Любовь Морозова

Я не верю в то, что если ребёнку дать полную свободу, он выдаст что-то гениальное. Даже в работах взрослых художников, которые делают ставки на безграничную импровизацию, проступает нечто ограниченное и не слишком свободное. Человеческое сознание прыгает от одного клише к другому, и в итоге побеждает тот, у кого набор этих типовых схем богаче.

Поэтому в своей мастерской я стараюсь дать детям доступ как можно к большему числу репродукций и фотоальбомов. Сама придумка может быть очень простая — «хочу зайчика нарисовать», а вот вариативность очень большая. Сначала необходим простой набросок, эскиз, а дальше, грубо говоря, мы рассматриваем тему Зайца в мировом искусстве или Заяц как персонаж поп-культуры. Из всей этой визуальной информации рождается какой-то десятый образ.

Мне очень важно, чтобы ребёнок не нарисовал точку-точку-запятую, а полюбовался блеском зайца, его отточенными ушами, тем, как эти уши розовеют в закате. Хочется показать красоту сложной пластической ситуации и остроумие самой идеи.

Один из основных методов студии — рисовать нужно долго, тогда первоначальный замысел обрастает смыслами.

Есть у нас студийная работа, где мужчина в камуфляже смотрит на город, над которым летит что-то вроде кометы. Для неё рисовали сотни элементов, составляли сложные композиционные комбинации. Вначале было лишь звёздное небо, а под ним — город. Но потом юный художник услышал новость о том, что над Челябинском пролетел метеорит и что-то там повредил, и тогда содержание картины трансформировалось в конфликт небесного и земного мира. Вот есть Земля, на ней работают люди, обживают её, строят города, а сверху — тёмный и непредсказуемый мир космоса, который может всё разрушить и превратить налаженный быт в хаос.

Ну а потом грянула вся эта история с Луганском, Донецком и чуть было не с Харьковом. И тогда даже дети заметили, что теперь эта картина — не про Землю и космос. И даже комета уже больше похожа на ракету. Вот тогда на переднем плане появился человек в камуфляже, наблюдающий за развитием событий.

Если у ребёнка не получается придумать идею, можно начать с абстракции, в которую потом вписывается сюжет. Дети очень любят этот момент — что-то налить, поставить пятна и угадывать, на что похоже.

Другой вариант — нарисовать декорацию, не думая о сюжете, а потом насыщать её персонажами и играть с ними, как в театре. Например, мальчик хотел создать стену, обрисованную граффити. Потом в этой обшарпанной стене проделали проём — арку, выводящую на освещённую улицу. Мальчик на отдельных листах прорисовал персонажей, мы их вырезали и начали разыгрывать ситуации. Нашли эффектный момент, когда два пацана заслоняют арку так, что невозможно пройти. Получилось очень стрёмно. Эта эмоция стала ключевой, и мы усилили её ещё одним персонажем — главарём, который эту работу сделал композиционно правильной, и горящим мусорным баком, оживившим картину. Получился мощный образ проходных дворов.

Мне кажется, самое важное в искусстве — это детали. Смыслы через них работают. Норштейн очень интересно говорил о сверхреальной точке, при помощи которой можно организовать визуальный хаос. Например, лес в «Сказке сказок» сделан с помощью линий, пятнышек, клякс. Чтобы организовать это пятно, сняли на плёнку стекающую по стеклу каплю и монтировали на этот хаос. Эта капля и была той сверхреальной точкой, которая, вспыхивая, придавала эффект совершенного правдоподобия происходящему. В то же время размытость оставляла ему таинственность и сказочность. Я тоже стараюсь научить изображать предмет самым эффектным боком к зрителю, но при этом оставляя ощущение тайны, волшебства. Мне важно, чтобы все образы были сложными, мне не по душе упрощения. Сложность — это шаг на пути к изживанию агрессии. Важно ведь не методику и технику преподавать, а усложнять мировосприятие.

Есть вот у нас Дан Родионов, парень с очень интересным мышлением. У него была картина — огромная банка с огурцами, в которой плавает законсервированный мальчик. Или канатоходец, который натянул канат между двумя небоскрёбами, причём на заднем плане — самый большой небоскрёб мира «Парус», и мне всё казалось, что для композиции необходимо дерево, которое не дорастает до небоскрёбов, но он категорически отказался от этой идеи, и мы, наоборот, нарастили ещё один, более высокий небоскрёб. Начали эту работу раскрашивать, он говорит: «Коля, где зелёный?» Берёт и зарисовывает этому канатоходцу лицо. Спрашиваю: «Ну почему зелёное?» Он отвечает: «Но его тошнит!» Как это понимать — я не знаю, но мне нравится привкус чего-то такого дремучего, архаичного в этих работах. Такое же послевкусие от сказок братьев Гримм.

Часто хотят рисовать героев Майнкрафта, это сейчас игра №1 в сознании детей. Одна мама сказала: «Что может быть страшнее квадратного мира!» А я подумал, что вот это ощущение мира как некоего пространства, в котором есть только углы и фактуры, это очень крутой концептуальный образ и отличная метафора. У нас есть такая практика: если берём поп-элемент, его обязательно нужно обыграть с какой-то другой стороны. И тут очень помогает важный приём — сочинение стихов. Для детей до 10 лет это вообще одна из самых эффективных техник развития смыслов. Мы начали разговаривать про этот квадратный мир, и я предложил ребятам представить, как бы они себя повели, очутись там. Стих начинался с заданной ситуации:

А дальше — осознание себя внутри этого квадратного мира, странного дурацкого пространства:

Другой мальчик очень ревностно относился к железному человеку — это такой неуязвимый супергерой типа Бэтмена. Когда мы начали сочинять, пришла рифма «человек-чебурек»:

Ещё один мальчик, Валера, говорит, что в конце всё должно закончиться коротким замыканием. Тогда мы придумали мораль:

После этого на рисунке появляется не супергерой, а вот этот железный человек, с ржавчиной, помятый, рука изогнулась дугой, огонёк из пятки.

Беда наших учебных заведений в том, что они основываются на постоянном оценивании работ, и мотивация в этом методе — навязанная соревновательность. Сначала в художественной школе, потом в училище, потом в академии человеку прописывают очень примитивные правила игры, которые чем лучше он выполняет, тем выше оценка. Отношение к искусству, как к стометровке, очень плохо влияет на мозги.

«Ты научись, а потом твори» — совершенно ошибочный лозунг художек. Мне это кажется чудовищной глупостью, учиться нужно именно творчеству. Жизнь коротка, чтобы привыкать делать некие выпады в сторону цели, никогда её не достигая. А институт и многие художественные школы на этом построены. Это культ набросков. Отличие студии в том, что мы делаем каждую работу как законченное произведение, должен быть итог. Не важно, как ты мотивируешь ребёнка, как заинтересуешь, но произведение должно быть закончено.

Иногда бессмысленные «упражнения» дают интересный художественный эффект. Помню интересный момент, когда я шёл мимо одной харьковской школы с большими окнами и заглядывал туда. И вот вижу: дети рисуют какую-то удивительную трубу, с кучей эллипсов, из которых вырастает другая труба, а из неё — третья. И мне стало так интересно — что это за удивительная труба, проект канализации, что ли? А потом я заметил в конце зала ветку в вазе и понял, что им дали задание нарисовать её так, словно она прозрачная, чтобы видны были эти соединения. В этой странности, несоответствии ветки, задания и трубы мне почудился такой художественный образ, что я даже пришёл и нарисовал картину, где живое дерево становится сложно разветвлённой трубой.

Не имея понятия о перспективе и теории теней, ребёнок может простыми приёмами уже на первом занятии сделать хорошую работу, если правильно организовать ему процесс. Это первое соприкосновение с искусством очень важно. Когда всё в конце приобретает какой-то законченный вид, многих распирает от радости. Мне хочется, чтобы первые шаги в искусстве были замешаны на радости. А потом надо учить побеждать свою ограниченность, развиваться и выходить на максимальные возможности, работать на вырост и — да — создавать шедевры. Это и есть воспитание личности.