Моей первой камерой был «Киев-30» — копия Minox, типа шпионский аппарат с 16-миллиметровой плёнкой. Мне её купил отец в январе 1975 года, тогда мне было 14 лет. Снимал всё подряд, весной пошёл в фотокружок станции юных техников. Когда закончил десятый класс, не захотел идти в вуз, поступил в Чернигове в училище, которое готовило «фотографов широкого профиля». Учился всего год, но прошёл крутую школу. Училище не являлось бурсой в советском понимании, там были хорошие преподаватели.

Отслужив в армии, я решил стать журналистом, поступил в Киевский университет на факультет журналистики. Окончив его в 1986 году, попал в газету «Сельские вести». Моя карьера фотографа началась со съёмок доярок и механизаторов, много ездил по сёлам. В те перестроечные времена в Киеве всё забурлило — митинги, демонстрации. Я всё это снимал, наверное, как говорят писатели, в стол — эти снимки редко печатали.

Мне повезло с редактором — Иваном Васильевичем Сподаренко. Он переживал все эти события, видимо, из-за того, что его отец был расстрелян во время репрессий. В 1990 году в Быковне проходили раскопки могил расстрелянных советской властью. Нас туда пустили, я фотографировал простреленные черепа. Тогда ещё существовала цензура — на третьем этаже здания комбината прессы «Радянська Україна» находились два кабинета, где сидели цензоры. Когда готовился материал, возникли какие-то проблемы. Редактор отправил меня к ним с ультиматумом: если цензоры запретят публикацию фотографий, мы выйдем с белыми пятнами на полосах. Я им это заявил, а они мне говорят: «Пацан, иди отсюда». Но в итоге всё вышло, вероятно, решили не идти на конфликт.

В перестройку я снимал много интересного. В Донецке в июле 1989 года — забастовку шахтёров, которые, я считаю, внесли немалый вклад в развал Советского Союза, а теперь борются за его возвращение — такой парадокс истории. А в Киеве, уже в 1991-м, я сделал фото с транспарантом: «Донецьк, Київ тебе підтримує».

Меня часто называют военным корреспондентом, потому что я много снимаю войну. Но на самом деле я обычный журналист, как и все, работаю везде: сегодня снимаю в Раде, завтра — войну, послезавтра — митинг или интервью.

С 1991 года работаю в газете «Голос Украины», побывал на нескольких войнах, на иностранные агентства работал редко. Хотя на первый в моей карьере военный конфликт в Приднестровье отправился в 1992 году по просьбе одного немецкого агентства. Тогда всё было медленно: съездил, снял на плёнку, проявил, отпечатал, послал снимки по почте. Но их это устраивало, они работали не с новостными изданиями, а с журналами, например с Der Spiegel, потом я тоже стал сотрудничать с ним. Причитающиеся мне гонорары складывали, на всю сумму я купил комплект приличной аппаратуры Nikon.

Мне кажется, на Западе лучше понимают журналистику. В Украине фотожурналист работает для коллег, которые обсуждают, кто что круто снял, а читатель способен оценить только, красивая карточка или нет. Более того, вкус может быть совершенно извращён: считаются крутыми красивые постановочные снимки, а правдивые истории не считают достойными внимания. Я принципиально стараюсь не снимать никаких постановок.

В Приднестровье в апреле 1992 года я видел перестрелки. В 1994 году побывал в Сараево, там уже было тревожнее. Город находился в блокаде, с гор его обстреливали из миномётов, а также в горах прятались снайперы. Одну улицу называли «Снайперштрассе», на ней погибло несколько наших солдат. Там же из пулемёта обстреляли взлетавший Ил, погиб один наш миротворец. Он отслужил полгода, собирался возвращаться домой.

Если у тебя есть выбор — поехать в Сараево или в Черниговскую область к дояркам, что ты выберешь? Мне было интересно ездить на войны. Увидев, как я работаю, меня стала приглашать в такие командировки пресс-служба Министерства обороны. Благодаря им я побывал в Югославии, снимал наших миротворцев в Ливане, был в Кувейте, когда в 2003 году в Ираке началась война, в Сьерра-Леоне, в Либерии, в Кот-д'Ивуаре, в Южном Судане, Конго.

Я не воспринимал эти войны как свои: приехал, посмотрел и уехал счастливым от того, что дома у меня мир. Сейчас я считаю, что видел только одну настоящую войну — России с Украиной, она самая страшная, об этом говорят все журналисты, в том числе и зарубежные. Во всех остальных случаях чаще наблюдал последствия войны.

Войну интересно снимать, потому что на ней можно зафиксировать высшее проявление человеческих страстей, эмоций. Они ярче всего проявляются в каких-то пограничных состояниях: на войне, на митингах, в драках. Каждый журналист хочет снять то, что до него никто не снимал.

Фотография — это геометрия и эмоции: как это расположено на плоскости и что там изображено. Мне нравится Африка. Карпаты люблю, гуцулов. Нравилось снимать оба Майдана, там тоже проявлялись человеческие эмоции, это были уникальные явления. Сейчас мне не нравится снимать митинги. На рубеже 1980–1990-х, на Майдане люди были искренними, их вело туда чувство. А когда к Нацбанку идут постоять за деньги, что там снимать?

Раньше я никогда специально не готовился к командировкам на войну. Нужен «броник»? Военные дадут. Надо было взять много плёнки, два, а то и три фотоаппарата. А сейчас у меня есть свой бронежилет и каска, на нашей войне без них не обойтись.

Я был ранен один раз — на Майдане: рядом взорвалась граната. Недавно звонил следователь, приглашал на следственный эксперимент. Я считаю, что, когда ты находишься в гуще событий, всё зависит только от случая. Даже если сидишь в блиндаже, туда может прилететь мина или она взорвётся именно в тот момент, когда ты выйдешь на улицу. Так в Песках случилось с моим другом и коллегой Романом Бочкалой. В трёх-четырёх метрах от него упала мина, хорошо, что осколки полетели в сторону, он отделался ранением в руку. Предугадать это невозможно.

Бывает, во время боя увлекаешься съёмкой, наблюдая в видоискатель. Ты видишь только карточку, а кто-то рядом орёт: «Журналюга, ложись!» Но обычно я действую на уровне рефлексов: если ты всё время снимаешь, у тебя вырабатывается чувство композиции, цвета, света, об этом ты уже не думаешь, снимаешь на автомате.

Я не из тех фотографов, кто ходит и долго думает о том, как он нажмёт кнопку, я кнопку нажимаю, снимаю много. Когда всё движется, не могу раздумывать, я должен снимать, пока всё не закончилось. Лучше потом выбросить, чем жалеть, что ты что-то не снял.

Настоящая фотография — это то, что невозможно повторить, для этого нужна удача. Вот пример: взрыв длится доли секунды, ты его снял или нет, а его последствия — дым, пламя можно снимать сколько хочешь. Чем дольше ты находишься на войне, чем больше снимаешь, тем у тебя больше шансов сделать что-нибудь стоящее.

Часто ли я бывал на нашей войне? Достаточно часто. Как минимум раз в месяц, а то и чаще, ездил туда в 2014-м и 2015 году — от двух дней до двух недель. Тяжело говорить о настроениях людей, находящихся там. Среди местных много «ватников», которые считают, что их напрасно защищали, это особенно заметно на пунктах пропуска: «Что вы нас тут держите, кто вы такие?!» У бойцов тоже меняются настроения. Сменилось несколько волн мобилизации, нынешние солдаты отличаются от тех, кто пошёл на войну добровольно, в числе первых: раньше было больше мотивации, энтузиазма. Всегда плохо, когда война затягивается. Позиционная война — нудная.

Никогда не жалел, что в руках камера, а не автомат. Это моя работа, моя жизнь. К тому же сейчас такое время настало, что на войне человек пером или камерой порой может сделать больше, чем автоматом.

Моё любимое фокусное расстояние? Чем ближе, тем лучше. Но не всегда это получается. Иногда военные запрещают снимать.

На войне не должно быть самоцензуры, снимать надо всё. Другое дело, нужно смотреть, что публиковать сейчас, что потом, а что вообще никогда. Мне кажется, что война наша до конца не снята, мало живой кинохроники, которую можно использовать в документальных фильмах. Часто военные не пускают на позиции из соображений секретности. Почему?! В 2014 году фронт катился: сегодня эта позиция секретная, а послезавтра она в тылу.

Я езжу на войну не за адреналином, а из чувства долга, пусть это и высокопарно звучит. Если так много ездил по чужим войнам, конечно, я должен быть на своей. Мне говорят: «Чувак, попустись». А я не могу попуститься. Семья понимает, что уговорить меня невозможно, поэтому смиряется. Хотя, конечно, я не бью себя в грудь: «Жена, прости меня, я поехал исполнять свой долг».

Моя книга «Фронтовой альбом» — это итог. Меня спрашивали коллеги, почему она начинается с фотографий погибших, ведь это плохо для её коммерческого успеха. Но так для меня началась война, я ощутил её, когда 2 мая 2014 года погибли вертолётчики, которых я знал: с одними летал в Африке, с другими встречался на полигонах.

Посттравматический синдром — было такое дело. Сегодня ты видишь смерти, сам находишься в опасности, а максимум через десять часов идёшь по улице в Киеве — это резкий контраст, я его остро чувствовал, пока не привык.

К войне привыкли все. И те, кто постоянно на неё ездит, и те, кто видит её только по телевизору. Иногда горечь накатывает — ну всплакнёшь или бухнёшь. Но я был на тренинге Reuters, посвящённом реабилитации журналистов, бывавших на войне, там нам говорили, что мы не должны топить горе в водке, это путь в никуда. Нужно читать, гулять, отвлекаться.

Конечно, мне, как и другим украинцам, больно, мне, может быть, чуть больнее. Но даже на этой войне я только журналист, не могу ощутить то, что чувствует солдат, который постоянно там находится, видит войну каждый день. Я могу уехать, а он на службе, его работа — воевать.