточно веский повод. Пили мы много и часто, будто испытывая себя на прочность. Если бы меня попросили вкратце охарактеризовать тот период, я бы сделал это с помощью всего трёх слов: отвращение, депрессия, похмелье. Каждое воскресенье, кое-как преодолев абстиненцию, я подходил к зеркалу и, глядя в своё отёкшее лицо, задавал себе всё тот же вопрос: «Зачем тебе всё это нужно?» Вопрос довлел вплоть до вечера пятницы — когда неопределённость рассасывалась, а в глазах начинали свою адскую пляску зелёные черти. Справедливости ради стоит сказать, что подобное времяпрепровождение не было чем-то эксклюзивным — почти все начальники государственных ведомств были убеждёнными хроническими алкоголиками, настаивавшими на спирту свои запущенные неврозы.

— У вас, я слышал, проблемы с алкоголем, — однажды полуутвердительно спросил у меня кто-то из начальников.

— Скорее с поведением, — ответил я, и это было чистой правдой, так как химической связи между мной и горячительными напитками никогда не было.

Для меня это была возможность десоциализироваться, заменить одну порочную среду другой, выгулять мистера Хайда. На результатах работы это, как правило, не сказывалось, потому что работа прокурора в стране, где отсутствует правосудие, не является сложной и квалифицированной. Прокурор в Украине — банальный писарь с несколько расширенными процессуальными полномочиями…

…А прокуратура — фабрика понтов. И чем дороже понт, тем дешевле человек. Меняются времена, меняются лица, но это правило остаётся неизменным.

Когда отшумела Оранжевая революция, нам прислали нового областного, который сразу уволил пятнадцать прокуроров, включая меня, за что я ему признателен по сегодняшний день. Точнее, не уволил, а перевёл на нижестоящие должности, и один этот факт дал всем чёткое понимание того, что никаких перемен в стране ожидать не стоит. Новый босс был низкоросл, худощав и из Винницы.

Он любил деньги, водку и женщин примерно в равных пропорциях. Поначалу он ещё как-то держал себя в руках, посещая по утрам рабочее место и драматически хмуря брови на совещаниях и коллегиях, но затем обрёл друга в лице прокурора города и стал самим собой. Не знаю, откуда это хрупкое создание черпало жизненные силы для сабантуев, однако здоровья ему было не занимать.

Когда через год его возвращали домой, в Винницкую область, он собрал чемоданы, погрузил их в багажник неизвестно откуда появившегося новенького автомобиля представительского класса и убыл к новому месту службы. В качестве сувенира, который должен был напоминать ему о хлебосольной Луганщине, он забрал энное количество акций самого прибыльного предприятия области. Его друг — прокурор города, гиревик, афганец и вообще бычьего здоровья человек, после отъезда железного виннитчанина надолго улёгся в больницу на реабилитацию.

Тем временем прокуратуру лишили прерогативы расследовать убийства, оставив лишь должностные и хозяйственные преступления, и я окончательно убедился, что эра романтиков, черпавших адреналин в открытых противостояниях со злом, прошла. Надвигалась «донецкая» прокурорская эпоха, явившаяся следствием компромисса, достигнутого между президентом-пчеловодом и ОПГ бывшего завгара. Именно тогда я впервые столкнулся со всеми прелестями донецкого мировоззрения и образа жизни, так как очередной прокурор области был классическим его воплощением.

Он практически не пил, не курил, одевался вызывающе дорого и не упускал ни одной возможности подчеркнуть своё благополучие. Всегда имел при себе два телефонных аппарата марки Vertu стоимостью десять тысяч долларов каждый, питался в самом дорогом ресторане города, где, по слухам, у него был стопроцентный дисконт, и ездил на золотистом кроссовере Lexus последней модели. Утро начинал в салоне красоты — маникюр, массаж кистей, корректировка бровей, усов, укладка волос. Он сразу объявил, что наш регион для него лишь привал перед решающим марш-броском на Киев.

Единственной слабостью нового шефа было влечение к противоположному полу, которым он компенсировал отсутствие прочих вредных привычек. Мой знакомый, отвечавший за поставку прокурору источников эндорфинов, жаловался на тотальный дефицит материала, так как тот был переборчив, требуя самое лучшее.

Донецкая экспансия окончательно превратила прокуратуру из правоохранительного органа в организованную преступную группировку всеукраинского масштаба, определив единственную задачу, на выполнение которой были брошены все ресурсы конторы: деньги. Все более или менее прибыльные бизнесы, а таковыми на Луганщине испокон веков были контрабанда, нелегальная добыча полезных ископаемых и обнал, крышевались донецкими прокурорами и их подчинёнными, которые получали мандат вседозволенности вместе со служебными удостоверениями.

Деньги и только деньги интересовали донецких «варягов», и если ты был готов платить, то тебе позволялось всё что угодно. Я к столь откровенной коммерциализации оказался не готов. И в начале 2008-го, едва не сдохнув от овердоза алкоголем и психотропами, пережив серию раскатистых скандалов с гламурным прокурором и чудом не покончив с собой, принял решение уйти.

Было начало марта. Неуступчивая донбасская зима упорно не желала сдавать свои позиции: на улице было грязно и невероятно холодно. Утром я пришёл на работу, снял верхнюю одежду, взглянул на стопку «контролей» и нерассмотренных жалоб, присел на стул и задумался. Затем открыл шкаф, надел куртку, отправился в соседнюю парикмахерскую и попросил постричь меня максимально коротко. Практически лысым, ловя по пути исполненные ужаса взгляды, я вернулся на рабочее место, написал рапорт с просьбой уволить меня по собственному желанию и отдал его кадровику, поинтересовавшись, когда можно будет забрать трудовую книжку. Кадровик, уже уставший писать на меня доносы «первому», не скрывая радости, приказал своим сотрудникам как можно быстрее проводить меня на гражданку. Ещё через пару часов, сдав удостоверение и материалы, я вышел на улицу.

Тяжёлая дубовая дверь, которую через шесть лет снесут с петель русские «зелёные человечки», ухнула за моей спиной. Я закурил и подумал, что десять лет — не такой уж большой срок. Особенно если вспомнить нечего. Я затушил окурок об урну, плюнул на облицованное мрамором крыльцо и ушёл реанимировать свою жизнь, прерванную десять лет назад секундной слабостью.

Никогда не верьте людям, которые, отработав хотя бы пару лет на государственной службе, говорят, что их совесть чиста и непорочна, словно антисептическая салфетка. Они врут, и это правило не знает исключений. Здесь нет и не было святых. Последний святой в ужасе и муках покинул мир более двух тысяч лет назад, и, если верить дошедшим до нас сведениям, он был простым плотником, любившим поговорить о вечном до тех пор, пока им не заинтересовался местный прокурор.

Существуют феномены, не меняющиеся ни при каких обстоятельствах, — перфектное, вневременное зло, и наша прокуратура — один из них. К слову, это единственная и главная причина, по которой я не возвращаюсь. Я понимаю, что единственно возможная реформа прокуратуры состоит в её полном уничтожении и создании новой. К тому же, как и абсолютное большинство государственных клерков, пусть даже бывших, я инфицирован. Я осознаю это и живу. Так же, как живут люди с ВИЧ, каждый божий день выгрызая у смерти следующий.