Брызги шампанского. Быстрый хмель ударяет в голову при одной только мысли о них. Друзья. Нас около десятка неразлучных, но самый ближний круг — всё-таки шестеро.

Командор — старше всех, самый умный, на четвёртом курсе истфака. Пеночка — только что из воюющего Азербайджана, ещё испуганный «беженец». Глаша — образованная леди с отточенными манерами, богиня сарказма. Птаха — девушка-хиппи крошечного роста, с большой гениальной головой, набитой математическими формулами. Влад — красивый человек, актёр с огромным талантом и не меньших размеров невезучестью. Я — барышня из номенклатурной семьи, пребывающая в поисках смысла жизни и круга общения.

Мы все, кроме Влада, учимся в университете имени Вернадского. Вуз гордится своей профессурой и библиотекой с редкими монографиями и старинными фолиантами. Мы гордимся вузом и своей к нему принадлежностью. Влад — тоже, проводя в читальном зале вечера, свободные от спектаклей. Мы вместе составляем групповой портрет типичного симферопольца, сваренный, как драгоценный лак, в закалённом котле. Этническом и социальном.

Из девушек только я высокого роста и славянской внешности. Во мне течёт однозначно украинская, ничем больше не примечательная кровь. В чёрных глазах, длинных густых волосах и бойцовском характере Птахи отчётливо просматривается Крымское ханство вплоть до Золотой Орды и первых кыпчаков на полуострове. Командор — наполовину русский наполовину француз. Пеночка — еврейка. Глаша — гремучая смесь из шести кровей, где мелькают болгары, евреи, поляки, татары. Самый экзотический — Влад. Он караим. Национальность редкая даже для Крыма. По паспорту все, кроме Влада, русские.

Мы дружно ржём по этому поводу. Ржём особенно громко, когда Симф накрывает волна переписи населения. Тихий интеллигентный Влад выкидывает один из своих фирменных номеров. Устав объяснять, кто такие караимы, он представляется переписчику кельтом. Тот с пониманием кивает. Так и записывает.

В Воронцовском парке, прилегающем к универу, теперь всегда весна. Лучший крымский месяц года — май. Жёлтые пятна одуванчиков в неприлично высокой траве. Через пару недель она выгорит, станет блёклой и жухлой, а пока что оставляет сочные зелёные пятна на наших светлых брюках и сумках.

Парк здорово запущен и дикорастущ. Чем и прекрасен. Двухсотлетний лондонский платан, посаженный здесь немецким учёным-энциклопедистом Палласом, для нас не более чем повод процитировать Гребенщикова. «Я хотел бы опираться о платан» орём мы и опираемся.

Компанией человек в двадцать приходим в себя после лекции профессора философии, нашего кумира, светила европейского уровня. Был экзистенциализм, и было сообщение об отъезде профессора. Чемодан, вокзал, Израиль. Первая ласточка в длинном учёном косяке, в один год снявшемся с насиженных кафедр и потянувшемся к югу. На ПМЖ.

Мы все на чём-то играем и что-то поём. Симферопольцы музыкальные. Недавно прибывшая «безголосая» Пеночка быстро осваивает флейту. Под мелодию баллады Should auld acquaintance be forgot (Может ли быть забыта старая дружба?) улетучивается наша печаль.

Я достаю из сумки привезённый из Киева альбом ВВ «Колись». Явление украинского рока в Симфе производит эффект. Лингвистически одарённая, но выросшая в Азербайджане и ни разу не слышавшая украинского языка Пеночка предполагает, что название русское. И что речь идёт о призыве к внутривенному введению наркотиков.

В Воронцовском доме, построенном по образу и подобию Бахчисарайского дворца, расположена часть университетского филфака. В комнатке во флигеле живут наши друзья. Там и начинаем весенний гулёж. Постепенно перемещаемся по берегу Салгира в другой парк — Гагаринский.

«Симферополь — город пользы, город собиратель», — парадным шрифтом написано над аркой, ведущей в парк. Интеллектуальная Глаша язвит, вспоминает Екатерину II, давшую название городу. Дескать, царица пошла на поводу у тренда на греческие топонимы. «Русские цари всегда любили прикинуть, что тут у нас полезно подсобрать», — не унимается Глаша. Традиционно ржём.

Компания разбивается по интересам. Кто-то пришвартовывается у пруда и кормит уток. Кто-то с пивом и чипсами усаживается на скамейку. Парочки поглядывают в сторону травы, в этом парке не менее высокой, чем в Воронцовском.

Наша пятёрка внимает Владу, знатоку английского языка и англоязычной поэзии. На этот раз — Шекспир, сравнение двух переводов с оригиналом. Я прошу перевести Моррисона. Далёкий от рок-н-ролльной культуры Влад в ужасе отмахивается и внезапно соглашается на Ника Кейва. На самом интересном месте Птаха вспоминает, что ей нужно кормить котов.

Ночь застаёт поредевшую компанию на Петровской балке, где в расписанной красками времянке живёт Птаха и её питомцы. Её тянет к этому месту, с моей точки зрения, неслучайно. Здесь когда-то стоял дворец калги — «заместителя» хана Крымского ханства. Из Петровской балки уводит прямая дорога в Старый город, бывший Ак-Мечеть, построенный в XV веке.

Рядом с центральной площадью Ленина и между трёх улиц, Севастопольской, Крылова и Красноармейской, живёт своей загадочной жизнью старинный восточный квартал. Узкие кривые дорожки, по окна вросшие в землю дома, непролазная грязь. Разговоры о жизни, смерти и монологах Гамлета ведём между древней мечетью Кебир-Джами и православным собором Петра и Павла.

О том, что наступило утро, нам одновременно сообщают клич муэдзина, звон колоколов и стон Командора, опоздавшего на зачёт.

Новый день. Новые маршруты.

То, что в Симферополе называется этим словом, достойно кисти фламандца. На магистральных направлениях жирные куски асфальта соседствуют с пышными выбоинами. Аппетитный жёлтый щебень валяется там, где по замыслу должно быть гладко. Куски арматуры торчат прямо на проезжей части. Утрамбованная грязь и колоритный пищевой мусор.

Встречается и то, что изначально было асфальтом, но полностью исчерпало себя в первозданном качестве. Хождение на каблуках даже по площади Ленина превращается в театр на котурнах, где играют только стажёры. После дождя спасает техника «вплавь».

«Нет движухи, надо валить», — местный слоган, популярный, видимо, со времён скифского царства. Глаша, единственная из нас, кто носит туфли на шпильке, считает, что в таком слогане тоже виноваты дороги. И, как всегда, во многом права: движуха в условиях ям и колдобин даётся с трудом. В конце концов отнимает силы и придаёт жизни стандартную провинциальную форму: моя хата с краю, сижу, созерцаю.

«И так на протяжении всей обозримой истории города, — Глаша толкает блестящий спич, артистично подражает Страшной Лекторше на нашем истфаке. — В начале нашей эры на территории Симферополя находилась столица Скифии, славный город Неаполь. Никто толком не знает, почему горожане сдали крепость готам. Возможно, считали, что по таким булыжникам к ним сам чёрт не доберётся».

Готы зашли с моря и спокойно взяли флот, сняв все вопросы в плане техники «вплавь». Остальное царство приложилось. Его разграбили. В старом Симферополе по сей день стоят дома, инкрустированные булыжниками Неаполя.

Дома стоят и стоят. А история не учит и не учит.

Несмотря на состояние трасс, Симферополь пешеходный внезапно превращается в Симферополь автомобильный. Четвёртого поколения Mazda с кузовом седан, скромный Opel с элегантными наружными зеркалами, «четыреста шестой» Peugeot, дико модный после выхода фильма Пиреса «Такси». Много других машинок, вытеснивших на задворки истории конъюнктурные волги и разночинские жигули.

Получив в подарок подержанную Volvo, я записываюсь в автошколу. И твёрдо решаю отстоять первые в жизни права.

«Я так тебя покатаю, как и дьявол не катал», — восхищённо бормочет мой инструктор на первом занятии. Сев за руль грузовика, вождение которого входило в программу автошколы, я как-то особенно плавно отпустила сцепление и нежно нажала на газ.

Страшная правда обо мне открывается в лесу села Перевальное — симферопольского пригорода. Нас, группу начинающих драйверов, везут на пересечённую местность. За руль садимся по очереди. Когда наступает моя, в кузове отдыхает 10 парней, включая Влада и ещё двух моих приятелей.

Две просёлочных дороги. Между ними болото. Грузовик оказывается там довольно быстро. Его передняя часть уходит под воду. Заводить машину надо с ручника. Он тоже под водой.

Мой словарь ненормативной лексики и фразеологических оборотов с тех пор если и пополняется, то незначительно. Я сижу в кабине, расположенной под сильным наклоном вперёд, а джентльмены по очереди заводят авто, стоя в грязной холодной воде. Машина не реагирует около часа.

За это время я успеваю пообещать, что остаток жизни посвящу изучению разницы между понятиями «направо» и «налево» и выйду замуж за инструктора. О том, что уже обещалась одному трубадуру из кузова, забываю напрочь.

Судьбоносная поездка. Парни уверяют, что навык тягать тяжести из болота и заводить что-нибудь с ручника стал самым полезным в их жизни. А я между двух очевидных направлений с тех пор стабильно выбираю третье.

В тот автомобильный год им стала единственная в городе приличная дорога — на вокзал.

Через Симферополь летают все самолёты и ездят все поезда. Вокзал является онтологической сутью города, главным его отличием от других местностей Крыма. В Симф направляются встречать и провожать, уезжать и оставаться, пить на перроне в позе горниста, спрыгивать с подножки уходящего состава и плакать при «Прощании славянки».

Отсюда в 1944-м отправлялась часть вагонов с депортированными татарами, греками, болгарами, армянами и караимами. Сюда в 1960-х прибывали хрущёвские репатрианты — свежая рабсила, брошенная на восстановление экономики полуострова.

Коренному симферопольцу неведома южнобережная расслабленность или восточнокрымская философичность. Этот город не живёт от сезона к сезону, а постоянно требует действий. Как барабанщик-недоучка в слаженном бэнде, настойчиво сбивает с ритма склонную к размеренности Тавриду.

«Почему мы остаёмся в провинции?» — вторя Хайдеггеру, вопрошает Командор и открывает зубами бутылку массандровского кагора. Вина хочется чаще, чем штопор оказывается под рукой. Умение открывать зубами любую тару и зажигать спички от асфальта — верный признак аборигена. Отношение к кагору как единству алкоголя и закуски — тоже.

Это третья бутылка на троих. Вопрос Хайдеггера невыносим. Мы решаем уехать в Москву. И в городе Венечки Ерофеева увидеть Кремль своими глазами.

Успеваем к поезду. Договариваемся, что отдадим проводнику мою дублёнку как плату за проезд. Добегаем до перрона. Садимся на землю под башней с часами — восстановить дыхание. И в этом ошибаемся. Силы покидают нас.

Мысль о возвращении с позором не позволяет сдвинуться с места. Появляется наш третий, за час до того предусмотрительно оставшийся в провинции. «Херес — лучшее средство от позора», — произносит он, протягивая бутылку. И не ошибается.

Вскоре Командор становится кандидатом философских наук и уезжает из страны. Я не прихожу на вокзал его проводить. Отъезд дальше Джанкоя всё ещё воспринимается как смерть.

«Нет движухи, надо валить». На том же вокзале, под той же башней с часами я выбираю своё направление — просто Москва или Вашингтон через Москву.

Из двух дорог выбираю среднюю — Киев. Решиться окончательно помогают упоительные симферопольские вечера, принадлежащие населению в возрасте «пенсионный плюс».

Скамейки у парадных, увитых плющём и диким виноградом. Традиционное наполнение, стандартный портрет: личико печёным яблоком, халат, платок, беззубый рот, неубиваемый интерес к жизни. В Симфе, как и в любом другом городе страны, такого добра хватает.

С двумя местными отличиями — лавки с бабушками оживают, в основном, по вечерам. Вести светскую жизнь при свете солнца считается моветоном. Афоризмы, изобретённые здесь, особенно хлёсткие и всегда целят не в бровь, а в глаз. Некоторые приезжие называют это характерным местным хамством.

«Посыдь, Петровна, ты так гарно гуляешь» — таков девиз уличной жизни моей родной бабушки. Родом она из Черниговской области, в Крым приехала в хрущёвских 1960-х и ни на минуту не оставляет жизнь легкомысленного города без своего контроля.

Вечерние посиделки «моей бабы» и группы её поддержки, тоже из глубинки, называются «стоять на воротах». На закате солнца все эти женщины когда-то встречали корову с пастбища. Сторожевой стойки у калитки было достаточно, чтоб животное шло, куда им надо, а не куда ему хочется.

Пейзанская жизнь меняется на городскую. Привычки остаются прежними. Лексика тоже не страдает. «Коровой» именуется всякая особь женского пола, бегущая вечером мимо лавки древностей, тем самым сильно нарушая миропорядок. О чём ей непременно сообщают, не опуская жарких южных подробностей. «Здорова корова, а ума як у ягня», «Таку юбку надевала, чтоб видать: без трусов загорала», «Ни стыда, ни ущипнуть не за что», «О, бижыть, аж задниця дрыжить». Это так, лайт-варианты.

Но были и другие старухи. Грандиозные. Гордо носившие мимо всех лавок города статус симферопольской элиты.

Перманент, пергидроль, маникюр, педикюр. Рот куриной гузкой, спина прямая, походка от бедра. На скрюченных подагрой пальцах перстни с рубином и янтарём. На разбитых полиартритом ногах туфли на танкетке. Без каблуков обувью не считаются даже домашние тапки.

Встреча с каждой запоминается на всю жизнь. «Вы выходите в магазин в домашнем платье под пальто? Вы можете пить, курить, вести аморальный образ жизни, но то, что вредит вашей женственности... Как вы могли, дорогая?». С тех пор не могла. Ни разу.

Офицерские жёны и вдовы. Белая кость, голубая кровь. Особая прослойка в городском полусвете. Продукт блестящих мезальянсов. Простые солдаты с задатками генералов на заре карьеры женятся на образованных красавицах. Исправно покрывают разницу в менталитете двойными, а то тройными окладами. Ближе к пенсии кормильца красавицы попадают в Крым и задают тон в обустройстве местной жизни.

У понаехавшего большинства эта самая жизнь зачастую так и не выходит за рамки переселенческого формата. Тем восхитительнее офицерская роскошь. Предмет лютой зависти — импортная радиола и винил «оттуда» с Амандой Лир и группой «Арабески». Образцы для подражания — торшер с абажуром, салфетки макраме, книги в цвет обоев. Чистота.

И варенье, сваренное по особым рецептам в сверкающих медных тазах. Закатанное в нездешние пузатые баночки с круговой резьбой. На крышках белеют этикетки с надписями от руки, почерком бывших отличниц. «Вишня с айвой». «Айва с орехом». «Еловые шишки с апельсиновой цедрой». «Райские яблоки с дольками лимона». Что-то ещё, неразглашаемое ни при каких обстоятельствах.

Накрахмаленный тюль режет воздух. Окна открыты. На улицу вырывается дурманящий аромат яблочной амброзии, смешанный с пылью и июльской жарой. В окне — силуэт гранд-дамы с голубым томиком Гумилёва в руках. Я под окном, в лёгком платье и босоножках на модном пробковом ходу. Машу гранд-даме, показываю своего Гумилёва, — поменьше, красного с золотом. Дама отвечает благосклонным кивком.

Я бегу дальше, закрываясь рукой от солнца и ослепительной небесной синевы.

Из города, которого нет, я уехала эффектно. Ночь напролёт мы протусили на дне рождения местного короля рокабилли в рок-клубе «Два капитана», одним из владельцев которого был мой однокурсник. С этой феерической ночью сравниться не может ни одна другая из всех мне известных. Я пустилась в пляс, Птаха вышла на сцену и круто спела, у неё невероятный голос. Абсолютно счастливые, мы с трудом разошлись часам к шести утра. Дома в почтовом ящике я обнаружила два письма. Одно сообщало, что киевский проект, на который я работала три месяца и рассчитывала в перспективе, закрылся. В другом было предложение приехать на работу в Киев от человека, знакомого мне только по переписке.

Много раз я мысленно благодарила рокабильного короля и владельца «Двух капитанов», связывая долгожданные изменения в своей жизни с энергетикой последней вечеринки. С полгода назад выяснилось, что они оба в Киеве. Мы виделись на дне рождения однокурсника, это был феерический вечер. Также выяснилось, что в столице появился крымский клуб «Три капитана» и в нём бывают музыкальные заседания. Меня спросили, открываю ли я свой почтовый ящик, и намекнули, что следует ждать письма.

Жизнь, качнувшись влево, качнулась вправо.

Рисунки: Александр Шатов