Дело выдержки

Наверное, я случайно стал фотографом, хотя судьба подталкивала к этому. Я работал в институте Патона, в лаборатории подводной сварки и резки металлов. Лаборатория была секретной в советские времена, занималась сваркой, в том числе подводных лодок, военными разработками. Я проработал там 11 лет.

Я купил себе самый дорогой советский фотоаппарат — Киев-88, когда однажды мы сделали уникальную работу и за это получили огромнейшую по советским меркам премию. Это была солидная среднеформатная камера. Надо было её изучать, я пошёл в фотоклуб «Диалог». В основном все снимали девочек, закаты-рассветы, а меня интересовали уличные сценки, зарисовки из жизни.

Тогда я сделал ставшую знаменитой фотографию Леопольда Ященко, который играет на сопилке в метро. Как раз проходила выставка фотолюбителей в Доме профсоюзов на Майдане, посвящённая 19-й партконференции. Принёс туда эту карточку. Директор, увидев её, закричал: «Он националист, уберите эту фотографию». Он ручкой постоянно прокалывал лицо Ященко, каждый раз я принципиально менял фотографию.

Я был очень горд, что мои фотографии принимают участие в выставке. Всё время ходил вокруг этого зала, думал, кому бы ещё похвастаться. Встретил своего товарища по институту, он был с девушкой. Стечение обстоятельств: девушка оказалась студенткой Гарварда Кристиной Фриланд, которая была в Киеве на стажировке. Она спросила: «У тебе ще є такі?» — Кристина говорила по-украински, так как она наполовину ирландка, наполовину украинка. Я пригласил её домой, она посмотрела фотографии, отобрала, сказала, что едет в Англию, хочет предложить их газете. В приёмной газеты Independent её продержали три часа. А на следующий день фотографии опубликовали на всю полосу, про меня там было буквально два предложения.

Через неделю на работе меня вызвали в первый отдел. Начальник отдела, увидев меня, выбежал из кабинета, остался такой дядя в сером костюме, который показал мне удостоверение «КГБ СССР». Говорит: «Как же вы могли до такого докатиться? Знаете, кто такая Кристина? Шпионка, враг, привозит антисоветскую литературу». Предложил стучать. Я попросил время подумать, и, как та беременная женщина, которая надеется, что вдруг рассосётся, полагал, что обо мне забудут. Не забыли. Выходишь из троллейбуса на остановке, он там стоит и спрашивает: «Ты подумал?», выходишь из метро — опять: «Ну, ты подумал?» Я говорил, что нет, не согласен, лучше буду фоторепортёром, а он хлопал меня по плечу и говорил, что я буду тем, кем скажут.

В центральной газете «Правда Украины» вышла огромная статья под названием «С поличным». В ней писалось про Кристину, про меня и «искусно подобранные материалы, клевещущие на нашу советскую Украину». Кстати, знаете, кем стала Кристина? Она хотела стать юристом или журналистом. Я её уговаривал быть журналистом. Она работала в Financial Times, потом в Reuters, а теперь — министр внешней торговли Канады в новом кабинете Трюдо. Мы мало общаемся, но остаёмся друзьями.

Когда меня уволили из института, я ожидал неприятностей, вплоть до ареста. Стал сотрудничать с журналом «Огонёк», его главный редактор с удовольствием публиковал мои снимки, пригласил меня на работу. Тогда мой товарищ — начинающий журналист познакомился с сотрудниками милиции. Появилась возможность снять криминальную тему — случай киднепинга. Я снял шикарнейший материал, он вышел в «Огоньке». И вскоре у метро «Крещатик» меня снова встречает этот сотрудник КГБ. Спрашивает: «Это ваш материал?» — «Да». Он пожал мне руку и больше никогда меня не беспокоил.

Это был настолько крутой криминальный материал, что его стали публиковать ведущие издания мира. Вскоре меня пригласили сотрудничать с Associated Press. Я стал работать сперва как стрингер, потом как штатный сотрудник агентства.

Я побывал во многих местах, видел несколько войн. Конечно, меньше всего хотелось стать очередной строчкой на мемориальной стене АР. Но поездка на войну для молодого журналиста — это возможность заработать имя, стать известным репортёром. Это очень важно. Плюс адреналин: возвращаясь сюда, в мирную жизнь, ты хочешь снова его получить. И один из самых важных моментов: на войне ты сразу видишь результат, реакцию на материалы, можешь принести пользу, попытаться остановить кровопролитие, ощущаешь свою значимость.

Естественно, я суеверен, верю во всякие знаки, у меня чуйка. Но если человек не хочет ехать на войну, его не заставляют. Я сталкивался с подобными случаями. Один журналист во время военного столкновения в Чечне говорил, что не хочет идти снимать. Но пошёл. Пуля пробила ему мочевой пузырь, он до конца жизни будет мочиться через трубочку.

Мощь информационного оружия я ощутил во время войны в Донбассе. Если бы не журналистика, вернее, пропаганда, замаскированная под неё, войны бы не было, она разожгла ненависть в людях. Я снимал последний проукраинский митинг в Донецке. На моих глазах люди с кольями, прутьями, в бронежилетах и касках избивали девочек-студенток, а милиция бездействовала. За моей спиной стоял корреспондент Lifenews, который в прямом эфире рассказывал, что только что фашисты-бандеровцы избили мирный пророссийский митинг, то есть излагал всё с точностью до наоборот.

Стандарты журналистики требуют от репортёра быть беспристрастным. Конечно, в Донбассе это было очень сложно. Ложь на этой войне я слышал не раз. Иногда очень хотелось дать в морду. Но ты должен быть абсолютно холодным, выдержанным, потому что тебя в любую секунду могут хлопнуть.

Когда я ездил в Чечню и называл там себя гражданином Украины, чеченцы очень тепло ко мне относились, российских журналистов могли избить и даже убить, потому что с телеэкранов лилось очень много лжи про точные удары, про то, что уничтожали бандитов, а не мирных людей. У нас, в оккупированном Донецке, если бы узнали, что я — американский журналист с киевской пропиской, это было бы смертным приговором.

Надпись press на спине — это работает, оберегает, но бывают исключения. В Афганистане было желательно не светить её, мы одевались, как местные. Конечно, мы не были похожи на них, но если на нас издалека смотрели в прицел, особенно не выделялись.

Даже не знаю, можно ли наладить отношения с удачей, боюсь, нет рецепта. Не раз сталкивался с тем, что можешь просидеть несколько дней в засаде, ожидая какого-то уникального сюжета, отойдёшь в туалет — а всё уже закончилось. Или все сидели, устали, вдруг появился какой-то молодой журналист — и всё началось. Он сделал классные карточки и ушёл.

Когда я возвращался в мирную обстановку, ненавидел салюты: слыша их, начинал приседать — в позвоночнике срабатывал страх обстрела. Помогало прийти в себя чтение, музыка, общение с друзьями. После войны понимаешь, что жизнь может в любую секунду закончиться. Становишься добрее к людям, начинаешь ценить совершенно обыденные вещи. Посидеть с друзьями за бутылочкой, попеть песни под гитару или пообщаться с родными — это огромный кайф.

Документалистика — это квинтэссенция фотографии, высочайший вид искусства, а его главная задача — из животного сделать человека. С чего начинается документалистика? С того, какие фотографии висят на стене. Портреты ваших дедушек и бабушек — это история, с этого начинается документальная фотография, это самое ценное. Представьте, что вам надо уехать, и вы можете взять мало вещей. Что вы возьмёте — фотографию задницы Моники Беллуччи или фото своего прадедушки, которым вы гордитесь?

Сейчас людей пытаются унизить, в том числе и в фотографии, действуют по Фрейду — человеком движут инстинкт размножения и самосохранения. А для меня является идеалом учитель Корчак, который вслед за детьми вошёл в газовую камеру, хотя ему предлагали спастись. Он действовал не по Фрейду, поступил, как человек, переборол страх. Это и есть документалистика. Она делает человека лучше, потому что он гордится собой, своим происхождением, своим народом. Надо знать свою историю, плюс знать историю своего города, страны. Тогда у человечества появляется шанс выжить.

Текст: Алексей Батурин