Книги джунглей

— Твоя жизнь — это балансирование между культурой и природой. Как тебе это удаётся и удаётся ли?
— Если бы ты спросил об этом лет десять назад, я бы попытался найти какую-то серединную точку между культурой и природой, но в последнее время всё больше понимаю, что эти пути несовместимы. Разделение проходит буквально по линии позвоночника.

В Индию я еду ради походов в джунгли и на входе в лес оставляю все надежды вернуться живым и невредимым. Иначе это уже игра в природу. Она мила, как наблюдения закатов, но по-настоящему так в лес не войдёшь. По-настоящему — значит безвозвратно.

— Вроде бы ты ещё ни разу не возвращался оттуда неживым.
— Чудом. Не знаю, как иначе это объяснить.

— Маркес писал, что жизнь — это непрерывная цепь чудесных избавлений от гибели.
— Ко мне это имеет прямое отношение. Может быть, к чуду ещё добавляется честность и предельная открытость с моей стороны. Входить в джунгли — это предлагать им себя целиком. Когда ты отправляешься в настоящее путешествие, ни о культуре, ни о письме, ни о записных книжках не может быть и речи. Природа и культура на дух друг друга не переносят, и никогда им вместе не бывать.

— Практически Киплинг: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и им никогда не сойтись». А где Киплинг, там опять-таки Индия.
— Да-да. Если ты хочешь попытаться подойти максимально близко к миру реальной природы — а по сути, к мирозданию вообще, потому что мы со всем нашим невероятным гуманитарным космосом занимаем в мироздании микроскопическую долю на самой обочине, — тебе придётся смириться с тем, что перед входом в этот мир человека с себя нужно снять и сложить, как одежду. Каким образом уцелеть в этом мире без себя словесного, культурного, цивилизованного, гуманистического, религиозного — вопрос без ответа. Но другой возможности войти в лес нет. Иначе это будет всего лишь прогулка.

— С чего началась для тебя Индия?
— Как всё неслучайное, случайно. У меня были романтические отношения с австрийской аристократкой, девушкой по имени Таня. Она тогда жила на внутренней обочине самой себя и, лёжа на полу в своей белой, как келья, комнате, где даже книги были за занавесками, чтобы не вносить дисбаланс в стерильность её мировосприятия, с закрытыми глазами декламировала на древнегреческом «Илиаду».

И тут с её белым миром схлестнулся мой мир витальности и авантюры. Отношения взвихрились, куда-то понеслись, нас мотало по всем краям, пока мы не измучили вконец друг друга и не поняли, что находимся в той точке, где либо расходимся, либо предпринимаем некое специальное усилие. Мы решили бросить себя, как монетку, и взять билеты на первый попавшийся самолёт. Рейс оказался в Индию.

— Узнавание «своего» пространства было…
— Мгновенным. Я попал в точку левитации своих детских снов. Взлетел ребёнком и до сих пор не опускался. Это был городок Ришикеш в северной Индии, в предгорьях Гималаев, в верхнем течении Ганга. Тот самый, куда приезжали «Битлз». Сейчас его сильно скурвили туристической индустрией, и от аутентичности почти ничего не осталось, но в 2003-м она ещё была. Мы с Таней взошли к началу Ганга и там расплелись на две разные жизни. Пошли от одного истока к разным устьям.

— То есть ты сразу почувствовал, что Индия — твоя. А Индия сразу почувствовала, что ты — её?
— Думаю, не сразу. Даже сейчас было бы слишком самонадеянно сказать, что такая безбрежная во времени и пространстве страна способна принять тебя полностью. С другой стороны… Мне неловко об этом говорить, но были случаи, когда я стыдил индусов, которые нехорошо себя вели, словами: «Как тебе не стыдно позорить мою страну!» И это была не риторика. Я, родившийся в Киеве, проживший годы юности в Москве, переехавший в Крым, где в конце 1980-х — начале 1990-х прошли, возможно, самые счастливые годы моей жизни, нигде и никогда на перечисленных территориях не произносил эти слова так искренне, как в Индии.

— Мне часто кажется, что Индию ты немного…
— Идеализирую?

— Да. Но с другой стороны, ты ведь в основном имеешь дело с Индией деревенской, с Индией джунглей.
— Безусловно. Я десятой дорогой объезжаю мегаполисы, не могу в них ни жить, ни дышать, ни зрительно, ни тактильно, ни в культурном, ни в каком другом отношении. Чем меньше затронута цивилизацией территория, тем лучше я её воспринимаю. В Индии при её огромном населении 270 заповедников, они оставляют колоссальные площади для животных. И там уже есть что идеализировать.

Жизнь у индийцев, конечно, тяжёлая. Большинство по-прежнему занято в сельском хозяйстве. Женщины на рисовых полях стоят, не разгибаясь, по двенадцать часов. Тем не менее они там все свободны. В любую минуту могут начать петь песни, смеяться — они вообще очень много смеются. Могут спать в любом месте, в любое время, в любом положении, а это показатель психического здоровья. Могут идти по самой шумной дороге — и тут же лечь у обочины и уснуть. Эти люди не знают ни депрессий, ни неврозов.

— Давай от людей к животным — они для тебя, по-моему, не менее важны, а то и более. Я знаю, что в джунглях у тебя было немало случаев, опасных для жизни.
— Поскольку я иду на предельный риск, мне трудно вспомнить, когда таких случаев не было. Самые, скажем так, яркие — две встречи с тиграми. Лицом к лицу, на расстоянии двух шагов. Первая встреча — когда тигр медленно шёл на меня, глядя мне в лицо, а я, медленно пятясь, отступал. Это длилось около часа, пока он не выпроводил меня из леса. Понятно, как я отступал — почти не касаясь земли. Глядя чуть в сторону, чтобы не встречаться с ним глазами, но держа его в поле зрения.

— Киплинг писал в «Маугли», что зверь не может выдержать человеческого взгляда. На самом деле взгляд в глаза зверю — это проявление агрессии, что может вызвать ответную реакцию, верно?
— Да. Так же, как и смех, который воспринимается, как агрессивный оскал зубов, так что смеяться нельзя. Ещё до твоей попытки что-то предпринять зверь уже полностью тебя считал. Он уже знает, кто ты, что ты, чем пахнет каждая из твоих эмоций и намерений. Наверное, тот тигр посчитал, что у моих эмоций правильная конфигурация. Он всё время трогал невидимую черту между нами, заносил лапу, но потом опускал и продолжал выводить меня из лесу.

Другая встреча была совершенно иной. Два тигра шли за мной полдня, буквально играя мною. Уже потом я прокрутил ситуацию и понял, что там было полно знаков, которых я не замечал. Обычно, находясь в лесу, я всё время говорю себе: «Серёжа, внимание, внимание, внимание!» Отвернул на секунду голову — тигр прошёл, слон прошёл, змея проползла. Повернул обратно — уже никого нет. Все тебя видят, все тебя слышат. Ты же, если даже на мгновение отвлекаешься, не видишь и не слышишь ничего.

В тот день во мне была какая-то разбалансировка сосредоточенности. Всё говорило о том, что они рядом. Стадо оленей уносилось, пересекая тропу, птицы взмывали над ветвями, попугаи голосили, перелетая с одного дерева на другое, а я не обращал внимания. И вот, уже возвращаясь по лесной тропе, я поворачиваю голову и встречаюсь глазами с лежащим на пригорке тигром. Расстояние между нами — один прыжок.

Он лежит, положив голову на лапы, и смотрит мне прямо в глаза. У меня на поясе нож — ну, для нарезки хлеба и колбасы, — а на шее фотоаппарат. И первая мысль: нож или фотоаппарат, фотоаппарат или нож?

И прежде чем эта мысль дошла до ответа, я понял, что фотоаппарат уже у меня в руках, что я пытаюсь навести фокус, но никак не могу это сделать — мешает несколько травинок. Потом я вспоминал, что не ощущал ни паники, ни страха смерти, которая могла произойти через долю секунды, а думал только одно: «Чёрт возьми, почему я не могу навести резкость?!» В конце концов тигр уходит в траву. Трава густая, почти в человеческий рост. И тут я делаю то, что никогда ни при каких условиях делать нельзя: иду за ним. Наверное, сказалось, что я несколько лет не был в Индии, и жажда авантюры пересилила разум. Я потерял голову и пошёл в эту траву, на двести процентов зная, что никуда он не делся, а просто перелёг на несколько метров и ждёт. Делаю один шаг, другой, третий, и на каком-то там четвёртом прямо из-под ноги, как огненный взрыв, взвивается этот тигр и встаёт на задние лапы. Я уставился на него снизу вверх. Он отпрянул и унёсся в кусты.

— Перепугал ты бедное животное.
— Ага. В это время я делаю непроизвольный шаг назад — и из-за спины у меня взвивается второй тигр. То есть они уже лежали у моих ног, два тигра. Что меня уберегло? Я потом разговаривал с егерями, они сказали, что я выжил чудом и, наверное, потому, что смешал все карты. Я пошёл на них, заявил как хозяин претензию на их территорию, и это сбило их с толку. Ну и, скорее всего, это были молодые тигры. Попади я на зрелых, исход был бы другой.

— Ты не раз говорил, что слоны опасней тигров.
— Вопреки нашим стереотипам, тигр — животное не конфликтное. Если у него есть возможность уйти от конфликта, он уйдёт. В отличие от леопарда: эта бестия, если её прижали к стенке, будет перегрызать тебе глотку до тех пор, пока стоит на ногах. Что касается слона, то нет никаких способов избежать смерти, если ты стоишь на его пути и ему неугоден. Эта машина с места включает сорок километров в час. В джунглях он, несмотря на свою неповоротливость, тише бабочки — может находиться от тебя в нескольких метрах, и ты его не услышишь. Ногой он тебя затопчет, хоботом порвёт, как ветку.

Есть две худшие ситуации для встречи со слонами. Первая — одинокие самцы в период гона. Слон в такое время — это нескольких тонн оголённых нервов, из глаз у него льются ручьи слёз, и разозлить его может всё что угодно, а человек так особенно. Второе — это мать с детьми.

У меня было несколько очень жёстких встреч со слонами. Один слон слонов, огромный, смотрел на меня в упор, у меня не было никаких шансов убежать, увернуться, я полностью был в его распоряжении. Он раздумывал, взвешивал, вертел хоботом веточку, как будто не веточку, а меня, потом положил её аккуратно там, где взял, и тихо ушёл.

— Может, ты заговорённый?
— Иногда такая самонадеянность непроизвольно в меня проникает. Думаю, может, у меня уже запаха нет человечьего, может, они уже не принимают меня за человека? В последние приезды в Индию было полным-полно ситуаций, которые иначе объяснить невозможно. Я садился в лесу на поляне — подходили олени, заглядывали в лицо, подходили дикие кабаны, рылись рядом, чуть меня не сковыривая. Все попытки сидеть в засаде, лишить себя запаха, зайти с подветренной стороны были отринуты. Напротив, я демонстративно вёл себя как человеческое отродье.

— До Индии у тебя был Крым, Гурзуф. Первая попытка ухода в природу от цивилизации?
— Крым я любил с детства, подолгу там бывал каждый год. Как только у меня появилась в Киеве своя квартира, я тут же, почти не глядя, решил поменять её на любое место на Южном берегу. Этим местом, к счастью, оказался Гурзуф. С 1989-го по 1994 год я там вёл совершенно блаженный образ жизни и как-то пропустил все события, которые переворачивали большую страну.

Но первые уходы в природу были у меня ещё в детском саду. Едва дождавшись, когда сдававшая меня мать покидала территорию детсада, я связывал сандалии, перебрасывал их через плечо и уходил гулять. Меня возвращали к ночи с милицией. Вся история моего детства связана с вот такими уходами, испытаниями самого себя и соседских детей, которых я уводил в зимнюю пургу по киевским улицам, а потом волочил их на себе и рыл в сугробах убежище на случай ночёвки. Это в восемь-десять лет.

— Ничего себе начало. Представляю, что было дальше.
— С двенадцати я уже уезжал на далёкие расстояния. Оставлял дома записку: «Дорогая мамочка, не волнуйся, я вернусь в августе, а именно: 17 числа, в 19:00. И что самое смешное, 17 августа в 19:00 я действительно возвращался. Нельзя сказать, что мама к этому привыкла, но какое-то слабое утешение в том, что я держал слово, всё-таки было.

Я болтался по тундре, по Заполярью, уходил один на Байкал, в тайгу, просачивался зайцем на корабли на Енисее, добирался до Дудинки — в общем, всё своё отрочество и юность скитался по нашей необъятной. Параллельно занимался спелеологией, альпинизмом, походами, но в коллективном безумии смог просуществовать недолго. Набравшись опыта, организовал свою группу хулиганов с Воскресенской слободки. Мы в комнатных тапочках восходили на Эльбрус, беря катушки ниток вместо обвязки — так мы от избытка босяческой фронды дурачились над хорошо экипированными экспедициями.

Предпринимал и одиночные авантюры. Лет в двадцать с небольшим задумал переплыть океан на резиновой лодке. Лодку я довольно быстро приобрёл в соседних «Хозтоварах», она возвышалась над водой на десять сантиметров и хорошо подходила для плавания в ближайшем ставке. Я написал на ней нитрокраской «Папа» и ещё почему-то «Сиротский приют №8». Купил байдарочное весло, распилил его надвое, нарастил трубками от пылесоса. Умудрился придумать стальную мачту с парусом из подкладочного материала для штанов, купленного на Крещатике в магазине «Тканини». Парус был ярко-жёлтого канареечного цвета — я решил, что ткань должна быть весёлой и радовать меня в этом, по-видимому, долгом путешествии.

Готовился я к нему сначала на Киевском море, потом в Крыму. Там было так кайфово, что я решил отплыть подальше от берега, и бриз оттащил мою лодку чуть ли не до нейтральных вод. Там меня, задремавшего на этом несчастном надувном матрасе, выловил пограничный катер.

— То есть до океана ты всё-таки не добрался?
— Стало ясно, что в то, ещё доперестроечное время с океаном вряд ли получится, поэтому я собрался переплыть Азовское море. И переплыл. Но надо же было, чтобы в это время под Евпаторией взвился безумный смерч и опрокинулся диким штормом на Азовское море — такое там происходит раз в тридцать лет. Брызги на банках и отмелях взмывали на высоту пятиэтажного дома. И тут это маленькое надувное несчастье…

Первый же порыв ветра вырвал мачту и отшвырнул её в небо. На­утро сухогруз «Днепр» разглядел меня сверху в бинокль и спросил, не нужна ли помощь. Я счёл это унижением и предложил ответную помощь — в их бортовом журнале осталась запись о нашей встрече. Пять суток я успевал только хапнуть ртом воздух и тут же уходил под воду вместе с этим полусдувшимся матрасом.

И вспоминал удивительную историю великого мореплавателя Алена Бомбара, который переплыл Атлантику на надувной лодке. Он давал совет: если лодка будет пропускать воздух, заклеить её в подобном путешествии можно только спермой. Я плыл в клеёнчатом костюме противохимической защиты, в капюшоне, туго затянутый, и думал, как же мне найти то, с помощью чего можно попытаться заклеить лодку…

— Слушай, сегодня же не первое апреля!
— Это всё правда. Так что в Индию я попал уже хорошо просоленным путешественником.

— Несмотря на уход в природу у тебя вышли две новые книги стихов.
— Когда я одержим новым путешествием и оказываюсь в джунглях, ни о каком письме не может быть и речи. Там я по-настоящему рад жизни, рад ощущению себя частью этого мира, искреннему и безграничному единению с ним. Культура такого ощущения мне никогда не давала.

— Тем не менее ты всегда возвращаешься в цивилизацию.
— До последнего времени мне было радостно чувствовать себя этаким голубем, несущим людям в клюве веточку оливы. Веточка могла обернуться книгой или рассказами в кругу близких людей — мне важно было поделиться. С годами стремление вернуться ослабевает. Не думаю, что я могу полностью отказаться от возвращения, это утопия. Но радость от него всё меньше.

— После масштабного романа «Адамов мост», вышедшего четыре года назад, пишешь ли ты какую-то крупную прозу? Или теперь только стихи?
— Мне казалось, что в этой книге произошло всё, что может пожелать себе пишущий человек. Этот роман — или, как сказал один из критиков, большое стихотворение на пятьсот страниц — написан не только об Индии, не только о любви мужчины и женщины. Там в самом характере письма выражено моё отношение к миру и к себе в мире. Я думал, что дело сделано, но мы предполагаем, а нами располагают. Не успел я опомниться, как оказался вовлечён в две книги стихов. Одна называется «Её имена», другая — «Любовь. Черновики». Это всё стихи, написанные в последние два года, и я бы не сказал, что они находятся где-то рядом с «Адамовым мостом», тут приращение какой-то новой территории. Вот ведь неожиданность — вроде бы в таком возрасте, как говорил поэт Виктор Соснора, уже стыдно писать стихи. Но нет, оказалось, что-то молодое во мне ждало своего времени, чтобы быть произнесённым именно сейчас.

— Ты вообще осознаёшь, что тебе уже 58 лет? Ты же на вид и душой — подросток.
— Нет, не осознаю. Когда я вхожу в лес, то сразу лет двадцать сбрасываю. В лесу я мальчишка. Я там счастлив.

— А ты не думал о каком-нибудь другом лесе, не индийском? Например, о бразильском — говорят, там много диких обезьян.
— До Индии мне казалось, что мир огромен и его хватит на семьдесят девять жизней. Но от добра добра не ищут. Там фантастический райский лес, чудом сохранившийся при такой перенаселённости. Когда древние греки ещё были грудничками, индусы уже закончили с основами мироздания и играли на завалинке в шахматы. Это сказывается даже на отношениях между людьми и животными, они там другие. Основополагающий принцип индуистской философии — «тат твам аси», «ты есть то». То есть ты никогда не равен самому себе.

— Ты сказал, что почти не заметил распада Союза. Политика вообще проходит мимо тебя?
— Ой, нет, очень не проходит. Всё это глубоко и больно меня задевает. Я ведь в равной мере принадлежу трём территориям. Украине, где я провёл детство, юность и молодость, где жили все мои предки; я коренной киевлянин, это мой город и моя земля. Крыму, который был с детства моей любовью, — у меня до сих пор крымская квартира, прописка, и после всех событий я не могу туда поехать. Москве, которая интеллектуально, благодаря кругу моего общения, стала для меня такой же родной. Это всё разрезано по живому.

Сказать, что я нахожусь в стороне, нельзя. В марте 2014-го я в Facebook пытался не только активно выразить свою точку зрения на происходящее, но и предложить какие-то пути разрешения.

— Что именно ты предлагал?
— Я писал, что через две недели мы потеряем Крым, и задавался вопросом, можно ли что-нибудь сделать. Пока Россия подгребала Крым под себя, Украина бездействовала. И власть, и люди молча смотрели на происходящее в Крыму перед этим так называемым референдумом. Позиция Украины по отношению к Крыму публично оставалась никак не выраженной. Что, всё было и так понятно? Нет, не понятно. Даже само собой разумеющиеся вещи в такую минуту надо было произнести. Может, тогда всё пошло бы по другому сценарию.

— Последний вопрос, и опять о главном. Ты верующий человек? Иногда мне кажется, что ты одновременно не привержен ни одной религии и привержен всем сразу.
— Думаю, что нахожусь на том пути, который ты обозначил. Сам бы я вряд ли нашёл какую-то отчётливую формулировку моего вероисповедания. Я пытаюсь быть открытым и чутким к мирозданию, кем бы или чем бы оно ни было сотворено. Этот мир — невероятное чудо. И это чудо обращено лицом к нам.

Фото: из личных архивов