Я узнаю, что температура для обычного хирургического пациента в реанимации составляет 24 градуса. Но при открытых ранах, при потере каждых 10% кожных покровов столбик термометра должен подниматься на один градус. Поэтому в реанимационных боксах Ожогового центра всегда тепло — до 32 градусов. Врачи пользуются обычными обогревателями.

— Чистота помещений — это два.

Обогреватели сушат воздух, а это опасно — вместе с пылью поднимаются бактерии. Они кишат в стенах старого здания и бесконечно мутируют, быстро адаптируясь к новейшим антибиотикам. Даже к самым дорогим.

— Обеспечение медикаментами — это три.

По европейским нормам финансирование одного дня пребывания тяжёлого пациента в больнице составляет от 5 тыс. до 8 тыс. евро. Нашим врачам удаётся в экстренных случаях выкраивать для таких больных до 3 тыс. грн (средняя же стоимость койко-дня — 28 грн). А цены на лекарства у нас такие же, как в Европе. Денег, естественно, нет ни у больных, ни у медиков. Ставка хирурга — 5500 грн, медсестры — 2300. Слушая Анатолия Васильевича и грустно кивая в такт, прихожу к выводу, что всё плохо, всё пропало. Бактерии-мутанты захватили власть, и никому не выжить — ни больным, ни врачам.

Но он лукавит — на самом деле всё чудесно.

Показатель смертности среди больных с тяжёлыми ожогами у нас почти такой же, как в Евросоюзе, — около 17%. Для сравнения: на постсоветском пространстве, включая Россию, этот уровень составляет примерно 30%. За время Майдана врачи не «потеряли» ни одного майдановца, за время АТО — лишь двух военных. Каким образом киевской больнице удаётся достичь столь низкой летальности?

Как выживают медики, более-менее понятно. Хирурги работают на полторы ставки. Медсёстры спасаются за счёт приусадебных хозяйств (большинство сестричек и санитарок — жительницы пригородов). А вот благодаря чему выкарабкиваются больные, объяснить гораздо сложнее. «Всё чудесно» — не просто слова: уже давно в больнице наблюдаются малоизученные наукой явления. Концентрация же «чудесности» достигла своего пика ещё два года назад, во время Майдана.

За пару дней до её появления в больнице начали происходить дивные события. Несколько карпатских гномов в пропахших костром фуфайках и с дубинами привели раненого товарища. Накормили дежурного хирурга салом, перекрестились и повернули назад. Два грустных оруженосца привезли обгоревшего в схватке со Змием Ланселота. Ещё один автомобиль — и силача Никиту Кожемяку уложили в шоковой реанимации. С каждым днём машин становилось всё больше, фары слепили разношёрстную толпу в больничном дворе: активистов, ментов, титушек. А тем временем дракон кружил в мутном февральском зареве, за рекой, над печерскими холмами. В самый страшный и решающий день — 20 февраля в Ожоговом центре появилась 26-летняя студентка медицинского колледжа Елена Егорова.

Сумасшедших фей, спасающих раненых, в тот день и позднее было несколько. Но только у одной из них оказался с собой хирургический костюм — у Егоровой. И поэтому только у неё был доступ в реанимацию. Другие прилетали и улетали, а Егорова оставалась. Помощь нужна была везде, на всех этажах. В приёмном отделении Егорова помогала медикам разрезать на раненых расплавившуюся одежду. Потом в шоковой реанимации перевязывала больных и бежала во взрослое отделение — кормить с ложечки майдановцев с обгоревшими руками.

Как-то так само сложилось, что остальные активисты решили: главный волонтёр в Ожоговом — Лена. И каждый день спрашивали: что принести, какие лекарства?

Нужно было много разных медикаментов, но главное — альбумин. Белковый препарат крови, 100 мл — $50. Тяжелораненому в сутки иногда требуется литр. В больнице не было и не могло быть необходимых запасов. Схема государственных поставок сложная. При поступлении тяжёлого пациента больница оформляет заявку, затем проводится тендер. И в лучшем случае через двое суток препарат доходит до больного. А ему лекарство нужно сразу. Будет альбумин — выживет, нет — нет.

Елена отдавала команды волонтёрам, писала о потребностях Ожогового центра в соцсетях. Таскала с первого на четвёртый этаж коробки с лекарствами. Строчила посты в Facebook. Небольшая передышка была весной. Появилась условно свободная минутка. И Егорова вместе с заведующим ожоговым отделением для взрослых Вячеславом Назаренко разложили оставшиеся после Майдана лекарства «по полочкам». Решено было перенести весь запас в кабинет Назаренко. Однажды, торопясь на очередную операцию, Назаренко всунул Лене в руку ключи от своего кабинета, а она их так и не вернула. Когда Назаренко призвали на фронт, его кабинет превратился в её кабинет.

— Если бы не она… — говорит хирург Юрий Солодкий. — Если бы не она, я не знаю, сколько бы мы людей потеряли.

Ответить на вопрос, зачем ей всё это нужно, столь же сложно, как и понять, почему молодая юристка (а у неё есть высшее юридическое образование), жена успешного человека и мать двоих детей вдруг решила выучиться на медсестру.

— У меня мама и бабушка — операционные медсёстры, — улыбается Егорова. — Уже на пенсии бабушка была в селе кем-то вроде фельдшера. Помню, мы идём с ней по селу, и я спрашиваю: как делается то, как делается это. В четырнадцать лет я благодаря ей умела делать все виды инъекций: внутривенные, подкожные, внутримышечные. Перевязки, измерение давления… Мне сразу надо было идти в медицинский.

Среди других постоянных обитателей Ожогового центра она похожа на сказочного персонажа, который живёт одновременно в нескольких сказках и потому знает о параллельных мирах чуть больше остальных. Везде своя и всегда немножко иная: среди студенток — не совсем студентка, среди медсестёр и врачей — не совсем медработник, среди деловых людей — не совсем бизнес-леди. На равных общается и с санитарками, и с топ-менеджерами. В этом, похоже, и заключается секрет её волшебства.

Егорова умеет телепортировать лекарства, еду и крупногабаритные предметы из одного измерения в другое. Происходит это, например, так. Дежурит она долгим зимним вечером на своём боевом посту и вбивает в Facebook окружающую действительность: «На часах 21:40, сижу в кабинете заведующего. Обогреватель работает «на всю» весь день, а температура не поднимается выше +12. Та же ситуация в палатах. Наверняка среди вас есть те, кто недавно делал ремонт, и, возможно, осталось пару листов гипсокартона или мешок чего-то там…»

Откликнулись менеджеры трёх строительных фирм. Волшебная палочка Егоровой летала по коридорам, чертя в воздухе вензеля, и то тут, то там что-то появлялось. Инфузионный насос (прибор для дозировки лекарств), кровати, мониторы пациентов, аппараты вакуумной терапии ран и даже осцилляторная пила — инструмент для ампутации конечностей.

Егорова начала сбор средств на покупку детского аппарата искусственного дыхания. Пропустить через свою карточку 70 тыс. евро она не решилась, поэтому пришлось зарегистрировать благотворительный фонд «Добротворцы». Из чародея-любителя она превратилась в профессионала, научившись силой взгляда, мысли и слова перебрасывать грузы на сотни километров. В прифронтовой госпиталь, в котором служил Вячеслав Назаренко, были отправлены хирургические инструменты, медикаменты, перевязочные материалы, одежда для пациентов и бытовая химия.

Слова «чародейство» или «чудо» в данном случае не просто аллегории. Всё случившееся не было закономерным: Елена могла прийти в тот страшный день в Ожоговый центр, а могла не прийти. Могла уйти, но не ушла. Хотя весной 2014-го был момент, когда она чуть было не завязала с волонтёрством.

Как-то ночью она сидела возле больницы на лавочке и плакала. В это время в реанимации умирал 11-месячный ребёнок. Его привезли откуда-то из Черниговской области. Ни родственников, ни родителей, никого. Лекарства добывала, естественно, Егорова. Крестика на ребёнке не оказалось. Навели справки — не крещён. Егорова договорилась с врачами, и больничный батюшка, отец Александр, совершил таинство. На следующий день мальчик умер. «Всё, с меня хватит», — подумала Егорова. От таких мыслей отвлёк звонок. Голос начмеда произнёс: «Лена, готовься! Готовим койку под тяжёлого». Началась война.

Ночью была гроза. Ветер рвал ветви в больничном саду, дождь барабанил по карнизам. Вспышки молний озаряли корпуса. В одном из окон второго этажа зажёгся белый неоновый свет.

Второй этаж — это шоковая реанимация. Самые тяжёлые больные, получившие травму недавно, попадают сюда. Они лежат в небольших одиночных палатах, разделённых стеклянными перегородками, на специальных кроватях-сетках, с трахеостомическими трубками в горле, так как иногда дышать самостоятельно не могут. Двигаться — тоже, руки и ноги зафиксированы на специальных подставках. Порой они настолько забинтованы, что похожи на мумий: не видно ни лица, ни тела. Лишь небольшие прорези для глаз и рта. Сквозь бинты проступают пятна растворов, мазей, гноя и крови.

Именно так выглядел в ту ночь первый раненый. У него практически не было шансов на выживание — около 85% ожогов тела, серьёзные повреждения внутренних органов. Раненый был без сознания. Раскат грома заставил его вздрогнуть.

Ещё раскат, ещё. Человек встал. Вернее, вскочил. Стёкла дрожали, сквозь жалюзи блестели молнии. За несколько секунд он вырвался из пут трубок и датчиков, выдернул трахеостомическую трубку. Дежурная девушка-врач услышала шум, поднялась, сделала два шага в сторону палаты. И в этот момент дверь распахнулась.

Девушка вжалась в стену. Мумия, завернутая в пятьдесят метров марли, неслась по коридору. Коридор длинный, с поворотом, в двух местах перегороженный стеклянными дверьми. Первая — створчатая, стара, как само здание. Она зазвенела и открылась сразу. Вторая тоже была выломана сразу, хотя вторая — прочный стеклопакет. Раненый пробежал метров сорок к окну, в конец коридора. В какой-то момент в окне вспыхнул очередной белый зигзаг. И человек свалился в тёмном углу.

Пришедшая утром в больницу Егорова застала уставшего заведующего шоковой реанимации Дмитрия Дубинина (он примчался на место происшествия ещё ночью). Узнав о случившемся, решила: «Раз бегать может, значит, выживет!» А вот реаниматолог был настроен не столь оптимистично.

— Специфика течения ожоговой болезни такова, что состояние больного ухудшается постепенно, по мере нарастания интоксикации, — объясняет Дубинин.

Завотделением шоковой реанимации — ключевая должность в Ожоговом центре. Именно от него зависит, выживет ли больной в первые часы и сутки после травмы. Хотя сам Дмитрий Анатольевич похож на человека, с которым никогда ничего не происходит и работа у него столь же спокойная. Он ровным тихим голосом констатирует:

— Непосредственно после травмы наступает шок. В этом состоянии первые несколько суток у организма ещё остаются какие-то ресурсы. После этой пробежки больной потерял много сил и начался упадок… Ему война приснилась.

Видение было, вне всяких сомнений, вещим. Потому что война действительно начиналась в те дни, и раненый видел и чувствовал то, чего не знал Киев.

Егорова оказалась права: солдат выжил. Врачи боролись за его жизнь шесть месяцев.

Отличие Ожогового центра от большинства киевских больниц в том, что многие больные лежат тут месяцами. Успевают перезнакомиться друг с другом и подружиться с врачами. Егорова показывает фото: «Это мы пикник весной устроили, здесь, во дворе. Это хирург Назаренко, эти вот ребята после Дебальцево поступили, а это я». Приятельские отношения начинаются с реанимации и зачастую сохраняются после выписки.

В шоковом отделении больной проводит от нескольких дней до трёх недель. Затем лифт поднимает каталку на четвёртый этаж. «В септическую реанимацию», — объясняют врачи. «К Мамочке», — уточняют больные. На самом деле правильное название «септической реанимации» — отделение анестезиологии и интенсивной терапии (гнойно-септическое). А Мамочка — это заведующая Наталья Прокофьевна Исаенко. В Киевском ожоговом центре она работает относительно недавно — десять лет. А вообще в медицине с 1966 года.

На пенсионерку не похожа. В движениях чувствуется энергия, манера говорить иногда напоминает голос Рины Зелёной в роли миссис Хадсон. Мы беседуем в её кабинете: стол, два стула, шкаф, овальное зеркало. Высокое окно. Створка открыта, ветерок колышет занавеску. Холодно.

— Вас не продует? — спрашиваю.

— Я на сквозняках всю жизнь.

Сквозняки были разные. До мединститута Наталья Прокофьевна работала санитаркой. После института — врачом скорой помощи в Мариуполе.

— Донбасс всегда был неспокойный, — вспоминает она. — Всегда. Представьте: ночь, вызов в промзону, машина останавливается у железнодорожного моста — дальше дороги нет. Идёшь через камыши в какие-то мастерские или бараки. Случаи ведь разные были. Однажды за нами гнались, мы буквально на бегу в машину влетели. В тюрьму тоже ездили… Как вспомнишь — книгу можно писать.

В 1986-м Наталья Прокофьевна перебралась в Киев, в Больницу скорой помощи, где и проработала до 2004 года. На вопрос, где сложнее работать — в БСП или в Ожоговом, отвечает не сразу:

— Здесь психологически сложнее. Лечение длительное, дорогостоящее, оно истощает и больных, и родственников. Больные лежат очень долго, и ты проникаешься их проблемами.

Говоря о пациентах, Наталья Прокофьевна вкрапляет в свою речь медицинские термины, которых я не понимаю, но всё же пытаюсь в них вникнуть. И делаю небольшое открытие. В процессе перемещения больного из одного отделения в другое не только тело человека проходит разные стадии, но и душа порой меняет свою дислокацию. Узнаю, что делирий бывает не только алкогольный (в просторечии — белая горячка), но и интоксикационный. Что случается постнаркозная депрессия. Что некоторые препараты вызывают галлюцинации. Что апаллический синдром — это когда тело живёт, а сознание выключено, кора мозга не работает. Когда «апаллик» выходит из этого состояния, если выходит, он может вспомнить людей, окружавших его в дни (недели, месяцы, годы) забытья, по голосам.

— Как вы думаете, — спрашиваю я, — где находится душа апаллического больного?

— Там, где ей и положено находиться.

За окном стемнело, появились первые звёзды.

— А в параллельные миры вы верите? — вопрос звучит полушутливо, но мне и вправду интересно, что по этому поводу думает врач, много раз видевший клинические смерти, делирии, проявления галлюцинаций.

— Верю, — отвечает Наталья Прокофьевна и повторяет: — Я верю.

Беседуя с каждым доктором, всегда мысленно спрашиваешь себя: не дай Бог что, не страшно ли оказаться в его власти? В её власти — не страшно.

— Мне рассказывали, что вы одиноким больным бутерброды приносите.

После паузы:

— Боже мой, кто это уже ляпнул?

— Вы помните первый бутерброд?

— Несколько лет назад был у нас один парень. Долго лежал, ни с кем особенно не общался. Его все немного сторонились, знали, что он был в тюрьме. Тихо лежал, как мышка, никто к нему не ходил. Как-то разговорились. Спрашиваю: «Ты сидел?» — «Сидел». — «Почему никто не навещает?» Оказалось, что родителей нет, жены нет, есть сестра-школьница в другом городе. «Ты кушать хочешь?» — «Нет». А я же вижу…

Наталья Прокофьевна встряхивает головой, отгоняя воспоминания, и переключается на профессиональный тон:

— Понимаете, ожоговому больному нужна белковая пища: мясо, яйца, творог. 4,5 тыс. килокалорий в день. Не каждый здоровый столько съест. А у этого больного ещё и туберкулёз выявили. Туберкулёз тоже калорий требует. Чтобы больной съедал эти калории, пища должна быть вкусной, ведь аппетита может и не быть, он же лежит, не двигается, на свежем воздухе не бывает. Ну вот я начала ему готовить. Но вы не подумайте, я иногда позволяла себе кричать на больных…

— Кричать?

— Да. Самое страшное, когда человек начинает жалеть себя, раскисает. Это я по себе знаю. Работать надо над своим выздоровлением. Ноги можешь сгибать? Сгибай, разгоняй кровь мышцами. А как же. Вы знаете, что больные, долго пролежавшие, заново учатся ходить. Это непросто. Так что иногда и накричать нужно, некоторые после этого взбадриваются…

— А ребята из АТО как себя вели?

— Хорошо, молодцы. Сцепив зубы, держались. Скажите, а кто вам всё-таки про эти бутерброды сказал?

— Секрет.

О бутербродах Мамочки рассказал Папа — главврач Воронин. Описывая историю больницы, Анатолий Васильевич вспоминал о том, что до Мамочки этим отделением заведовал неплохой специалист. И когда он ушёл, неизвестно было, удастся ли сохранить уровень выживаемости.

— А на самом деле, когда она отделение возглавила, выживаемость выросла на два-три процента. Вот эти два-три процента — это её.

Ницше когда-то сказал: «Тот, кто знает, «зачем» жить, преодолеет почти любое «как». Эта фраза — эпиграф ко всем историям раненых бойцов. Одну из них особенно любят рассказывать девушки-волонтёры. Потому что она о любви.

Всё началось ещё до больницы, до войны и до того, как Борис Гребенщиков спел «Любовь во время войны». Молодой милиционер, 27-летний лейтенант запорожского спецподразделения «Гепард» Эдик Масько признался в любви девушке Вале. Идиллия длилась недолго. Запорожских гепардовцев отправили в Киев, на Майдан. Там Эдик получил ранение в руку. Когда рана зажила, лейтенант Национальной гвардии Эдик оказался в числе первых защитников Украины на российско-украинской границе в Луганской области. Первые котлы… Но Валя слышала в телефоне лишь: «Всё хорошо, копаем окопы». Ей нельзя было волноваться — шёл восьмой месяц беременности.
16 июля 2014 года на блокпосту под Мариновкой зажигательный снаряд вражеского танка подбил украинский бронетранспортёр, в котором находился Эдик.

Командир кричал в рацию, требовал вертолёт. Обстрел не прекращался. Через шесть часов стало ясно, что вертолёта в ближайшее время не будет. И тогда один из офицеров принял экстраординарное решение: погрузить раненых в грузовик и везти к российской границе. Так лейтенант Эдик попал в Ростов. Российские врачи ампутировали ногу. Мать перевезла Эдика в Киев.

Пройдёт ещё шесть месяцев, и Эдуард Масько окажется в США, где ему ампутируют вторую ногу. Но это будет потом… А пока — свадьба.

Девушки-волонтёры уверены: этот брак заключался не только на земле. Слишком уж много счастливых совпадений произошло в последний момент перед росписью. Хотя Эдуард вначале не хотел торжества, просил лишь, чтобы их брак тихонько зарегистрировали в палате. Девушки возражали, настаивали. Не помогало.

Почему он изменил своё мнение в последний момент, неизвестно. Егорова помнит ту минуту. Вечер, дорога, машина. Они вдвоём с волонтёром Оксаной Савченко возвращаются из Винницы, где искали санаторий для реабилитации раненых. Вдруг звонок Эдика: «Я согласен».

За ночь подготовить свадьбу, понятное дело, нереально. Но Ожоговый центр — это территория чуда. В те дни там самозародились две Наташи (пришли поволонтёрить). «Я возьму на себя торт», — сказала одна. «А я шарики», — отозвалась другая. Они же договорились с сотрудником ЗАГСа. Поздним вечером Егорова сидела за компьютером, вбивала в поисковике: «Свадебные аксессуары напрокат».

— Так совпало, что трубку взяла именно хозяйка фирмы! — восклицает Лена. — Я ей объясняю ситуацию, она: «Сделаем». Всё привезли, всё в бело-зелёном цвете. Я ещё в кейтеринговую компанию позвонила, которая наших ребят кормит. Рекламировать можно? «Знак якості» называется. Говорю: «Иван Иванович, помогите!» Он ответил: «Без проблем». Утром от них приехал парень, обшил столы специальными юбками: белый верх, зелёный низ. Так совпало с этим бело-зелёным, понимаете, так совпало!

Пока Егорова рассказывает, Савченко что-то ищет в планшете. И вдруг кладёт его передо мной:

— А теперь смотрите, видите? Торт тоже оказался с зелёной глазурью!

В тот день Эдик Масько впервые увидел своего ребёнка.

Всех раненых ждали дома любимые люди. И неотложные дела. Роман Огуркивский, боец 26-й бригады и по совместительству гордость отечественной комбустиологии (выжил, несмотря на глубокие ожоги 85% кожи), как только смог говорить, в нескольких словах выразил мысль, на формулирование которой философам требуется в среднем четыреста страниц:

— Треба вставати… Двоє діточок, гектар городу… Треба вставати!

Он встал. Не сразу, но встал.

А ещё были два Вадима. Профессиональный спецназовец Довгорук и мобилизованный военный фельдшер Свириденко. Познакомились Вадики в военно-медицинском самолёте, летевшим рейсом Днепропетровск — Киев. Тогда у них на двоих не хватало одной руки — Довгоруку взрывом оторвало левую. Спустя месяц у них на двоих осталась одна конечность — правая рука Довгорука. Остальные руки и ноги врачам пришлось ампутировать, выхода не было.

Спустя несколько месяцев Довгорук научился одной рукой управлять инвалидным скутером и ухитрялся ускользать из-под опеки врачей, гоняя на нём от Левобережки до Дарницы. Духом не падал и, скорее всего, уже не упадёт. В последние дни засел за книги — собирается поступать в пединститут на психолога.

Ну а о Свириденко мы уже писали (Фокус №34 от 28.08.2015). Он встал на ноги, которых нет, на моих глазах. Как только врачи разрешили надеть ножные протезы, так сразу и начал тренироваться. Сейчас он проходит курс реабилитации в США. В Facebook можно отыскать его страничку, на ней улыбающийся молодой человек гуляет по лесу и развлекается в компании друзей. Это не довоенные, это недавние фотографии.

— Главное — желание жить! — говорит хирург Юрий Солодкий.

Юрий Анатольевич, доктор с 22-летним стажем, один из тех, на ком, по словам главврача, больница держится. Крупный, жизнерадостный мужик, к усам которого подошла бы тельняшка и боцманская трубка. Мы беседуем в комнате дежурного врача, голос Солодкого заполняет весь кабинет:

— Тут ведь как, тут ведь надо, сцепив зубы, когти рвать и выкарабкиваться!

— Бывает иначе?

— Переломный момент обычно наступает на сороковые сутки. Бывает, небольшой процент ожога, 15–20%, но больной истощён сепсисом, измучен и сдаётся. Это обидно.

— Правда, что вы больным в реанимации анекдоты рассказываете?

— А они мне. Поймите, я не должен приходить к больному с кислой мордой, потому что если мы шутить не будем, то у нас крыша поедет. Больному необходим позитив, нужно заставить его хотеть жить. Вы сок будете? Домашний, сегодня лифтёрша принесла, сама делала… Мы тут как одна семья.

Солодкий наливает из трёхлитровой банки в две большие чашки яблочный сок. Пьёт с удовольствием и продолжает:

— Если чаю-кофе захотите, скажите. У нас тут всё есть. Мы ж тут сутками…

— А как отдыхаете?

— Рыбалку люблю.

За окнами мирно мерцает огнями город, в котором каждый час происходит чёрт знает что: юные балбесы взбираются на вагоны, дети выливают на себя чай, старики падают на обогреватели… Но пока всё тихо, и мы можем поговорить. За полчаса я успеваю узнать, в каких местах стоит охотиться на щуку, а в каких — нет, обсудить романы Кена Кизи, творчество Стивена Кинга и даже взгрустнуть по поводу того, что Цой умер молодым.

Разговор прерывает телефонный звонок. Доктор одной рукой хватает трубку, другой включает телевизор: «Посмотрите, пока меня не будет» и убегает в приёмное отделение: приехала скорая.

Минут через сорок возвращается.

— Так о чём это я? Да, очень важно — позитивный настрой, желание жить. У нас тут был дедушка, восемьдесят с чем-то лет, 40% глубоких ожогов — смертельный диагноз для него. Несколько операций… А у него цель была — поставить своему умершему сыну памятник. И он вышел отсюда на своих ногах, поставил памятник и до сих пор живёт. Потом была бабушка, 65 лет, 60% ожогов. Операции, клиническая смерть. Выжила! Благодаря своему настойчивому, сволочному характеру.

Когда Солодкий использует смачные эпитеты, в его словах нет злости, наоборот, проскальзывает какая-то своеобразная симпатия.

Доктор допивает остатки сока. Разглядывая Солодкого, прихожу к выводу, что сам он — олицетворение своего же принципа. Жизнелюб. Юрий Анатольевич ловит мою мысль, проглатывает и реагирует:

— На самом деле я нытик. У меня куча болячек, у меня варикоз. Но если надо — вперёд!

— Оперироваться надо?

— Боюсь, если честно. Пока бегаю — не хочу. А вообще, мой личный секрет выживания — работа. Нельзя мне работу бросать, не выживу.

Во всех наскоро рассказанных историях успеха есть изъян. Невозможно в нескольких абзацах описать полгода такой жизни. Из внешних фактов вырисовывается поверхностная и искажённая картинка иллюзорной лёгкости бытия. Ускользает самое главное, то, чего никто никогда не увидит и не узнает, разве только на собственном опыте, — внутренняя борьба.

Что чувствуют тяжелораненые и просто очень больные и страдающие люди? Моё мнение: одиночество. Не то одиночество, которое от дефицита общения, а другое — от осознания, что тебя никто не поймёт. Как в молитве Эльдара Рязанова:

«Господи, ни охнуть, ни вздохнуть,
дни летят в метельной круговерти.
Жизнь — тропинка от рожденья к смерти,
смутный, скрытный, одинокий путь…»

В какой-то момент перестают что-либо значить приличия, притупляются инстинкты, уходит даже страх. И весь мир становится похож на фотографию. Её можно отбросить в любой момент, а можно не отбросить. Это настолько мучительный выбор, что наступает миг, когда выбор этот становится слишком лёгок. Решение бороться за жизнь или отказаться от борьбы принимается где-то там, на последней глубине.

Бывший узник фашистского концлагеря, австрийский психиатр Виктор Франкл вспоминал об особом состоянии духа, которое переживали заключённые в пограничной ситуации: «Телесно-душевный упадок зависел от духовной установки, но в этой духовной установке человек был свободен! Заключив человека в лагерь, можно было отнять у него всё вплоть до очков и ремня, но у него оставалась эта свобода, и она оставалась у него буквально до последнего мгновения, до последнего вздоха». Иногда, полагал психиатр, жизнь обретает свой окончательный смысл лишь в самом процессе умирания. Кстати, в теории Франкла выживание не самоцель, а лишь полезный побочный эффект в ходе мучительного взросления души. Что касается цели целей, то это тайна, ближе всех к которой подобрался Достоевский, боявшийся только одного — «оказаться недостойным своих страданий».

Такова теория. На практике люди, пережившие шоковую травму, формулируют свои впечатления не столь красиво, хотя и не противоречат классикам. Почему одни выживают, а другие нет? После долгих размышлений некоторые врачи и больные советовали: «Вам обязательно надо поговорить с Назаренко». Казалось, они боятся упустить что-то очень важное, а Вячеслав Николаевич этот пробел обязательно восполнит. Солодкий вообще ничего не хотел говорить под диктофон без своего коллеги: «Чтобы интервью нормальное получилось, здесь должен сидеть не только я, но и Назаренко».

Заведующий ожоговым отделением для взрослых хирург Вячеслав Назаренко занимает особое положение среди здешних волшебников. Встречи с ним я ждал долго: доктор служил в АТО. Егорова меня предупредила, что он не любит официоза… Но никакого официоза и не было — договорились встретиться на «нейтральной территории». Место, где можно выпить кофе, нашли не сразу:

— Туда не пойду, это заведение принадлежит гражданам подлой страны, — сказал он.

— Россиянам, что ли? — не сразу догадался я.

— Да.

Если честно, Назаренко больше похож не на доброго волшебника или светило медицины, а на военного: холодный взгляд, походные штаны, серые берцы. Кофе выпивает почти залпом. Для завязки разговора заявляет о том, что в этой войне «во многом виноваты журналисты». Я догадываюсь, что речь идёт, скорее всего, о российских телевизионщиках, но на всякий случай не уточняю. На все вопросы отвечает как-то неохотно, сжато, с прохладцей в голосе, немного оживляясь, лишь когда речь заходит о том, как он уходил в АТО:

— Эдик Масько нас позвал, меня и коллегу, анестезиолога, усадил перед собой: «Слушайте внимательно!» И начал рассказывать, как и когда прыгать с брони, как искать укрытие… Инструкции давал. Потом Вадик Долгорук говорил о растяжках и о том, как их обходить.

Мои вопросы звучат нелепо и не к месту:

— Чудеса в вашей работе часто случаются?

— Чудеса? Постоянно. Но я не буду об этом говорить. Как почему? Обидятся чудеса и больше не случатся. Мне-то всё равно, а пациентам… От них ведь люди выздоравливают, — несмотря на ироничный тон, нотка серьёзности в голосе доктора присутствует.

— То есть фактор чуда вы всё же не отрицаете. А в Бога верите?

— Проехали, следующий вопрос.

Путаясь в словах и мыслях, пытаюсь изложить теорию Франкла.

— Это вы о позитивном настрое у больного хотите спросить? Позитивный настрой — это хорошо. Но этого мало, вот если позитивный настрой заставляет больного работать, двигаться, тогда результат будет.

— Франкл писал не только об этом. Он говорил, что выжить в экстремальной ситуации помогает осознание смысла жизни, цели…

— Красиво звучит. Но у нас нет статистики. Может быть те, кто умер, тоже имели цель. У вас такие вопросы… необычные.

— Я пытаюсь понять, почему при минимальном финансировании в вашей больнице такой высокий процент выживаемости.

— Тогда отметьте у себя: благодаря слаженной работе коллектива и волонтёрам.

— Обязательно.

Разговор оставил сложный осадок. В какой-то момент мне даже показалось, что хирург согласился на эту беседу с одной лишь целью: отвадить меня от темы, прогнать с территории, на которую нет и не может быть доступа журналистам.

Нет статистики? На самом деле кое-какие статистические наблюдения на сей счёт существуют. После Второй мировой войны американские, австрийские и датские врачи и психологи проводили исследования среди раненых солдат и бывших узников концлагерей. Я даже законспектировал кое-что и несколько дней ходил с мыслью, что надо бы ещё раз встретиться с Вячеславом Николаевичем и поговорить более предметно… Но потом остыл.

В конце концов, Назаренко по-своему прав. И некорректно сравнивать, скажем, голодающего узника концлагеря с пациентом Ожогового центра. Да, и там, и там — экстремальная жизненная ситуация. Но ведь и психологические механизмы выживания в разных обстоятельствах могут быть различны. Существует ли универсальная формула успеха? Не знаю, не рискну сформулировать, не буду упрощать реальность. Каждая человеческая судьба в любом случае останется тайной. А чудо — чудом.

Однажды, это было в середине августа, я столкнулся в коридоре с Еленой Егоровой.

— Вы расследования проводите? — сходу спросила Лена.

— Теоретически — да, — промычал я. — А что случилось?

— Подполковник Ширинский умер.

48-летний подполковник Игорь Ширинский был мобилизован зимой этого года. В начале августа он инструктировал бойцов на Яворовском полигоне. Однажды после учений Ширинский утилизировал порох после учебных стрельб. В какой-то момент его форма вспыхнула. Горящий камуфляж намертво прикипел к телу. В итоге 70% глубоких ожогов, травма, несовместимая с жизнью.

К моменту гибели подполковника волонтёрский десант в Минобороны уже несколько месяцев доказывал службе тыла при Генштабе, что ткань с артикулом 2701 это, по выражению советника министра обороны и волонтёра Юрия Бирюкова, «адское стеклянное говно, легкогорючее и плавящееся».

У генералов и полковников, конечно, была своя логика. Во время пятой волны мобилизации, в январе-феврале 2015 года, у них не было другого выхода. Украинская швейная промышленность физически не могла за два месяца обшить армию. Да и денег не хватало — бюджет на 2015 год появился с опозданием. И тогда один из отечественных комбинатов предложил своё изобретение — дешёвую ткань 2701.

Волонтёрский десант добился того, чтобы в июне-июле армия получила около ста тысяч комплектов «нормальной одежды». Летом министр обороны издал приказ: форму 2701 изъять, солдат переодеть и провести расследование в отношении должностных лиц Службы тыла.

Я пытался доказать Егоровой, что расследование проводить поздно, что точки над «i» уже расставлены, но не убедил. До сих пор помню её глаза: так обычно взрослые смотрят на детей, не выучивших домашнее задание.

А через месяц, когда я уже подзабыл о нашем разговоре, умер ещё один военный — рядовой Первой танковой бригады 29-летний Николай Сакун. Он получил так называемую высоковольтную травму — 70% ожогов тела, многочисленные ушибы, разрыв печени. И случилось это не на фронте, а в Киеве, на станции Дарница. Сакун сопровождал состав, перевозивший технику из АТО. Зачем-то перелазил через вагон, над которым висел провод. В приёмном отделении врачи срезали с его тела ткань с артикулом 2701. Когда Егорова рассказывала об этом, у неё был тот же взгляд.

За два страшных года в Ожоговом центре было лишь две солдатских смерти. И обе во время устоявшегося перемирия. И обе от травм, полученных не на территории АТО. И оба раза на бойцах была «адская форма».

На войне жизнь человека зависит от множества фатальных случайностей. Тот факт, что боевики оставили в живых десантника Вадима Довгорука, оказали пленному Вадиму Свириденко первую медицинскую помощь, а в Ростовской больнице прооперировали Эдика Масько, я склонен отнести к категории чуда. Вряд ли верные клятве Гиппократа россияне в массе своей были тайными украинскими патриотами. Но в критический момент они руководствовались не идеологическими соображениями, а профессиональным долгом. И в то же время сотни украинцев по эту сторону фронта — технологи, производственники, чиновники Укрметтестстандарта и Службы тыла — заворачивали нашу армию в адскую ткань. Лично с этими людьми я не знаком, но готов предположить, что многие из них — уж больно велика выборка — считают себя искренними украинскими патриотами. Вот как это назвать? Античудо?

Застывший взгляд чуть влажных серых глаз. Почти два года он был уставлен в потолок, на котором каждый день играли тени — перегородки между боксами стеклянные, где-то непременно горит свет, и потому абсолютной темноты здесь не бывает. Вокруг стонали люди. Плакал Славянск, кричал Иловайск, рыдало Дебальцево. Каждый день тени боролись со смертью и побеждали.

За окном угасает роскошная осень. Больница продолжает жить своей привычной жизнью, и иногда кажется, что здесь ничего не меняется. Но перемены всё же есть. С каждым днём частных пожертвований становится всё меньше, ряды волонтёров редеют. Впереди долгая зима. Будут мелькать дни, недели, месяцы. Не ровён час может уйти и Егорова — хоть бы и в декрет. Рано или поздно отправится на пенсию Мамочка. Хирурги? Они всегда найдут себе работу. Чудеса не длятся вечно. Когда стрелки невидимых часов покажут полночь, золочёная карета может превратиться в тыкву, белые одежды — в лохмотья, а кони — в мышей. Крыша протечёт, стены облезут, а из оборудования останется лишь сломанная каталка под лестницей…

Но у Папы есть план. На его письменном столе лежит увесистая стопка бумаг. Это проект светлого европейского будущего по стандартам ISO. На этих листках новое здание Ожогового центра, сверкающие современным оборудованием операционные залы, реанимационные боксы с микроклиматом и даже, кажется, лаборатория по выращиванию клеточных структур. Такова не только Папина мечта, но и большинства врачей. Папа пытается пробить строительство с 2005 года. И каждый год ему удаётся увеличить стопку на несколько бумаг: поручение президента, распоряжение Киевгоргосадминистрации, проектная экспертиза… Но в городском бюджете вечно нет денег.

В один из октябрьских дней со стола исчезла вся стопка. Куда-то пропал и Папа. Я ждал его в приёмной, разглядывая фикус, и решил было уже уходить, как он вдруг появился. Первым делом водрузил на место папки. Постоял, посмотрел на них. Вытряхнул из пачки сигарету и, заворожённо глядя на документы, объяснил:

— Утвердили. Был на совещании в мэрии… Включили в план социально-экономического развития Киева до 2018 года. Средства выделили.
Неохотно оторвал взгляд от бумаг, поискал глазами пепельницу и, не найдя, стряхнул пепел в кулак.

— Утвердили. Я ведь, грешным делом, начал надежду терять…

В тот день, вечером, произошло ещё одно незначительное событие, которое я запомню на всю жизнь. Вечерний обход. Я в белом халате бегу за хирургом Солодким и заведующей Мамочкой, задавая глупые вопросы. Я уже примелькался, работать почти не мешаю.

Застывший взгляд чуть влажных серых глаз… Мамочка наклоняется над больным и неожиданно громко хлопает в ладоши возле его левого уха. Больной вздрагивает и моргает. Я чуть наклоняюсь, пытаясь коснуться взглядом его взгляда. И когда мне это почти удаётся, он отворачивается. Мамочка смотрит на Солодкого. Они понимают друг друга без слов. Солодкий кивает:

— Да. Немножко всплывает!

Осенний вечер долго превращается в ночь. В палатах гаснет свет, засыпает больница… На третьем этаже, в детском отделении, одна из дверей приоткрыта и оттуда женский голос поёт, почти шепчет колыбельную:

Спят, спят ежата, спят мышата,
Медвежата, медвежата и ребята.
Все, все уснули до рассвета.
Лишь зелёная карета
Мчится, мчится в вышине
В серебристой тишине.

P.S.

Пока эта статья готовилась к печати, в Ожоговый центр поступил ещё один тяжёлый больной — боец 55-й бригады Сергей Корецкий. Он получил более 70% ожогов тела 2–3 степени в результате пожара в палатке. На нём была форма с артикулом 2701. Спасти жизнь Сергея Корецкого не удалось

Фото: Александр Чекменёв, reibert.info, из личных архивов