Всю весну и начало лета беременное страшным будущим небо опрокидывалось вниз. Рыдало дождями. Изливалось беспощадно. В парке возле дома ползало столько слизней, что становилось не по себе. Улитки и выползки кишели кишмя. Тропинки то и дело перебегали крупные наглые серые мыши. За сорок пять лет проживания в этом городе Сушкин впервые наблюдал нечто подобное. Плодовые и неплодовые деревья выгнали цветы одновременно, совершенно не сообразуясь с положенными природой сроками. Липа и вишня, черёмуха и яблоня, каштан и сирень, рябина и абрикос. Настолько буйно и безостановочно, что хотелось плакать. Природа прощалась с жизнями тех, кому в ближайшие месяцы суждено лечь в землю. Компенсаторные механизмы бытия.

К любителям русского мира Хома не приближался. В их реальность он вжиться не мог. Они смотрели на него глазами аквариумных рыб. Проплывали мимо по волнам Леты, касаясь плавниками проспектов и улиц, зданий, деревьев, пробуя мягкими губами мозги прохожих. Откладывали чёрно-красную икру на стенки бытия, на липы и каштаны, стоящие в цвету. Размахивали натянутыми, как стальные канаты, нервами, пели песни, несли чушь, в которой иногда проскальзывали некоторые вполне здравые идеи. «Долой мудаков!» — прочитал как-то Сушкин на грязноватом транспаранте у здания областной администрации. В самом деле, растроганно подумал он, хорошо бы их долой. Вопрос в том, насколько это выполнимо в условиях оккупации.

А на площади — зычные голоса. Солнечный ветер. Запах цветущих лип. Мегафонное хриплое эхо. Гул громадных колонок. Стихи советских поэтов и песни военных лет. Сушкин ощущал странное узнавание и спустя недолгое время понял, о чём, собственно, речь.

Была империя и сгинула. Её закат совпал с детством и юностью. Можно было иногда попечалиться, глядя в раскрашенные картинки слайд-шоу, именуемого памятью. Там мама и папа. Пляж на косе, лето в росе, руки в малине. Молоко в треугольных пакетах. Ряженка в стеклянных бутылках. Политбюро. Пластилиновые дятлы из кукольных советских мультфильмов. Сказка про то, как тридцать гандонов счастья себе добывали. Но маленькому человеку не надо бояться. Спи, сыночек, хули-люли, ты у мамы красотуля. Боевики, пришедшие этой весной в город, выглядели страшнее.

В митингах этой весны чувствовался знакомый аромат. Терпкое дежавю. То, что сейчас улавливалось в воздухе города Z, можно было сходу определить простым и тёплым словом «лажа». Вспоминались красные галстуки, пионерские линейки, энергичные речёвки: «Мы — ребята молодцы, пионеры-ленинцы». Кошмар, но, в сущности, скользящий, как ветер у виска. Мозги детей почти не задевает. Ведь для ребёнка главное — огромное детство, а не тот печальный факт, что сионисты стакнулись с американской военщиной.

Да, это была она. Беспросветная, наглая, совковая. Не узнать её вообще было невозможно. Она всегда оставалась здесь. За то время, которое понадобилось Советскому Союзу, чтобы пролитой кровью уйти в песок, эта лажа никуда не делась. В девяностых, когда акварельными мелкими лужами повсюду стоял медленно догнивающий коммунизм, в Z грянула криминальная революция. В город плотно, как чёрный пенис в белый гульфик, вошло инферно. Пульсирующей сетью упало на регион. Слилось с советской лажей, превращаясь в нечто третье.

С экранов телевизоров говорили о независимости Украины. А в Z зависимость становилась всё сильнее. Она была тяжкая, почти наркотическая. Гибли люди, покидали регион выжившие, но сильно потрёпанные бизнесмены и патриоты. Народ так просто не сдавался. Но заць, малята, заць.

«Тримайтеся, співвітчизники, все ще має бути чудово», — говорил с экранов телевизоров очередной президент страны. А жители Z просто исчезали. Их закапывали на заброшенных кладбищах. Стреляли в упор на бульварах, пронизанных невечерним светом. Закатывали в бетон, топили в прудах, вешали на деревьях в старых советских посадках. Их всасывал чёрный смерч, кружащийся над городом. И уносил в дивные дали, о которых у Хомы было самое отдалённое представление. В город Z вступало инферно, и закаты были прекрасны. И время текло, как всегда, но теперь во главе угла стал не закон, но понятия.

И только маковки церквей. Ранние, а также поздние литургии. Колокольный звон, набат, шабат да месяц Рамадан. Только молитвы праведников, которые таки есть пока у Господа, держали Z-небо над городом и степью, напоённой полынной горькой сладостью, шумом ветра в траве да тихим пением родников.

Сушкин успокаивал Люсю, гладил её волосы, целовал мохнатый, пахнущий мятой лобок и шептал в него. «Всё пройдет, всё обязательно закончится. Это у нас карнавал». «В жопу такие карнавалы, — говорила Люся, смотрела глазами, большими и чёрными, как ночи над аннексированным Крымом. — Ничего уже не вернётся и ничего уже здесь не будет. Помнишь Славика и Клару? Ночью к ним приходили трое с автоматами. Предупредили, если ещё раз они на своём сайте напишут что-нибудь нелестное о русской идее, схлопочут по пуле в живот». «И что?» — Сушкин сел на диван и принялся щёлкать зажигалкой. «А что? — Люся пожала плечами. — Собрали вещи, утром уехали. Пока ты спал, я с Кларой по телефону говорила. Она ключи оставила у коллег. Просила взять кошку и поливать цветы. И какие-то документы надо забрать у неё из сейфа в офисе».— «Какие документы?» — Сказала: важные», — пожала плечами Люся. «Ну вот, — помрачнел Сушкин. — Твои подруги, как всегда».

«Ещё счастливо обошлось», — добавила Люся. — Могли бы ребят кинуть в подвалы бывшей СБУ. Мало ли там народа уже? И что б тогда стало с их детьми?» Хома вздохнул, глядя на солнечные пятна, бегающие по стене.

Громко и весело скрипела карусель за окном. Лаял пёс. Люся ждала, что Хома что-нибудь скажет, но не дождалась. Поднялась и ушла. Сушкин минут пять слушал журчание воды в ванной. Теплый ветер надувал паруса штор. На детской площадке кричали и смеялись дети. Болели глаза, и он думал о том, что которую ночь не может нормально спать. В центре по ночам стреляют. Знать бы, кто и зачем, а главное — куда? А может, лучше не знать, внезапно подумал он. Слишком много грабят защитники русского мира. Банки, магазины, частный бизнес. Причём не всех. Как-то выборочно. И от этого ещё страшнее. Ты больше не знаешь этот город. Понятия не имеешь, как в нём жить и чего от него ожидать.

Городской транспорт выходит на маршруты. Коммунальщики сажают цветы, убирают улицы, вывозят мусор. Не покинувшие Z ежедневно идут на работу. Удивительно много порядка, несмотря на то, что им никто не озабочен. Люди остаются людьми. И город, полный, как чаша, журчащий ручьями, прудами, речушками, шумящий ярко зеленеющими деревьями, оглушительно пахнущий цветами, остаётся городом. Хотя всё больше напоминает декорацию для спектакля.

Правительственные войска на подступах к Z, и скоро здесь будут бои. Сюда идёт война. Вокруг давно уже гибнут люди, а здесь — фонтаны и цветы. Жизнь в зрачке у тайфуна. Синий немигающий глаз, последняя тишина.

Запах цветов слишком насыщен. Он мешает дышать и жить. Густой аромат учащает пульс. Испарина и духота. Усилился вкус самых обычных продуктов — хлеба и пива. Сахар излишне сладок, чрезмерно солёная соль. От пронзительной синевы неба саднит лобные доли, подрагивают зрачки и хочется пить. Чрезмерными, обособленными, как долгая боль, стали звуки, чувства. Невыносимы половые акты. Разговоры, улыбки, музыка, ветер. Прекрасный мир в отсутствии гармонии.

Вернулась Люся и села на диван, глядя в растворённую балконную дверь.

«Сломалось что-то», — сказал Сушкин. — И это не восстановить никому. Ни Гамлетам, ни Офелиям, ни ОБСЕ». «Хорошо бы сейчас в Копенгаген, — проговорила Люся. — Сесть на лавочку в парке Тиволи и закурить. Мне так хочется жить, Сушкин!» — «Ну, так мы и живём». — «Мы не живём, мы выживаем. И дальше будет хуже. Мы только в начале. Поверь моей интуиции».

Люся права, подумал Хома. Но ей легче уехать из Z. Кроме Сушкина, у неё никого. А вот у Хомы двоюродный дядя и девочка Лиза, приёмная дочка погибшей сестры. Они никуда не поедут.

Остаться или бежать? Вот в чём вопрос. Когда бы знать, проговорил Сушкин, виновато улыбаясь, что именно из этого есть сон и где в нём начинается реальность. Люся утомлённо пожала плечами, закурила, окуталась дымом: «Когда ты решишься? Не понимаешь, что в городе оставаться нельзя?!» — «Завтра поговорю с дядей». Стараясь не глядеть в Люсины сливовые глаза, Хома принялся одеваться.

За весь день времени перезвонить не нашёл. Вернулся в сумерках. Звуки шагов раздавались эхом в пустом дворе. Окна квартиры темны. Поднялся, сварил кофе, набрал номер. Безрезультатно. Выпил три чашки кофе, съел бутерброд. Сел за журнальный столик в зале, закурил и позвонил двадцать четыре раза подряд. Вышел на балкон, отдышался и сделал три более результативных звонка другим людям. Затем вызвал такси. Приехал слегка помятый жигулёнок. Прыгнул на переднее сидение, назвал адрес.

«А чё вызывал-то? — Таксист с досадой сплюнул в окно и хмуро посмотрел на Сушкина. — Тут же два квартала. Ногами быстрее!» «Мне срочно! Срочно! — Хома крикнул, сорвался в дискант и закашлялся. — «Можно, я закурю?» «Короче, — водила неспешно достал из бардачка зажигалку и дал прикурить. — Даёшь пятьдесят или мы никуда не едем».— «Хорошо, дам», — тут же согласился Сушкин.

Где-то вдалеке, по звуку — за центральными городскими прудами, одна за другой стали бить автоматные очереди. В лобовом стекле прошла, слегка покачиваясь в тёплом свете фонаря, нетрезвая парочка. Женщина хохотала, запрокидывая голову. Двумя пальцами держала сигаретку, искрами рассыпающуюся на ветру.

«Оно, конечно, понятно», — кивнул водила, разворачиваясь и поглядывая в зеркало заднего вида. — Такие времена наступили, что по центру вечером не погуляешь. Но ты меня тоже пойми». — «Да я понимаю». Во рту у Сушкина табак смешивался со слюной, в которой было слишком много кофеина. Немилосердно стучало сердце. Кисловато-сладкий привкус Бразилии. Отчаянно хотелось коньяка.

«Ты это… — Водила, закинул в заросший рыжей бородой рот помятую сигаретку. — Если ненадолго… Короче, накинешь двадцатку, я подожду у офиса. Это же офисное здание?» «Да, это офис, — облегчённо закивал Хома. — Офис, конечно, офис». «Так лады?» — Таксист улыбнулся неожиданно тепло. «Лады, — бледно усмехнулся Сушкин, — лады! А то, понимаешь, девочка моя пропала. На работу к подруге подъехала. Её в здании видели час назад, но дома до сих пор нет. Звоню, не отвечает!» Сушкин помолчал, сделал пару быстрых затяжек, вышвырнул окурок в окно. «И больше негде ей просто быть. Понимаешь, у неё в этом городе, кроме меня, никого…» Осёкся, заметив, что водила слушает вполуха. Однако остановиться не смог. Закончил вяло, без настроения, остро чувствуя свою никчёмность. Снова звонит, а ответа нет. И опять, и опять… Мысли, конечно, разные…

Приехали! Водила смотрел терпеливо, но насмешливо: «Выходишь или как?» «Да, конечно», — Хома взялся влажной ладонью за ручку двери, оглянулся. «Иди-иди, — кивнул таксист, — я подожду. Только быстрее, в натуре. Даю десять минут, не больше. Какой этаж?» «Третий», — сказал Сушкин. «Горит свет на третьем», — кивнул таксист, посмотрев вверх.— Иди, короче. Одна нога там, другая здесь».

На месте вахтёра не оказалось никого. Коридор был пуст, как проза Мураками. Песни ветра в разбитых окнах. Каждый шаг отдаётся в висках. В туалете открыта дверь. Кто-то не закрыл кран, вода льётся тонкой прерывистой струйкой. Сушкин зачем-то старательно его закрыл, выключил свет и плотно затворил дверь. Хотел подняться по лестнице, но нажал кнопку лифта.

Дверь в триста пятый отворена, в тёмный коридор падает полоска света. Он тёмен, пуст и уходит в бесконечность. Гудит синкопами лампа дневного света. «Люся! — позвал Сушкин, — Люся!». Сделал три шага прямо, вошёл в дверь.

Её убили топором или чем-то очень похожим. Она лежала у окна, раскинув руки в стороны. Офисная птица, пытавшаяся взлететь. Кровь превратилась в чёрное зеркало. Рядом дамская красная сумочка. Джинсы измазаны в крови, но блузка светится ослепительной белизной.

Сушкин прижался спиной к стене. Медленно сполз вниз, чувствуя через футболку холодную шершавую поверхность. Закрыл голову руками, глубоко вздохнул и только тогда закричал. Где-то вдалеке в тон ему завыла заводская сирена. Из-под стола на кричащего Сушкина зелёными глазами бесстрастно смотрела кошка. Понюхав кровь, отошла в сторону и уставилась в окно, в котором медленно полз жёлтый сухарик луны.

Новелла из романа «Долгота дней»

Фото: nnm.me/blogs/spani/gorod_doneck_ukraina_otkrytki_1957_1969_i_1989_godov/