— Этот набат впервые зазвучал где-то глубоко внутри меня, когда я увидел по телевизору, как «Беркут» избивает студентов на Майдане, — рассказывает Игорь. — 3 декабря 2013 года я уже жил вместе с братом в одной из революционных палаток. Родители у нас патриотично настроенные, они поддержали наше решение. Я участвовал в противостояниях на улицах Банковой и Грушевского, дежурил на баррикадах. Во время расстрела 20 февраля лежал с воспалением лёгких, надышавшись ядовитого газа, который распылял «Беркут». Может, это и спасло меня от смерти. А потом я уже просто не мог уехать и записался в батальон «Донбасс»…

Игорь невысокого роста, худощавый, светловолосый. Твёрдый, даже иногда безжалостный взгляд его светлых глаз резко контрастирует с почти детской фигурой. Одет он в джинсы и толстовку с трезубцем — в Киеве так одевается много молодых людей. Но он не такой, как все. Он Пианист.

— Как-то подсчитал, что за время революции я играл на десяти разных инструментах, — продолжает Игорь. — Большинство из них выставляли прямо на улицу, кроме того, я играл в Киевской городской администрации, в Украинском доме и в Октябрьском дворце. Рояль Bluthner из Октябрьского вспоминаю до сих пор — лучший инструмент в моей жизни. Играю только классику: популярные песни и танцевальные мотивы — это не ко мне.

НА МАЙДАНЕ
Игорь Михайлышин, с первых дней поддержавший революцию, всегда находил возможность поупражняться в игре на фортепьяно

Рояль, за которым Игорь сидит сейчас, не сильно проигрывает «октябрьскому». Это Seiler стоимостью чуть ли не 2 млн грн. Играть на нём во время нашего интервью позволило руководство магазина музыкальных инструментов «Тик-Так» на Подоле. Глаза Игоря загораются, когда он берёт первые аккорды.

— Я вырос в пгт Куты на Ивано-Франковщине, — говорит Игорь, разминая пальцы на клавиатуре. — Моя мама — директор художественной школы, отец и дед — адвокаты. Во время учёбы в маминой художке я однажды случайно увидел, как учится музыке сестра моей одноклассницы. В тот же день сам пошёл и записался в музыкальную школу. Других детей родители чуть ли не били, чтобы они ежедневно упражнялись в игре на фортепьяно. Я с удовольствием играл по 5–6 часов в день, а теперь могу играть по 8–9 часов. Друзья шутят: если бы фортепьяно было женщиной, ты бы на нём женился. Я с ними не спорю…

У Игоря оказались незаурядные способности к музыке. Из первого класса музыкальной школы его перевели сразу в третий, а из третьего — в пятый. Но отец Игоря хотел, чтобы сыновья унаследовали семейную профессию. Поэтому парень поступил на юрфак Черновицкого университета. Диплом получил перед самым Майданом. А потом началась война. Из пятитысячного посёлка Куты добровольцами на фронт пошли только двое: Игорь и его брат. Сейчас сержант Мыхайлишин, уже бывалый вояка, приехал в Киев на выходные прямо с полигона.

— Вы просили «сыграть войну», — напоминает мне Пианист. — Ну так слушайте…

Сквозь тяжёлые звуки набата прорывается мрачная мелодия Dies Irae — «День гнева». В средние века её иногда исполняли во время католической мессы. Эта мелодия словно борется с музыкальными гармониями и в конце концов разворачивается в полную силу. Немыслимые фортепьянные пассажи будто карабкаются вверх, а потом неожиданно скатываются в басы. Тяжело и грозно гудит набат. Клавиши верхних октав звенят разбитым хрусталём. Так начинается «Пляска смерти» Ференца Листа.

ТОРЖЕСТВО СМЕРТИ
Эта фреска Бернардо Орканьи вдохновила композитора Ференца Листа на создание произведения «Пляска смерти» для фортепиано с оркестром

Июнь 2014 года Игорь провёл на полигоне, освоив профессию гранатомётчика. Сначала боялся оглохнуть от выстрелов своего гранатомёта, но потом приспособился: стал стрелять только в берушах и в специальном шлеме. Сразу после учебки бойцы «Донбасса» отправились на восток. Батальон часто останавливался на ночлег в пустующих на летних каникулах школах и общежитиях. Во время этих остановок Игоря не интересовали удобства. Он искал только комнату с фортепьяно. Чтобы не мешать другим бойцам, играл в основном ненавязчивые джазовые мелодии. Но когда оставался один, исполнял произведения Бетховена, Баха и Листа. Только они могли выразить его мысли и чувства.

Я не люблю случайных слушателей, ничего не понимающих в музыке. Просто не могу играть, когда чувствую, что рядом кто-то ждёт не дождётся, когда же я наконец закончу. А таких в армии было немало. Однажды даже специально поломали инструмент, который я ремонтировал несколько дней. Я не держал на них зла, понимая, что война — не лучшее место для исполнения фортепьянных пьес.

ПОСЛЕ БОЯ
Игорь Михайлышин исполняет этюд №3 Шопена в школе города Попасная, который в июле 2014 года украинская армия освободила от боевиков

О том, что я подписал контракт и стал военным, мои родные узнали спустя несколько недель после начала войны — перед самым выходом нашей группы из Иловайска. В армии мне как дипломированному юристу сразу предложили офицерское звание. Я отказался, ведь быть офицером значило участвовать в штабных совещаниях, подавать отчёты, брать на себя какую-то материальную ответственность. А я не для этого пошёл на войну. По той же причине я не стал и батальонным юристом.

Может, это звучит странно, но я нашёл себя на войне. Она делает людей по-настоящему сильными. А те, кто вместе с тобой сдают «экзамен на зрелость», становятся тебе братьями. Это фронтовое братство дорогого стоит. Если ты воюешь долго, то полностью лишаешься страха смерти, и это в корне меняет твоё мироощущение. Никогда раньше я не жил такой яркой интенсивной жизнью, как на войне. Если бы попытался описать всё, что произошло со мной за те два летних месяца 2014 года, мне бы не хватило и года.

Из всех добровольческих батальонов только «Донбасс» официально считался штурмовым подразделением. То есть летом 2014 года это была боевая элита Украины. Мы не умели воевать, но были готовы умереть за свою страну. Множество кадровых военных того времени — наоборот. Поэтому часто выходило так, что не мы шли следом за профессиональными военными, а они за нами, прячась по подвалам во время обстрелов. Никто не учил нас, как штурмовать блокпосты. Поэтому мы всегда просто шли на них в лобовые атаки, расстреливая всё на своём пути.

В один из дней я мог умереть трижды. Первый раз наша артиллерия неожиданно открыла огонь по квадрату, в котором моё отделение спокойно завтракало. Мы как были, с ложками в руках, попадали в траву и едва успели по рации остановить этот обстрел. В тот же день мы уничтожили сепаратистских наблюдателей, и мстить за них приехал российский танк. Первый снаряд разорвался метрах в тридцати от меня. Следующий — метрах в пяти. Счастье, что снаряды у танкистов были не осколочные, а бронебойные. Мы успели прыгнуть в газик и дать задний ход. А вечером я услышал совсем рядом свист шальной пули.

Мелодия «Дня гнева» тонет в других мелодиях-подголосках, которые словно наслаиваются на неё. Темп мелодии нарастает, в ней то и дело чувствуются трагические изломы, отчаянье и боль. Где-то вверху слышится отдалённое пение ангельских хоров. Символизируя тяжёлую поступь неотвратимой смерти, продолжает звучать громовой голос набата.

В Иловайск они приехали на самодельном броневике, переделанном из старого «Опеля». Эта машина одновременно была и складом гранатомётного отделения, в котором служил Игорь: в ней хранили вещи, оружие, боеприпасы и порох. Когда во время сильного обстрела 23 августа в гараж, где стоял «Опель», попала мина, взрыв был такой силы, что не только от гаража, но и от соседнего дома не осталось камня на камне. Взамен «Опелю» бойцы в пожарной части Иловайска нашли огромный синий грузовик с открытым кузовом. На нём и решили выходить из окружения. Командир гранатомётчиков, сержант с позывным Камаз, сел за руль, Игорь с напарником устроились в кузове.

До сих пор не могу понять, почему нас так торопили выходить из Иловайска. Мы могли без проблем продержаться в городе ещё недели две, а за это время можно было бы подтянуть подкрепление. Но если уж нужно было выходить, то только не в этот проклятый коридор, где нас ждала засада. Мы могли бы пробиться в любом другом направлении. Сил у нас было достаточно даже для того, чтобы взять Донецк. Тем более что его тогда почти не охраняли, — я убедился в этом уже в плену. Но вместо этого нас отправили на верную смерть.

Наша огромная машина вышла из того кровавого коридора без единой царапины. По нам с близкого расстояния били танки, пушки, боевые машины, но попасть так и не смогли. На моих глазах сгорел КамАЗ с ребятами из роты охраны, обогнавший наш грузовик. Через несколько минут я увидел, как в кузов ехавшего за нами ЗИЛа угодил танковый снаряд, а в кабину — ПТУР. В кузове ЗИЛа ехали десятеро бойцов, в кабине — ещё трое, и никто из них не выжил.

Я видел управляемый снаряд, летящий прямо на нас. Минус управляемых снарядов — небольшая скорость. Наш командир вовремя заметил его, ударил по тормозам, и снаряд пролетел прямо перед нашей кабиной. Мы всё время вели ответный огонь и вместе с другими фактически сожгли российскую технику, бившую по нам с первой линии. Ни сепаратистов, ни казаков в той засаде не было, только россияне. Гранатомётчик из нашего взвода вместе с пулемётчиком сумели незаметно пробраться через рощу и ударить россиянам в тыл. Они захватили несколько боевых машин, потом по рации просили прислать для них водителей.

Примерно половине бойцов из состава нашей колонны и нескольким автомобилям удалось прорваться к хутору Червоносильському, где мы контратаковали россиян и заняли круговую оборону. Но из 400 бойцов, собравшихся на хуторе, большинство были ранены. Многие забились в подвалы. Часть тех, кому не хватило места в подвалах, бросали оружие, умоляли нас: «Давайте сдадимся!» Воевать были готовы человек пятьдесят.

Мы с напарником уже в Червоносильском сожгли два российских танка с экипажами. Командир одного из них успел спрятаться в кукурузном поле, и наш майор с позывным Лермонтов долго искал его, но так и не нашёл. Уже потом, в плену, этот командир нашёл Лермонтова и… пожал ему руку. Такое часто бывало. В плену нас били и унижали «шестёрки», не нюхавшие пороха, а фронтовики относились с уважением.
Я не считаю, что убивал на войне людей. По ту сторону линии фронта людей быть не может — только враги. Раз уж ты взял в руки оружие, по-другому думать нельзя.

Фортепьянные пассажи ускоряются, высокие ноты борются с низкими. Кажется, что в дикий танец втягиваются всё новые и новые участники. Время от времени фортепьяно звучит сухо и жёстко, словно воспроизводя стук костей. Внезапно мелодия обрывается, будто всё летит в тартарары.

Чтобы казаться старше, Игорь отрастил бороду. Она шла к его казацкому чубу, который он обычно зачёсывал назад. В плену из-за этого чуба Игорю не раз приходилось переносить побои. Но он всё равно не изменил причёску: сложив оружие, сержант Мыхайлишин не собирался сдаваться.

Россияне не сумели взять наши позиции на хуторе Червоносильском и запросили перемирия. Мы согласились, а они отвели уцелевшую технику и стали бить по нам с большого расстояния. Отвечать было нечем — самым дальнобойным орудием у нас был ручной гранатомёт, бивший максимально на 500 метров. Потом к нам пришли российские парламентёры с ультиматумом: «Если до 6 утра не сложите оружие, сровняем вас с землёй». Уже в плену мы увидели, что россияне не блефовали: в нескольких километрах от хутора стояли десятка три самоходных артустановок «Нонна». Их дула были направлены на наши позиции.

Когда мы решили капитулировать, то разобрали, поломали и разбросали по кустам всё оружие, которое у нас было, построились в колонну и с гимном Украины пошли к российским позициям. Но сдаваться были готовы не все. Один боец сел под украинским флагом с пистолетом и никого к себе не подпускал. Россияне направили на него стволы пушек двух БТР, но выстрелить у них не поднялась рука. Тогда они больше часа уговаривали его отдать пистолет, но всё напрасно. Только после разговора с Лермонтовым этот парень согласился отдать обойму, а пистолет всё равно оставил себе.

Поначалу нас охраняли в основном буряты. В первый же день многие наши ребята раздобыли где-то водку и напились, чтобы снять стресс. Время от времени кто-то из них кричал бурятам то «Слава Украине!» то «Путин — х…ло!» Те грозились в ответ расстрелять кричавших, но видно было, что не посмеют. Они были в таком же шоке от пережитого, как и мы.

Когда нас повезли в Донецк, мы были уверены, что едем на расстрел. Но нас избили и бросили в подвалы бывшего управления СБУ. Это было самое тяжёлое время. Некоторые заговорили о самоубийстве. Ночами нас допрашивали, при этом обычно били. Одного парня принесли с допроса с простреленными ногами: он отказался встать на колени. Чтобы отвлечься от кошмара, я представлял клавиши рояля и играл на них Шопена и Листа. Чтобы не сбиться со счёта дней в подвале, чертил на стене камеры палочки. Всего 47.

Мне, как и всем остальным, предлагали «сотрудничество». Угрожали: «Сгниёшь в российской тюрьме». Но среди сепаратистов были и такие, которые отнеслись к нам по-человечески. К примеру, когда нас привезли в Иловайск, комендант города с позывным Ангел построил нас и сказал: «Чего носы повесили! Вас всех скоро обменяют. Вы мужики и должны держаться. Помните, что каждого ждут дома!» Комендант Иловайска впоследствии разрешил нам получать посылки и денежные переводы от родных, а ещё покупать в магазинах всякие мелочи.

Из Иловайска мы могли убежать. Но нас предупредили: «Если один из вас сбежит, ещё одного расстреляем. Сбегут двое — расстреляем ещё двоих». Поэтому мы не решались на побег и выполняли разные работы. Нам говорили: «Восстанавливайте теперь то, что сами разрушили!» Но я-то хорошо помнил, при каких обстоятельствах сгорел наш броневик.

Пляска смерти словно затихает. И мрачному напеву Dies Irae, символизирующему неодолимую силу рока, всё мощнее противопоставляется новая музыкальная тема, исполненная огромной энергии и воли. Эта тема звучит всё сильнее и ярче. В конце концов изломы мелодий выравниваются, и неистовство звуков сменяет торжество церковной службы.

Любимый фильм Игоря — «Пианист» Романа Полански. Это лента о жизни одного из лучших музыкантов 30-х годов прошлого века Владислава Шпильмана. Когда Польшу оккупировали нацисты, Шпильман чудом избежал концлагеря и в конце концов оказался на чердаке одного богатого дома, куда ему тайком приносили еду. Кульминация фильма — неожиданная встреча нацистского офицера, внезапно занявшего дом, и оборванного, грязного, исхудавшего Шпильмана, который спустился со своего чердака, чтобы открыть консервную банку. «Кто ты по профессии?» — спрашивает перепуганного насмерть беднягу немец. «Пианист? Хм… Ну тогда сыграй. Вот рояль». После того как полуживой бродяга исполнил сложнейшее классическое произведение, потрясённый офицер решил во что бы то ни стало уберечь его от смерти. Когда в разговоре с Игорем я случайно вспоминаю об этом фильме, он оживляется: «Шпильман тогда играл «Балладу» Шопена. Я выучил её задолго до войны. Но тогда я даже представить себе не мог, что когда-нибудь окажусь в похожей ситуации».

Однажды на третьем этаже музыкальной школы, крышу которой ремонтировали пленные украинские бойцы, Игорь увидел фортепьяно, покрытое толстым слоем пыли. «Можно сыграть?» — спросил он охранника. Тот посмотрел на него, как на инопланетянина. «Ну, сыграй…»

Игорь исполнил «Лунную сонату» Бетховена. Он вложил в игру всё, что пережил под Иловайском и в подвалах бывшего управления СБУ. Полностью уйдя в музыку, забыл обо всём на свете. А когда закончил играть, то с удивлением заметил собравшихся вокруг инструмента людей. Это были сотрудники музыкальной школы — все, кто в тот день пришёл на работу. У многих из них в глазах стояли слёзы. Какая-то женщина сказала: «Боже мой, мальчик! Как давно мы такого не слышали! Играй, играй ещё». И тогда Игорь исполнил ту самую «Балладу» Шопена.

Его жизнь в Иловайске изменилась. Теперь к нему относились внимательнее, словно впервые увидели в нём человека, а не воспетого российской пропагандой карателя. Кто-то из преподавателей музыкальной школы стал приносить еду, другие уговаривали остаться в «ДНР» навсегда, поступив в Донецкую консерваторию. Одна женщина принесла телефон, сказав: «Позвони, сынок, домой. Родители-то, наверное, волнуются». Мать, услышав его голос, плакала навзрыд. Игорь тоже не мог сдержать слёз.

С тех пор он играл каждый день. Сепаратисты гордились таким необычным пленным и однажды даже привели к нему иностранных журналистов. Игорь исполнил для них несколько пьес. Он перестал заниматься ремонтом крыши, вместо этого настраивал и ремонтировал рояли и фортепьяно по всему Иловайску. Ему удалось подключить к этому своего друга-столяра: восстанавливать музыкальные инструменты было куда приятнее, чем работать на стройке или убирать мусор. В середине октября Игоря и его друзей обменяли на пленных сепаратистов.

Напев «Дня гнева» звучит всё так же сурово и непреклонно, символизируя непобедимость смерти. Но лавина фортепьянных пассажей будто топит готическую мелодию. И вместо стука костей всё яснее слышен мощный звон миллионов колокольчиков, сливающихся в последний финальный аккорд — символ величия Жизни.

Игорь с удивлением смотрит на посетителей магазина, собравшихся вокруг рояля. Мне кажется, многие из них просто шли по улице и не смогли пройти мимо, услышав эту музыку. В ответ на аплодисменты Игорь смущённо улыбается. А потом вдруг спрашивает: «А хотите, я вам ещё «Прелюдию» Баха сыграю? Это коротенькая вещь…» Ему явно не хочется расставаться с необыкновенным инструментом.

Мы медленно бредём по пустынным в это время улочкам Подола. В тишину воскресного утра незаметно вплетается далёкий колокольный перезвон. Игорь рассказывает о своих планах на будущее. Теперь, после двух лет войны, он, уступив отчаянным просьбам родителей, решил уйти из армии и поступить в Киевский институт музыки им. Р. Глиера. Мыхайлишин уже неплохо подготовился к экзаменам, стал дипломантом Международного конкурса пианистов-любителей «Каштановый рояль». В армии готовиться к конкурсу было непросто — далеко не везде удавалось найти инструмент. Поэтому в Константиновке за 1000 гривен из своей сержантской зарплаты Игорь купил пианино.

— Деньги и карьера меня сейчас не интересуют — только музыка, — говорит Игорь. — Хочу научиться играть, как профессиональные музыканты. Родители сказали, что готовы меня содержать во время учёбы, лишь бы я ушёл из армии. Да я и сам чувствую, что мне теперь там не место.

— Почему? Разочаровался? — спрашиваю я.

Игорь болезненно щурится, словно слышит фальшивую ноту.

— Нет, просто устал. Украина не хочет выигрывать войну. В армии всё меньше патриотов, всё больше тех, кто пришёл зарабатывать деньги. Не всегда они в первую очередь думают о защите Родины, скорее — о том, чтобы командир не снял премию. Мы гибли бесплатно и при этом не были ангелами, случалось, что и выпивали. Но делали это редко и всегда скрытно. Теперь же пьют не таясь. Донбасс можно вернуть только силой — другого языка там не понимают. Не уверен, что нынешнее армейское руководство способно решиться на такой шаг. Для этого нужно совсем немного: 4–5 добровольческих батальонов в полном снаряжении и с хорошей боевой техникой. Поверьте мне, я знаю, о чём говорю.

Какое-то время мы идём молча, а потом Игорь продолжает:

— Моя мечта — сыграть на центральной площади освобождённого Донецка, а ещё — на Красной площади побеждённой Москвы. Да, армия в моей жизни закончилась, но война — нет. Я ещё отомщу за каждого из моих погибших друзей. За каждого!

В перезвоне церковных колоколов мне вдруг снова слышится неистовый ритм «Пляски смерти».

— Музыка — потребность моей души, — уже спокойнее говорит Игорь. — Если бы её не было, может быть, я, как многие другие ветераны, спился бы, покончил с собой, попал в «дурку», в тюрьму или носился бы с мыслью, что раз я был на войне, то все мне должны. Но музыка — ещё далеко не всё. Чувствую, что мой гражданский долг — очистить страну от коррупции, сделать так, чтобы она жила по принципу верховенства права. Может быть, это утопия. Читал где-то: ставь перед собой невозможные цели, и только тогда тебя ждёт успех.

Остаток дороги до метро мы говорим о музыке. Игорь признаётся, что волнуется насчёт экзамена, на котором ему нужно будет исполнить 6 музыкальных произведений. Он не очень уверен в своих силах, но рассчитывает, что преподаватели не будут строго судить бывшего бойца «Донбасса». Перед тем как попрощаться, он неожиданно признаётся:

— А знаешь, если бы нас в октябре не обменяли, мы бы в новогоднюю ночь сбежали из Иловайска все вместе. — У нас уже всё было для этого готово. У сепаров в городе две базы: комендатура и военная полиция. Мы планировали захватить комендатуру и на пяти-шести машинах добраться до украинских позиций. Оттуда совсем недалеко. Сепары настолько привыкли к нам, что даже хотели на Новый год прийти к нам с выпивкой. Большинство из них праздновали бы по домам. В комендатуре осталось бы максимум человек 15–20, которые вряд ли оставались бы трезвыми. Что бы они сделали против семидесяти фронтовиков, которые к тому же застали бы их врасплох?!

— Но если бы началась стрельба, к ним бы пришло подкрепление, разве не так? — говорю я, не веря тому, что только что услышал.

— Стрельбы бы не было, — усмехается моей наивности Игорь. — Мы бы взяли их по-тихому. Проблема была в другом: у нас не было никакой возможности предупредить о своём побеге украинские войска, и они вполне могли бы расстрелять наши машины. Но мы бы всё равно рискнули.

Вопрос о том, что значит «взять по-тихому» 20 человек, я так и не решаюсь задать. Мы прощаемся, Пианист сливается с толпой и исчезает во тьме подземного перехода. Его провожает колокольный перезвон просыпающихся по всему Подолу церквей.