В моём родном городе все знают, что такое шовдарь и когда приходит время его есть. Здесь варят необыкновенно вкусный бограч: не блюдо, не густой суп, первое и второе в одной тарелке (какая проза). Цвет пурпурный, как тога римского императора, запах пробуждает зверский аппетит и радость жизни, живописная деталь уводит за рамки реальности.

По праздникам у нас обычно пекут 5–6 видов шетеменей. В воскресенье обязательна на столе куриная поливка. Впрочем, особо изощрённые газдыни берут планку выше. К примеру, угостят семью кнедликами с мясом в подливке, а может, голубцами. Как они выглядят в кастрюльной глубине! Поэма! Уложены плотно, один в один, словно ужгородская брусчатка, маленькие, толстенькие. В гостях много не съешь: хочется, а неприлично. Попробовал — и созерцаешь. Японская миниатюрность закарпатских голубцов меня до сих пор умиляет.

Здесь два времени: местное (с разницей в час) — для своих, посвящённых, по его законам живут внутри семьи, группы, и административное — общепринятое. Никакой политики, веками обкатано, больше привычка.

На границу со Словакией привезёт городская маршрутка. До Будапешта — как до Львова, только в другую сторону.

Рождество и Пасху счастливчики празднуют дважды. Обычно торжества чрезмерно затягиваются. Православные садятся за стол с католиками, затем католики с православными: соседи, родственники, знакомые, друзья. Ограничений никаких, всеобщая радость единения.

Случается, дети не понимают языка родителей и наоборот. Собственный сын при мне попросил невестку перевести, что сказала их трёхлетняя дочь. В конце концов ему надоело присутствовать в качестве актёра второго плана на торжествах у тёщи с тестем, он плюнул и пошёл на курсы венгерского. Кстати, в семье обычно говорят по-украински. Родители между собой переходят на русский. Перескакивают с языка на язык спонтанно, без напряжения. Вот такой у нас маленький семейный вавилон.

Стоп. Хотела не о том и без туристических изюминок-приманок. Короче, начну сначала: я родилась не там. Здесь в текст просится слово судьба, но как-то не ложится, а хотелось бы: лирика, некий флёр загадочности, мистики. Мне нравится известный в истории курьёз, когда мальчишке Веспасиану оракул предначертал будущее императора. Правда, перепуганная римская матрона не удержалась и тотчас же отхлестала мужа мокрым полотенцем. Вот это рок, великая судьба и великое предсказание, а у нашего деда в руках всего лишь лист бумаги, направление.

«Будь проклят тот день и памятник Ленину в Луганске, где я тебя встретила», — любила метнуть молнию в деда наша властная и строгая бабушка (темперамент римской матроны, не правда ли?). За что она его так, уже неважно, главное — подтекст. В этой фразе, обращённой к супругу и одновременно Ленину в памятнике, было что-то диссидентское на уровне интуиции. Странно, а ведь политинформации по понедельникам посещала исправно.

Мой дед «приёмный». Настоящий, кровный, погиб под Сталинградом. Бабушка помыкалась в холоде и голоде, наконец, поняла: одной, на руках с дочкой-подростком, не прожить. И вот он, старший лейтенант запаса, фронтовик, не добровольно (боже упаси, кто же вот так всё бросит и поедет в страшную бандеровщину), по партийному предписанию везёт семью на вокзал.

В Ужгороде тоже был свой памятник Ленину. Сама площадь, на которой возвышался идол, — совершенный антагонист луганской. Нет, не самой задумкой, а организацией пространства. Аскетична до совершенства: несколько линий, образующих аккуратный удлинённый прямоугольник в направлении реки Уж. Там её встречает набережная, обнимает липовая аллея. Здания, составляющие площадь, проектировали в 30-е годы минувшего столетия чешские зодчие, и этот западный вышкол, как ни старайся, ничем нельзя удавить. Архитектура, словно воспитание, всё ясно с первого взгляда и навсегда. Помню с левой стороны от памятника, если стоять к нему лицом, удивительной красоты розарий. В нём по будням копошился маленький человек. Такие высокие, роскошные, необычного цвета розы в наших парках и скверах мне редко доводилось видеть. Никакого кумача в царственных лепестках: лимонные, желтовато-восковые, розово-томные, насыщенный зрелый кармин. У него, этого незаметного, почти серого человека, явно был особый вкус и антисоветское понимание красоты.

В Луганске жила своей жизнью одноимённая площадь, и усилия для того, чтобы придать ей величие, явно предпринимали титанические, но всё как-то импульсивно и невпопад. Вероятно, поэтому выглядела неуютно: растянуто и вразброс.

Я должна была родиться здесь, а родилась в Ужгороде, и моя инородность до сих пор чувствуется хотя бы в голубце, величиной с кулак. Но меня пока нет, нет даже предчувствия. Семья обживается в послевоенном чужом городе, ещё недавно входящем в состав других государств. Надо обосноваться, привыкнуть к иному ландшафту, линии гор, найти знакомых, купить кровать, сколотить табурет.

Деду наконец выделили квартиру на улице, которая по странной прихоти властей (не Альпы же, Карпаты) носила имя полководца Суворова, ныне — Корзо. Наша бабушка бесконечно счастлива. Первая в её жизни отдельная квартира. Дед обласкан, прощён, одарён испечёнными в духовке любимыми пирожками с капустой. До сих пор помню благодатный запах теста на весь дом. Особые, долгие, ритуальные приготовления, их торжественность, свежая скатерть, кухонное вафельное полотенце сверху эмалированной миски. Пирожкам должно быть уютно, тепло, и они (по замыслу бабушки) потихоньку «дойдут».

Время летит. Моя мама из худого, голодного подростка превратилась в красивую девушку. Пришло время любить. Им, маме и отцу, нравилось танцевать в летнем саду ресторана Korona. Посетителей любезно встречал элегантный пожилой метрдотель, говорящий на нескольких языках маленькой Европы. Венгерский и словацкий исключаем. В маленьком Ужгороде ими владели практически все, за исключением нас, приезжих. Ресторан был роскошный, залы с лепнинами, зеркалами. Молодёжь в летние жаркие дни спешила по коридору внутрь, в атриум, где рыдали и смеялись скрипки, что-то шептали, шелестя вычурным листом, каштаны, вечерами заглядывали вниз, прямо в квадрат летнего зала на два этажа, мерцающие серебряные звёзды.

Естественно, имя у заведения отобрали, дали другое: плоское и пошловато-безликое «Верховина».

Пришло счастье детства. Предводитель девичьей команды Васька всюду таскает нас за собой. Деревянными, стонущими ступеньками поднимаемся на хоры католического храма. Здесь мало воздуха, душно пахнет старой пылью, но раз в неделю в этом самом месте оживает органная глыба. Плавно двигаются, слегка поскрипывая, педали. Длинные пальцы человека-волшебника перебирают клавиши. Откуда-то из нутра чёрно-белой полосатой пустыни исходят, воскуряются звуки торжества, голубями улетают под храмовые своды и исчезают. Мелькают пожелтевшие листы старых молитвенников в руках прихожан, тускло мерцают чётки, прижатые к груди: шёпот, речитатив, молитва, песнопение… Воскресенье. Служба.

Мы с трудом открываем тяжёлые церковные двери, выскакиваем на солнечную улицу, глотаем, как рыбы, воздух, широко открывая рты. Мы знаем: подсмотрели чужую тайну, сунули любопытный варварин нос не в своё. Наши родители атеисты, наши родители не местные. Мы чужие, пришлые люди.

У подружки Женьки отец полковник в отставке, наш дед коммунист и что, безусловно, значимо: «государственный хлебный инспектор». Моя мама студентка. Бабушка? Да она у нас по жизни хулиганка. Её в молодости чуть из комсомола не исключили за фильдеперсовые чулки. Какая церковь? Нам нельзя. Мы не такие, как они, мы другие.

После службы нарядные пожилые мадьяры парами под руку чинно растекаются по улицам, заходят в кафе, заказывают кофе и обязательно децу (100 г) коньяку на двоих. Не больше. Тонкая невидимая черта между приличием и моветоном. Они, мадьяры, всегда знают, где она пролегает. Чёрные вуальки на седых, аккуратно уложенных головках, блестящая кожа перчаток, элегантные драповые пальто, макинтоши, лакированные туфельки. Мужчины при встрече приподнимают шляпы, говорят дамам привычное: кезе чоколом (целую ручки).

Ещё мы бегаем к минеральному бювету. Он рядом с главным корпусом университета. Тут всегда людно. Можно встать на цыпочки, бьющая вверх струйка попадает прямо в рот. В руках у нас бидончики. Мы деловито стоим в очереди, выполняем поручение взрослых.

Васька пловец. Мы провожаем его в открытый плавательный бассейн. Наш герой в клубах пара. Среди пасмурной серости зимнего дня нереальной прозрачности и голубизны вода. Быстро смеркается, возвращаемся по Подградской. Под ногами хруст сахарного снега. Улица, петляя, плотно обнимает Замковую гору. Андерсеновские одноэтажные домики. Вот-вот распахнётся окно, покажутся Кай и Герда. На подоконнике обязательно будет стоять герань в глиняных горшках. В этом, с башенкой полукругом, летом в оконном проёме — неподвижная фигура бабушки. Руки подпирают голову в чёрном платке, завязанном в узелок на подбородке. Это там, в Луганске, косынки светлые, как летние облачка. Может, старушка тоже из сказки? Сейчас греется у изразцовой печки, плетёт шерстяную плотную нить. Над головой картины. Они на стенах почти в каждом окне. Город художников. Заглядывать, знаем, неприлично, но так и тянет, так и тянет.

Улица выводит к кругу посередине проезжей части. Он очерчен бордюром из речного камня, радиус образует островок. В центре — роскошная павлония под качающемся в небе фонарём. Луч света вырывает из чернильной зимней темноты широкий излом ветвей.

Пришли. Осталось купить в гастрономе пряной тюльки. Никакой пошлости полиэтиленового пузырящегося кулька. Завернут в бумажный, плотный, конус. Ушки заправят внутрь. Всё содержимое, пахнущее кориандром и перцем, съедается прямо у подъезда. Недавно подсмотрела, как ловко голландцы отправляют кусочки сельди в рот. Мгновение и жест. Вот оно, давнее, далёкое.

Жильцам нашего дома многое кажется необычным. Точильщик на углу, трубочист в чёрном комбинезоне с ребристым проволочным кругом под мышкой. Зовут его Бейла-бачи. «Бачи» означает «дядя». По городу ездят велосипедисты в брючках до колен, гетрах и цвета тёмного изумруда фетровых шляпах. За плюмажем — перо.

Мы с бабушкой навещаем Бежику-нину (тётю Лизу). Она живёт за зданием школы №1, что сразу на набережной. Старый дом, веранда, двор в запахах дикой ромашки. Старушка угощает коложвари. Не забыть бы название блюда. Бабушка следует принципу чеховского рассказа о говорящих фамилиях, чтобы закрепить, но по законам комедии забывает. «Кричфалуши», — объявляет соседкам о новом кулинарном открытии. Васькина мама удивлена. Бабушка оправдывается. В принципе она мыслит правильно: Кричфалуши и Коложвари — распространённые в нашем крае фамилии.

Ваське везёт. У него папа русский, мама венгерка. Язык улицы он понимает превосходно. Ютится семья на первом этаже в пахнущей сыростью коморке. Здесь и раньше жила его бабушка. Она старожил, служила в доме консьержкой. С нами старушка общается без энтузиазма. Да и слов русских в запасе всего несколько. Не пригодятся: слепая, немощная. Жизнь прошла, отдана дому. Сколько секретов унесёт она с собой?

Дом хранит тайны чужой жизни. У тёти Нади в квартире замечательный старинный тёмного дерева гарнитур и люстра в этом ключе. Он достался ей в наследство. Так решила его новая хозяйка. У подружки Женьки — трофейные диван и кресла, обитые бархатом. Главные богатства, уверены мы, размещены на чердаке. Там разбросаны железные скелеты кроватей, домашняя утварь, книги, журналы на разных языках.

Наша школа рядом с Калварией, старым городским кладбищем. Мне нравится бродить среди памятников, всматриваться в начертания разноязычных эпитафий. У нас могил нет. У нас все ещё живы. У нас нет прошлого, о нём говорят редко. Будет ли будущее — неизвестно. Некому его вымолить у бога. Мы молиться не умеем.

В 1968-м появились могилки с выкрашенными красным деревянными обелисками со звёздами. Имя, фамилия, дата рождения и смерти. 18–20 лет земной жизни. Ни слова больше. Нам не нужны были слова. Мы знали. Через наш город ночью шли танки. Сразу у школы железная махина не вписалась в поворот на Собранецкой. Бок здания зиял рваной раной, в глубине светилась белизной скомканных простыней брошенная кем-то постель.

Тётя Надя умерла. С пропиской внучки опоздали ровно на день. Уникальную мебель спустили с лестницы новые жильцы из местной, воспитанной советской властью элиты.

В день, когда мой сват открыл кухонный ящик и вывалил грудой церковные метрики своих предков, наконец, оформилось в слова моё одиночество в этом пространстве. У нас нет корней. Нет их у врачей, учителей, инженеров, прибывших в город по указанию государства.

Васька исчез, получил новую квартиру и потерялся. В памяти — обжигающая ступню крыша нашего дома. Нестерпимо жаркая, как счастье. И Васька, контролирующий каждый наш нетвёрдый шаг по покатой поверхности. Защитник. Внизу город, терракотовые крыши, островки зелени. Шпили церквей, как атланты, держат небесные купола. Конструктивистские линии чешских проектантов, внезапно открывающих новую даль: гладь реки, площадь. Теперь уже нет многих зданий, которыми славился Ужгород, нет зимнего бассейна, минерального оазиса среди верб, застроили пустыри. Исчез запах дикой ромашки, остался тонкий осенний, спелого винограда, томных роз, цветущей липы, вечные ароматы отменного кофе.

Мой родной город. Никогда не было другого. Если мама и бабушка ездили в Луганск, подразумевалось — домой, я — однозначно в гости. Эти ровные, бесконечные поля за окном с солнечным подсолнухом, провожающим тебя поворотом головы. У нас нет таких равнин, похожих на море. У них нет гор. Зато есть горизонт.

Вот тут как раз в текст ложится слово судьба со знаком «плюс». И то, что внуки говорят на трёх языках с пелёнок, теперь штудируют английский и немецкий, тоже плюс. Прошло несколько десятилетий. Мы вписались в общий разноликий контекст обычаев и культур. Земля этого города приняла прах бесконечно дорогих мне людей. Наконец, мы проросли корнями. Теперь не чужие всем, нет. Мы их частица, они — нас. Об этом не говорят, об этом знают.

Первого ноября город выходит на улицы с охапками хризантем, поминают родных и близких. Мы благодарно приняли этот обычай и тоже зажигаем свечи. Территории городских кладбищ мерцают до рассвета маленькими огоньками на холмах и равнинах. Они сливаются в один огромный живой рисунок. Большое прекрасное торжество. Мёртвые объединяют во имя жизни. Люблю смотреть на трепетное свечение с высоты Калварии. В душе мир и покой. Передо мной город, без которого меня не было бы. Он — моя жизнь.

Фото: из личных архивов Людмилы Загоруйко, Uzhhorod Transkarpatia Guide, Петр Сова