Мы жили под куполом бесконечной любви и большой победы. «Днепр» — чемпион» — первая надпись на заборе, которую мы прочли, как только научились читать. Два слова стали мантрой города и ДНК для целого поколения. Простыми и прямолинейными ДНК, как рельсы железной дороги.

В 80-х мы только начинали складывать буквы в первые слова и безошибочно угадывали сакральную надпись на дверях подъездов, стенах и столиках в кафе.

В 1983 году «Днепр» впервые выиграл чемпионат Союза, а в 1988-м — повторил результат. Одиннадцать человек на поле дали веру миллионам в то, что можно победить в большом сражении. Задали будущую программу. Теперь, когда прошло столько лет, когда переименовали город и началась война, кавычки в слове «Днепр» можно опустить.

Я помню, как мама везла меня на санках. Я помню её пальто, отполированное временем до блеска, голубой берет и сапоги, из которых она сразу переходила в босоножки. Тогда казалось, что земля под нами — большой снежный шар и мы скользим вдвоём по его поверхности, как две маленькие тёмные точки.

Мама давала возможность наблюдать и предчувствовать.

Папа отвечал за ракурс. На выходных мы спускались через парк Шевченко и шли к Днепру на Комсомольский остров. Спина реки, которая летом выдерживала яхты и кораблики, промерзала — по ней карабкались рыбаки с ледорубами, жались поближе к берегам ребятишки на коньках и санках. Замёрзший Днепр можно было перейти пешком.

Папа говорил «смотри» и показывал поперечное сечение огромной льдины — оно блестело на солнце сложными кристаллами. Мне бы никогда не пришло в голову рассматривать льдины в разрезе — обычно я смотрела вдаль и огромная ледяная плоскость казалась мне бесконечным белым полем, которое упиралось в противоположный берег.

Папа предлагал присесть и снова взглянуть. Теперь на передний план выходили коньки и валенки, чуть дальше — женские сапоги на танкетке, а возле них — хохочущие щёки моего ровесника, который упал на спину и делал снежного ангела. Я тоже падаю на спину, и передо мной открываются снежные тучи. Между мной и небом впервые никого нет. От счастья меня треплет, как бельё на морозном ветру, меня как будто включили в розетку, и от кончиков пальцев до макушки начинает идти ток.

«Обезьяна», — говорит папа и смеётся. Между мной и небом появляется его лицо. У него белые брови и усы. А ещё что-то в глазах и в морщинах, отчего рождается чувство полной защищённости. Мне до сих пор кажется, что у меня впереди тысяча жизней. И ничего не страшно. И падает снег, и скрипят полозья, и слепит глаза солнце, пробившееся из-за туч.

В нашем дворе руководит тётка Марина. Ей семьдесят, и всю жизнь она прожила в деревне, пока сын не забрал её к себе в город. В квартире на Марину давят стены и не хватает пространства, поэтому даже при минус пятнадцати она сидит на лавочке во дворе и сообщает всем свой прогноз погоды. «Будет снежный буран», — говорит она нам с папой, когда мы возвращаемся после прогулки. Папа кивает из вежливости и, как мне кажется, не верит. Прогноз погоды в программе «Время» лаконичен: холодно, без осадков. А утром мы не можем открыть дверь подъезда, потому что её завалило снегом.

«Наташка, снимай бельё, — кричит летом Марина моей маме, — через полчаса дождь». Мама делает вид, что не слышит, потому что небо ясное, а тётка Марина — старая, мало ли, что ей померещилось. Через полчаса под ливнем мама бежит снимать бельё вместе с верёвкой, на которой оно сохло. Так быстрее — отвязать верёвку и смотать всё в клубок, а не отстёгивать прищепки от каждой простыни по отдельности, пока тебя полощет летний оголтелый дождь.

Тётка Марина знает только три буквы: «о» — потому что похожа на бублик, «ж» — потому что похожа на жука, и «п» — потому что напоминает форму ворот. Марина усиленно образовывается через телевизор и больше всего ей нравится тема земного притяжения, которую она, как любой творческий человек, трактует совершенно по-своему.

Каждую весну, ближе к концу мая, Марина говорит, что самая большая сила на свете — это сила притяжения родной земли, берёт за руку внука Мишу и уезжает в свой деревенский домик. Она учит Мишу всему, что умеет, — ориентироваться по звёздам, определять время по солнцу, слышать зверей и птиц, искать места, где грунтовые воды максимально подходят к поверхности земли.

Миша растёт, а домик Марины ветшает. Лет через пять, заплакав, Марина скажет, что ей даже нечего оставить внуку в наследство. А через тридцать лет Миша вернётся домой с войны. Живым. Потому что Марина оставит ему в наследство умение ориентироваться в тумане, чувствовать опасность и выходить туда, где ждут свои.

Первым делом Миша поедет восстанавливать Маринин деревенский домик. Найдёт там свой старый велосипед, на руле которого когда-то нацарапал «Днепр» — чемпион», откроет в доме окна и двери, выйдет во двор и расплачется. Потому что нет многих друзей, нет Марины.

Будет ранняя осень, прохладно и туман. Будет тихо. День уйдёт в вечер. Вечер — в ночь. На небо выкатит круглая луна. И всем хорошим людям, на которых действует сила притяжения родной земли, будет сниться радуга.

Наташка Сенченко живёт на улице Шолом-Алейхема. Мне очень нравится название её улицы — кажется, что гласные в названии перекатываются, как лодка по волнам.

Я живу на улице Ворошилова. Название моей улицы мне не нравится. У меня два варианта, откуда оно произошло: либо Ворошилов ворошил прошлое, либо украл шило. И то и другое, с моей точки зрения, занятие не очень. Поэтому и название улицы — тоже.

Мы с Наташкой встречаемся в песочнице парка Шевченко и лупим друг друга совками по лбу. Наши бабушки трещат на скамейке и верят в то, что небольшая драка в детстве — залог дружбы на всю жизнь. В нашем случае это сработало.

Как-то Наташка заболела и на две недели пропала из парка. А потом неожиданно появилась. В тот день Наташке впервые удалось самостоятельно вскарабкаться на спину медному льву, который лежит на центральной аллее и встречает всех посетителей. Если бы это случилось двумя неделями раньше, я бы подошла к Наташке и треснула её пластмассовым ведром по спине. Но после разлуки, которая казалась тогда бесконечно долгой, у меня в груди растёт счастье от встречи с Наташкой и радость за её победу. Радость давит на грудную клетку и находит выход где-то в районе макушки. Из макушки в космос хлещет поток неизвестных частиц, и я стою оглушённая, потому что радость за другого, оказывается, пробирает от пяток и до самых звёзд.

Наташка чувствует моё счастье. Спускается со льва вниз и показывает зажатый в кулаке кусочек гранита. Камешек блестит на солнце, как драгоценный. «Держи, — говорит Наташка. — Это тебе».

Когда мы в тот день приходим с бабушкой после прогулки домой, в комнате звонит телефон. Я бегу как есть, в сандалиях, и впервые самостоятельно снимаю трубку. Услышав детский голос, трубка спрашивает: «Скажите, это квартира Кривуши?» — «Нет, — отвечаю я, — это квартира Брехаря», — кладу трубку на рычаг, разворачиваюсь на девяносто градусов и вижу перед собой лицо дедушки, хватающего воздух ртом.

«Что там было?», — спрашивает дедушка.

«Да, ничего, — объясняю я, — спросили, не квартира ли это какого-то Кривуши».

Дедушка багровеет. Бабушка бежит на кухню и несёт ему стакан воды. А я не понимаю, что случилось. Ещё вчера, пока мама с папой ходили в гости, мы с дедушкой замечательно играли и он весело лаял на четвереньках, а сейчас обижен до вздувшихся жилок на лбу. Потом бабушка объяснит мне шёпотом, что Кривуша — это фамилия дедушки, и её фамилия, потому что она дедушкина жена, а ещё эта фамилия была и у моей мамы, пока она не вышла замуж за папу.

Я сопоставляю дедушкину фамилию и имя. Получается Виталий Кривуша. Безвредная фамилия. Даже, наверно, весёлая. Но мне жалко дедушку, потому что, на мой взгляд, могло быть и лучше.

Я достаю Наташкин камешек из кармана, подставляю его под солнечный луч и говорю: «Смотри, сияет!» Как мне кажется, и тогда, и сейчас, сияние — важное качество. Дедушка улыбается, подносит серый осколок к глазам и объясняет, что гранитной породы много по берегам Днепра.

Через много лет, когда я приеду учиться в Киев, первым делом побегу смотреть на берега Днепра. Берега — красивые, песчаные, гибкие, как лоза.

А гранит — на Майдане. И все три революции — там же.

Самая длинная улица в Днепре — улица Передовая. Горожане её не любят, потому что она узкая и на ней очень сложно обогнать идущий впереди транспорт. Я улицу Передовую люблю. Потому что сразу за ней заканчивается город и начинается дорога на дачу. Справа — акация, слева — озимые, а впереди — три месяца деревенского счастья.

Наша маленькая дача с соломенной стрехой похожа на гнездо — летом сюда слетаются самые близкие и родные люди.

Ещё в дороге мой брат Саша составляет список бездетных семей. Так он называет семьи без котов. Нам каждое лето подбрасывают котят, и в обязанности моего брата входит найти им семью. У Саши широкий круг общения, поэтому задачу пристроить котят он выполняет мастерски. Саша правильно формулирует просьбу. Он не говорит «возьмите котёнка», он говорит «спасите котёнка!» Просто взять — желающих мало, а спасти — совсем другое дело.

Ленка с Толиком приезжают на дачу в поисках фактуры. Ленка — моя старшая двоюродная сестра, Толик — её муж, оба они художники. Ленке никто не запрещает курить, у неё тонкие запястья и щиколотки, она вся, как архитектура барокко. Толик высокий и худой, всё время смеётся и держит Ленку за руку. Им двадцать три, они влюблены и выглядят, как полные дураки. Божественные дураки. Они объясняют мне с Сашей, что такое умбра, охра, маренго, бусый и ещё много чего. Песок у нас на речке охристый (жёлтый), дверь в погребе бусая (серо-голубая), а сумерки цвета маренго (тёмно-серые).

Спать Ленку с Толиком укладывают на полуторном диване, который короче, чем Толик, поэтому для ног Толика к дивану приставляют стул. Но Толику всё равно неудобно, поэтому он сразу начинает храпеть. Даже не храпеть, а грохотать, как полупустой товарняк. У Толика во сне, наверное, постоянные повороты, спуски и подъёмы. И ни одной остановки.

Утром все разбитые и не выспавшиеся идут завтракать. Даже Толик помят. Он роняет бутерброд маслом вниз и давится чаем. А потом, ожидая сочувствия, сообщает, что всю ночь не спал.

— Ты ж всю ночь храпел! — удивляюсь я, а мама почему-то толкает меня ногой под столом.

Толик перестаёт жевать, смотрит на меня долго, а потом говорит: «Между прочим, храпела Лена».

А потом вдруг начинает дуть ветер и собирается буря. Тётка Марина знала бы о ней заранее. Мы спрячемся в дом, а ветер будет гнуть деревья до земли. Но у деревьев есть корни. Они выстоят.

В каждом человеке есть качество, которое не меняется с годами. У Ленки есть одна способность — всё, что она рисует, сбывается.

Я попрошу: «Нарисуй так, чтобы у всех всё было хорошо». А Ленка скажет: «Я хочу, но пока не знаю как». И тогда я скажу: «Нарисуй хотя бы нас всех на даче». И Ленка сядет за работу. Это будет раскадровка маленького документального фильма.

У Ленки с Толиком дорога на дачу начнётся в аэропорту. Они давно живут в далёкой европейской стране — Толик рисует компьютерные игры, а Ленкины живописные работы разбросаны в частных коллекциях по всему миру.

Мы будем ехать из Киева. Наши дети — и Варя, и Прохор — болеют за киевское «Динамо». Поэтому всю дорогу в машине они будут петь что-то про «бело-синий самый сильный». Кот будет орать на заднем сиденье. Уже в пути я наберу Ленку и скажу: «Не забудь нарисовать мою свекровь». И у Ленки появится кадр, как свекровь печёт для всех торт «Пинчер». Потом будут мои родители, которые ссорятся во время сборов, потому что папа не заправил машину, а мама купила не то вино. За Наташкой Сенченко заедет мой брат Саша, и они выедут в шесть утра, чтобы не толкаться за машинами на Передовой.

Когда мы все соберёмся на даче и начнём готовить на стол, чистый дискант Прохора накроет всю деревню: «На устааалых струнах души…»

Большая часть семьи поперхнётся компотом, а Варя спросит: «Это вообще что?»

Прохор ухватится за тарзанку, чтобы раскачиваться взад-вперёд, и ответит: «Киркоров». Потом добавит после паузы: «Филипп».

«Со сборов привёз?» — спросит Варя, она уверена, что воспитанные мальчики — это Paint it black и Crazy train.

«Ну да», — ответит Прохор. Он отойдёт подальше, чтобы сильнее оттолкнуться и выше полететь.

Варя сядет на пенёк и тихонько запоёт песню Gogol Bordello про «Динамо»: «Демьяненко, Блохин, Бессонов — наши идеалы». Прохор перестанет кататься и сядет рядом. Подхватит. Потом отзовутся верхушки деревьев. Песня будет качаться, плыть, уходить за речку.

Всё, что снаружи, останется внутри — как старая кассета во время записи, будет шуршать лента памяти.

День уйдёт в вечер. Вечер — в ночь. На небо выкатит круглая луна. И всем хорошим людям, на которых действует сила притяжения родной земли, будет сниться радуга.

Наш кот прижмёт уши и уйдёт в поле ловить мышей.

Рисунки: Александр Шатов