Наука помнить и искусство забывать
«— Из Z в Украину попасть можно, только приняв смерть от рук боевиков! От рук матрёшек цвета хаки!
— Принять смерть, чтобы попасть в Украину?! — закусила губу Лиза. — То есть как это?
— А как угодно! — охотно уточнила Марина Аркадьевна и несколько раз резко и протяжно каркнула. — Тебя могут расстрелять, взорвать, отравить, сжечь, забить в подвалах бывшего СБУ. Можешь сама собой с голоду подохнуть, благо здесь это не так трудно, как кажется из Киева. Смерть, гарантирующая искомый результат, выходит при насильственном повешенье, при остановке сердца во время допроса, да мало ли…»
Из романа «Долгота дней»
Через несколько месяцев после переезда в Киев Рафеенко пригласили на Львовский форум издателей, где до того он ни разу не был.
— Там обострилось ощущение, что меня не стало, убили по дороге в Киев, но Господь почему-то решил дать мне ещё пожить. Я умер, но почему-то живу. Меня нет, но я есть. Я хочу домой, но дома нет. Это длилось с полгода. А потом жизнь и книга, которую я начал писать, стали лечить.
В разговоре он часто повторяет две фразы. Первая — слова молитвы: Господи, собери меня в самого меня и укрепи. Вторая — всё надобное для жизни будет дано.
— Как-то в Киеве я ехал в метро, и на «Вокзальной» у меня украли кошелёк, а в нём всё, что оставалось на две недели жизни, — 600 грн. Пришёл домой, у меня гривен сорок осталось, мог купить водки, но почему-то почувствовал: сейчас не надо. Сел за стол, наушники надел, включил Бетховена. И точка сборки пришла. Эта фраза — всё надобное для жизни будет дадено. Как только вспомнил, звонок: «Володя, надо срочно перевод сделать». Так и живу — одними текстами пытаюсь заработать на жизнь, другими лечить себя.
В чистилище, где оказался Рафеенко, нет задачи насущнее, чем научиться забывать. Ради этого кто-то пишет книги, кто-то пьёт водку.
— Я многого хотел… до войны, за многое держался, — говорит Рафеенко. — Война настолько упростила жизнь. 90% того, что казалось важным, сейчас я просто не помню.
Из того, что пока не выходит забыть, — библиотека в донецкой квартире. 3–4 тысячи книг, которых, убеждён Рафеенко, он больше не увидит.
— Мне прислали в Киев Сашу Соколова, Веничку Ерофеева, только «Москву — Петушки», потому что трёхтомник дорого пересылать. Жирмунского, Томашевского, Бахтина, профессора Фёдорова две брошюрки, — перечисляет он.
И после долгой паузы, словно спохватившись:
— Зато благодаря переезду я начал перечитывать книги, которые годами пылились дома.
В долгом, как мартовские сумерки, разговоре тема памяти и забывания появляется ещё раз — когда речь заходит о его семье:
— Есть семьи, где собирают архивы, в моей всё делалось для того, чтобы забыть.
Володя рассказывает о своих предках, каждый раз уточняя — документальных подтверждений этих историй нет. Предлагает считать всё это легендами. Будто я стану требовать доказательств правдивости сюжетов, слишком невероятных для того, чтобы оказаться даже вымыслом.
Одна из них — о прапрадеде, сельском парне, с армией Суворова переходившем через Альпы. Раненного, с развороченным животом, его оставили умирать в поле. На родине о нём забыли. А он выжил и пошёл домой. Шёл не торопясь. 12 лет. По дороге освоил ремёсла, стал кузнецом, строителем — когда вернулся домой, первые каменные фундаменты в селе — его рук дело. Говорил на 12 языках, писал по-французски.
Другая история — о деде по материнской линии, родителей которого на глазах пятерых детей расстреляли большевики. Их приютил на зиму сосед-старик. Перезимовали, весной он вывел детей на дорогу и сказал: «Я через пару недель буду умирать, а вы идите в Киев. Никому не рассказывайте про родителей, говорите, не знаете, где они». Годы спустя он вернётся с братом в Донбасс — устраиваться на шахту. После того как кто-то поджёг колхозные амбары, его сразу взяли. В «воронке» отправили на допрос к следователю в Сталино. Дорога — два часа. Когда привезли, следователь сказал: «Я бы тебя, педераста, прямо сейчас расстрелял, жаль, нашли поджигателя, пока тебя везли».
Сам дед об этом никогда не рассказывал, после его смерти проговорилась жена. Однажды пережив голод, остаток жизни он прятал по подвалам и чердакам хлеб, печенье, вафли, пшено, разложенное по мешочкам.
Ещё сюжет. Другой дед — по отцовской линии — с детства обладал необычайной физической силой. В пять лет вытягивал из реки огромные валуны, но простудился в холодной воде и у него отказали ноги. До 17 лет ползал за матерью. Наконец нашёлся какой-то полоумный целитель. Посмотрел на пацана и сказал: поставлю его на ноги. Велел раздеться и лечь на живот, взял топор в руки. «Всё, — говорит, — сейчас буду рубать тебя, сынок. Молитвы какие-нибудь знаешь? Молись». Рядом поставил полено: топором — раз и пополам. Хороший, говорит, топор, острый. Что было дальше, дед не помнил, но на следующий день встал на ноги. Всю жизнь проработал на Донецкой железной дороге, как шутили, денщиком при начальнике вокзала. Брал дрезину, 600 кг, снимал с рельсов и переставлял на другую колею.
— У него магнето имелась, 40 тысяч вольт давала. Я маленький был, он говорит: «Вовка, смотри фокус». Он — за клеммы и крутит её, и между большими пальцами синяя колбаса — бабах, бабах, бабах. А сам хохочет, дымит папиросой.
В Донецке у Рафеенко остались родители и две бабушки.
— Отец, если бы мог уехать, отправился бы в Россию. Я звоню им, когда готов выслушивать о прекрасном российском телевидении в «ДНР» и об успехах «молодой республики». Помощь от меня отказывается принимать, разве что лекарства иногда передаю. Вопросов о том, как я живу, он не задаёт, — неохотно говорит на эту тему Володя.
— Ты общаешься с кем-то из тех, кто остался в Донецке?
— Мосты сожжены. Мне жаль этих людей. Несколько, казалось, вменяемых знакомых сейчас в «ДНР», и по их репликам в соцсетях я вижу, что с ними происходят ужасные вещи. Срабатывают защитные механизмы. Чтобы принять себя нынешних, им приходится оправдывать все те мерзости, которые там совершаются.