Этот лес живёт в междуречье Десны и Днепра. За ним присматривает Андрей Сагайдак, а может, они присматривают друг за другом.

Сосны в этих местах росли всегда. Полесье — это такой кусочек тайги, заброшенный на юг. Почвы здесь небогатые. В основном песчаные, сухие, кислые. Но сосна — стойкий оловянный солдатик, дерево-пионер, не сдаётся ни на морозе, ни на солнцепёке.

Сагайдак попал сюда случайно. По крайней мере так кажется на первый взгляд. Хотя потом понимаешь, что кто-то давно готовил здесь почву для него. Раз уж начинать эту историю, то с 1950 года, когда решили создать военный полигон «Десна», а близлежащие сёла выселить. Выгоны, сенокосы, огороды — исчезло всё. В 1960-х людей снова отодвинули, потому что делали водохранилище на Днепре. Огромная территория Центрального Полесья пропала с карт, зато разросся лес. А в 2002-м здесь появился Межреченский региональный ландшафтный парк — самый большой в Украине, на 100 тыс. га, а вместе с ним и Андрей Сагайдак.

В детстве он мечтал о небольшом замке — деревянном или каменном, но чтобы обязательно с настоящим рвом вокруг. Такая себе вселенная для рыцаря.

Что-то отдалённо напоминающее эту мечту у него теперь есть — тысячи гектар леса, какой-никакой охранный статус и пусть не замок, но столетняя хата в селе Отрохи, которое почему-то не стали отселять.

Мы стоим на развилке — слева сосны-подростки, справа — взрослые деревья. Надо выбрать дорогу. Сегодня Андрей — мой проводник, и я иду за ним.

— По сосне очень просто определить её возраст, — говорит он, сворачивая к молодому деревцу и осторожно беря его за верхушку. — За один год сосна выпускает одно кольцо веток. У этой их девять. Значит, ей девять лет.

Молодым деревьям в лесу непросто. Да и вообще шансы стать деревом у соснового семечка невелики. Оно готово начать самостоятельную от матери жизнь на третий год после появления шишки. В конце зимы её твердые чешуйки в один миг раскроются, как шлюзы на дамбе, и семечки окажутся на свободе, если, конечно, их до этого момента не съест моль или огневка. Дальше снова дело случая. Семечко может упасть в толстую подушку мха, в которой нет никаких сил прорасти, или окажется в тени. Сагайдак показывает на тоненький стебелёк с зелеными хвоинками, не больше десяти сантиметров в высоту. Это маленькая сосёнка.

— Скорее всего, она не выживет, потому что слишком близко к взрослому дереву, — говорит он, и его слова шариками отскакивают от стволов и летят дальше, чтобы снова угодить в ствол.

Если присмотреться, окажется, что под ногами таких малышей много. Обычно на них не обращаешь внимания, но сейчас глаз перенастраивается на новый ландшафт, как у какого-нибудь супергероя.

— В лесу так предусмотрено: на всякий случай семечки прорастают, всходы живут год-два, им не хватает света, и они гибнут. Но если вдруг что-то случится со взрослым деревом, они займут его место под солнцем. И всё это для того, чтобы лес беспрерывно существовал.

Когда Сагайдак объясняет, его руки начинают летать, как у дирижёра перед оркестром. В роли оркестра — лес, первая скрипка — сосна. Взмах руки — и оркестр играет.

— Есть люди, которые уверены, что без вмешательства человека лес постареет и умрёт навсегда. Такую идею даже некоторые лесничие поддерживают, — смеётся мой проводник. — Люди думают, что был какой-то первый лесник. Он-то всё и посадил.

— И увидел он, что это хорошо, — смеюсь в ответ.

Чтобы сосновому семечку дать шанс, природа оснастила его крылом. Похоже, такое есть и у Андрея, иначе, как его, человека, родившегося в Киеве, сюда занесло?

Поймав ветер, семечко может улететь далеко от матери и попробовать построить свою жизнь в другом месте, как группка сосен-подростков на открытой лужайке. Пройдёт несколько лет, и те, что сильнее, выбьются вперёд, а те, что слабее, отстанут и постепенно уйдут. Таков естественный ход вещей.

Кажется, что у них сейчас равные возможности. Но есть наследственность, а ещё случайности. Косуля откусила верхушку — всё, деревце уже не сможет догнать сородичей. Или побеговьюн. Он проедает ходы в побегах, те не гибнут, но загибаются вниз. На следующий год им нужно потратить время, чтобы развернуться вверх, и дерево отстанет. Сосну может захватить опенок, а личинки майского жука за несколько лет способны обгрызть корни, так что она погибнет.

Андрей неожиданно останавливается.

— Вот, кстати, следы кабана. Тот, что побольше, — от пятака.

Кабаны любят личинок майского жука и роют землю в их поисках. Во всём должен быть баланс.

Лес часто воспринимают как набор деревьев — что-то вроде коробки с карандашами.

— Но классический лес намного сложнее. Это сообщество,— Андрей делает акцент на последнем слове.

Здесь приспосабливаются друг к другу и отдельные виды, и отдельные организмы. Деревья взаимодействуют между собой, формируя среду, комфортную для себя. И если вдруг из этого сообщества кто-то выпадает, остальные могут пострадать. Например, по краям вырубок сосны часто высыхают. В зависимости от того, какие есть деревья в лесу и как сильно смыкаются кроны, под ними живут определённые виды кустарников, трав, животных.

— Туристы часто спрашивают: «Почему у вас тут так не прибрано?» В их представлении в лесу должен быть порядок — от сухих деревьев нужно избавляться. Мертвая древесина мозолит глаза, — улыбается Сагайдак. — Но если лес «вычищать», он теряет важный компонент. Ведь в мёртвой древесине живут грибы, мхи, лишайники, насекомые, которых едят птицы.

В Европе даже слоган придумали: «Мёртвая древесина — живые леса». Андрей продолжает «дирижировать» невидимой палочкой.

— А ещё ведь есть то, что под землёй, — говорит он, «спуская» нас на нижний уровень леса. На этих словах я начинаю внимательнее смотреть под ноги, как будто это поможет просветить насквозь слой рыжих иголок, но натыкаюсь взглядом на коричневатую шляпку гриба. Зеленушка или рядовка зелёная — из съедобных самый поздний здешний гриб. Этого не видно, но её грибницей увиты корни сосны. Через них дерево получает минеральные вещества, которые само оно не способно впитать из почвы. Взамен сосна отдает сахар, добытый с помощью фотосинтеза.

— Грибницы могут опутывать корневые системы нескольких соседних деревьев, так что фактически они существуют как единый организм, — объясняет Сагайдак.

Знакомьтесь, сообщество «Лес», статус «Всё сложно».

Десять метров по тропе и снова след — на этот раз лося. Можно представить, что чувствовал Александр Сергеевич, когда писал про «следы невиданных зверей». След есть, а зверя не видно. Будто сработала сигнализация и спугнула всех вокруг.

— Русалки на ветвях сидят? — не выдерживаю я.

Болото всё-таки совсем рядом — прямо за моей спиной огромное заповедное Бондаревское.

— Я слышал от местных истории про русалок в духе: «Сама не видела, но моя сестра встречала». Они воспринимают это не как что-то потустороннее, а скорее как норму. Мол, и такое бывает. К лесу здесь скорее рациональное отношение.

Как-то к Сагайдаку приезжала этнограф, собиравшая фольклор Полесья. Она говорила, что лес для местных — это всё то, что находится за чертой двора, а всё что за чертой, населено нечистью. Но сколько Андрей ни пытался вытянуть из местных жителей таинственные истории про лес и его обитателей, мало что из этого получилось. Разве что рассказ о бревне, через которое лучше не переступать, а то заблудишься. Как оно выглядит, никто не знает, но говорят, такое есть.

— Если человек постоянно живёт в лесу, он не воспринимает его как враждебную стихию. Бабушки не берут с собой ружьё, когда идут за грибами или за ягодами, хотя уходят далеко вглубь. Леса здесь не боятся. Это среда обитания.

Не зря же он проник даже в местные фамилии — Ведмеди, Жилы, Судаки, Лоси. Когда-то хутор Упырей был. Здесь даже болот не боятся, на них устраивали сенокосы. И люди по несколько дней там жили.

Сказочным или сумрачным лес кажется тому, кто от него далеко. Например, мне. Потому и нужен проводник.

— Манит или пугает то, что незнакомо, — говорит Сагайдак. — А когда ты постоянно рядом с ним, в нём, начинаешь его узнавать. Понимаешь, что ничего страшного или дикого здесь нет. Ты можешь всё разложить по полочкам. Ты понимаешь, когда ветка треснула под тяжестью снега, а когда на неё наступил зверь. Это как в отношениях между влюблёнными. Вначале отношения овеяны романтикой, а потом становятся более равномерными. Главное, что я сейчас испытываю к лесу, это уважение.

Впрочем, пришёл к этому Андрей Сагайдак не самой прямой тропой. Наверное, переступил через то самое бревно.

Почти всё детство он провёл на хуторе у деда, а там, в какую сторону ни пойдёшь, всюду лес. Там же у деда в сарае он нашёл старые журналы про охоту. Они его так захватили, что Сагайдак решил выучиться на лесовода, специализация — «охотничье хозяйство». Когда он сообщил родителям о поступлении на лесотехнический факультет, те пустили в ход тяжёлую артиллерию, лишь бы отговорить сына. Они его видели или биологом, или ветеринаром, но никак не лесником. Мама позвала подругу, которая училась в лесотехническом институте в Ленинграде. По задумке, та должна была расписать, какая бессмысленная её профессия, а сын, видимо, должен был испугаться и отказаться от глупой затеи. Но план провалился.

В 21 год Андрей уже работал начальником участка в охотничьем хозяйстве Высше-Дубечанского лесхоза. Интересная работа как для вчерашнего студента — 22 тыс. га, пять егерей и водитель в подчинении, служебный дом в лесу — большой, недалеко от Киева, соседей вокруг нет. К Сагайдаку постоянно приезжали друзья, жилось весело. Но так было поначалу.

— Когда читаешь о войне в книгах, она выглядит романтично — подвиги, мужество, герои, битвы, мечи, — говорит Андрей. — Но если с ней столкнёшься в реальности, поймёшь, что романтичного в ней мало. Так и с охотой. Если живёшь в городе и время от времени выезжаешь поохотиться, чувствуешь себя индейцем. Ты мужик, ты выследил зверя. Но если твоя работа — организовать для кого-то охоту, всё совсем иначе. Никакой ты не индеец, и зверя ты не перехитрил, а просто выучил его повадки, поэтому можешь к нему подойти близко. Нет геройства и мастерства. Есть обычное ремесло.

Охотники не говорят «убил зверя», они предпочитают называть это словом «добыл», что, впрочем, сути не меняет. В какой-то момент это и стало проблемой для Сагайдака. Только что ты видел красивого лося, а через секунду совсем не симпатичный тебе дядька застрелил его. И твоя задача далека от героизма — надо снять шкуру, разделать тушу, сложить в пакеты. Куда-то не туда ты забрёл. За два года окровавленные пакеты навсегда отвратили Андрея от охоты. А когда ему предложили должность заместителя директора в только что созданном Межреченском парке, он сразу согласился. Несколько лет мотался между Отрохами, где работал, Черниговом, где жил, и Киевом, где преподавал. А потом его должность в парке сократили, и он со своей первой женой перебрался в Киев, казалось, насовсем — карьера преподавателя в аграрном университете, семья.

Но у леса на него свои планы. В 2006-м Сагайдака снова позвали в Отрохи, теперь уже директором. Он опять согласился, только вот с женой пришлось расстаться. Но чуть позже в его жизни появится Света — «адъютант по всем вопросам, без неё я бы не справился».

Десять лет назад он купил столетнюю хату в Отрохах. Всё внутри они с женой оставили, и вышитые рушники, и иконы, только стены перекрасили, привезли холодильник и стиральную машину. Света даже наловчилась готовить в печи. В этом доме прямо возле леса они и пустили корни.

Всё же сосновое семечко упало на подготовленную почву. Может, подготовили её истории о прадеде, служившим объездчиком леса в царские времена.

— У лесника тогда была винтовка со штыком, жил он в лесу, — рассказывает Андрей. — Пятью лесниками руководил объездчик. Ему тоже полагалась винтовка, а ещё драгунская шашка и служебный конь. Это была такая военизированная структура. Если едешь в лес с телегой, отмечайся или у лесника, или у объездчика. Следили даже за тем, чтобы люди не собирали чернику гребёнками. Но главное, лесники не имели никакого отношения к лесозаготовке.

Андрей даже нашёл «Положение о лесной страже 1851 года». В нём правила поведения лесника выглядели так: «Не заводить лишнихъ знакомствъ и связей, не ходить часто въ гости, на базары и ярмарки. При обходахъ не брать ни отъ кого никакихъ подарковъ».

— Получается, что образ лесника как доброго бородатого дяди, который живёт в деревянном домике на опушке, ходит с ружьём и охраняет лес, остался у нас как раз с тех пор. Меня туристы спрашивают, как проходит мой рабочий день. Я хоть и не лесник, но подыгрываю. Мол, встаю в пять утра, беру ружьё и иду охранять лес, а как же ещё? — смеётся он.

Кажется, в полесском лесу живёт тролль. А вот доброго лесника-охранника уже давно нет. С тех пор как в 1953 году лесное хозяйство объединило в себе лесную охрану и заготовку. Теперь лесники не только выращивают лес и охраняют его, но рубят и продают древесину.

— Современный лесник превратился в лесозаготовщика. Если твои доходы зависят от того, сколько ты деревьев срубишь, ты уже не столько охранник, сколько полубизнесмен, — признаёт Сагайдак.

Многие думают, что лесник — хозяин леса, но на самом деле он нижнее звено в системе лесного хозяйства, гигантской структуры по выращиванию древесины.

Если присмотреться, сосны, между которыми мы бродим, стоят рядами, как застывшие балерины у станка, тонкие и высокие. Они такие, потому что растут густо, затеняя друг друга с разных сторон. Каждое дерево пытается добраться до солнца и стремится ввысь. Его нижние ветки, живущие постоянно в сумраке, не выдерживают и отмирают. Конкуренция между соснами высокая, но это то, к чему их принуждает человек.

На этом и строится лесное хозяйство. Если те же сосны растут на открытых местах на расстоянии друг от друга, они не такие высокие, а раскидистые, сучковатые, с густыми кронами. Живописные, но бесполезные. Потому что человеку нужна древесина, а не естественный лес. Как говорят лесоводы, — деловые стволы — прямые, без лишних веток, которые легко порезать на бревна по 5-6 м длиной и продать. А чтобы такие получить, нужно посадить сосны густо. И пусть выживет сильнейший. Но потом наступит и его час.

Всё начинается с небольшого щелчка, который через долю секунды снова повторяется, но громче, потом ещё раз — раскатистее и наконец прорезает воздух взрывом. Я вопросительно смотрю на Сагайдака. Это не учения на военном полигоне, отголоски которых сюда тоже долетают. На соседнем участке лесорубы. Нам не слышно, как работает пила, но слышен звук ломающихся веток, когда 35-метровое дерево только начинает падать, задевая кроной другие деревья. Оно как будто хватает за руки прохожих, но никто не поможет, и ствол рухнет. Лес Межреченского парка принадлежит лесхозу, а статус регионального ландшафтного парка не защищает деревья от рубок.

— В Лесном кодексе написано, что лес выполняет водоохранные, почвозащитные, экологические функции и является источником древесины. Но на самом деле на первом месте последнее, всё остальное — попутно, — грустно говорит Сагайдак. — Наше лесное хозяйство заточено под выращивание деловой древесины.

Сосна в Полесье была всегда, но не в таком количестве, и её разбавляли где-то берёза, где-то дуб. Сосна растёт быстро, древесины даёт много, там, где были условия, её высаживали и получили большие площади однообразных лесов. Исполнилось сосне 80 лет, её рубят, на её место сажают новое деревце, и так по кругу. В итоге лесоводство во многом напоминает сельское хозяйство, только фермеры собирают урожай раз в год, а лесничие — раз в 80 лет.

Меч Колесова. Поперечная рукоятка вверху и узкая стальная лопата, напоминающая клинок меча, внизу — инструмент для посадки сосен. Конструкцию придумал директор харьковского земледельческого училища еще в конце 19 века, но используют её до сих пор. Традиции в лесном хозяйстве меняются так же медленно, как и растёт дерево.

Меч мне по пояс и весит больше трёх килограммов. Чтобы сделать лунку, нужно взять его обеими руками, поднять вверх и с размаху вонзить в землю. Не зря всё же его так назвали. В лесном хозяйстве пилы — для мужчин, мечи — для женщин. Именно женщины занимаются посадкой лесокультурных растений. На месте вырубки проходит трактор с лесным плугом, после которого остаются борозды. В них делают лунки и сажают годовалую сосну, которую разводят в лесных рассадниках. Потому-то лес и растёт рядами.

Шишки лесные хозяйства закупают у населения. Когда шишку высушивают, она раскрывается, и из неё выпадают семечки. Но семечки с крылышками, а людям крылья не нужны, поэтому их обламывают.

Теоретически для этого есть специальный барабан, но на практике всё проще. Сагайдак рассказывает, как это делали в лесхозе, где он работал. Семена высыпали в полотняный мешочек, клали его на пол и топтались по нему. Потом нужно было включить обычный советский вентилятор и пересыпать семена из посудины в посудину, пока все крылышки не улетят.

Когда сосна прорастает, её нужно полоть, в жаркие дни притенять от солнца специальными щитами. Молодые саженцы высаживают на вырубке или ранней весной, или поздней осенью. Всё это напоминает огород, только очень большой.

— Наши лесоводы хвалятся, что площадь лесов в Украине не уменьшается. Но, по сути, у нас огромные площади юных посадок, которым до леса ещё далеко, — объясняет Сагайдак. — Не меньше 60 лет.

Если их, например, оставить без присмотра, они выживут пятнами, и через несколько десятилетий будут выглядеть как разновозрастный лес. Но с хозяйственной точки зрения это нерационально.

— У нас как лесоводов учат? Нужно выращивать высокопродуктивные леса — лес должен быть высокий, стройный. Меня тоже этому учили. Но на самом деле это нужно нам, а не лесу и природе. Одичавший лес сам способен регулировать процессы внутри себя.

В Отрохах Андрея за глаза называют «музейнык». Но без притирки, как и в любом сообществе, не обошлось. С самого начала отношения у директора парка и местных жителей складывались не очень. Запала было много, а эффективность работы он измерял количеством выписанных штрафов за нарушения природоохранного законодательства.

— Я ж из охотничьего хозяйства пришёл. Надел форму, прицепил погоны и начал отлавливать нарушителей. То кто-то с сеткой рыбу ловит, то кто-то на браконьерской охоте. В итоге меня воспринимали как экоинспектора, — улыбается он.

Отношения изменились с появлением в Отрохах музея. В хате, которую купил Сагайдак, оказалось много старинных вещей — прялки, рушники. Когда он увидел эти сокровища, сразу загорелся идеей создать этнографический уголок, который бы сохранил местную историю и рассказал про лесные промыслы. В сельском клубе парк арендовал комнату под офис. Там-то Сагайдак и решил открыть что-то вроде небольшого музея. Но клуб сгорел, причём в тот день, когда из Отрохов уезжали учёные Франкфуртского зоологического общества, гостившие в парке несколько дней.

Вечером зоологи позвонили Сагайдаку, чтобы ещё раз попрощаться (они как раз пересекали границу), а он им рассказал о пожаре. Немцы ответили: «Посмотрим, что можно сделать». На следующий год они перечислили деньги, которых хватило на то, чтобы закупить материалы для строительства музея и домика-офиса.

Сагайдак на листке в клеточку нарисовал план домиков. Строили своими силами — он, начальник охраны, жена, местные умельцы и волонтёры. Когда помещение было готово, Сагайдак забрал старые вещи из своей хаты, родственники передали ему ящик с одеждой прабабки, кое-что он нашёл у деда на хуторе, воз отдали соседи. Долго искали лодку-довбанку, которую местные делали из цельного ствола белой ивы. Она нашлась в соседнем селе Рудня. Потом было торжественное открытие для местных.

Все это Сагайдак рассказывает, пока мы греемся в музее у печки. Там горит огонь и уютно потрескивают дрова. Хотя, как шутит Сагайдак, эта печка только глаза греет. Электричества здесь нет, зато на столе стоит свечка из воска, а рядом лежат лучинки, которыми Сагайдак разжигал огонь в печи.

— Вот такими лучинами раньше и пользовались, — показывает Андрей на небольшую светлую щепку. — Это кусочки сосны, заболевшей раком-серянкой. Из-за болезни она становится очень смолистой. Такие сосны легко обнаружить, они как будто с серым налётом на коре.

Каждая новая лучина вспыхивает моментально и громко трещит в тишине, пока не сгорит. Неровный свет от свечи еле дотягивается до середины длинного стола. Дальше кромешная тьма, в которой стоит самый любимый экспонат Сагайдака — столетняя борть, найденная им во дворе у прадеда жены.

Если в житомирском полесье традиция собирать мёд в лесу в бортях ещё сохранилась, то здесь, к сожалению, нет. Сагайдак бережно дотрагивается рукой до старого дерева. Борть широкая, едва ли я смогла бы её обхватить руками, и почти с меня ростом. Самому дереву было лет 150, когда его срубили, чтобы сделать улей.

— Это сосна. Большая, старая, смолистая, потому и хранится так долго. Борть сделали не из прямого дерева, а из сучковатого. Видите, эти кольца? — Сагайдак обводит ладонью места, где когда-то были мощные ветки. — Знаете, почему я люблю эту борть? Потому что она — свидетельство того, какими здесь были леса. Это то, что показывают карты прошлого века. Густых лесов здесь было мало, зато формировались большие площади редколесья. А в редколесье сосны раскидистые, коренастые, с крупными ветками. Они росли не в одиночестве, но на просторе, где для них было достаточно света и места. Им не надо было тратить силы на то, чтобы бороться за солнце.

Кажется, что в этот момент Сагайдак говорит совсем не о соснах.

— Думаю, идеальный лес — тот, который рисовал Шишкин. На его картинах деревья массивные с развитыми кронами. Это то, что мы утратили. Это те «светлые» леса, которые в Европе, например, под охраной. Ведь лесолуговые ландшафты постепенно исчезают, а в них больше биоразнообразия.

Лесов, живущих по своим законам, а не тех, что придумал человек, мало. Это, как правило, заповедные зоны больших природоохранных объектов. Но и у них нет полной свободы.

— Мы всё равно проводим санитарные рубки, рубки ухода, убираем отставшие деревья. Хотя для природоохранных территорий должны быть другие правила. И конкретные цели, — говорит Сагайдак.

— Что можно было бы сделать здесь?

— Вернуть эту местность к её более естественному состоянию — к редколесьям. Надо возобновлять те типы экосистем, которые стали редкими. Здесь, например, были вересковые пустоши, а на них держатся и тетерев, и косуля, и рысь.

Но пока территория Межреченского парка принадлежит лесхозу, Сагайдак не может реализовывать все свои идеи. А болота делают для охраны местных экосистем больше, чем статус регионального ландшафтного парка. Под парк их отдали, потому что они не такие ценные с точки зрения хозяйственной деятельности. Среди болот есть острова, а на островах действительно заповедный лес.

Но и искусственные посадки тоже постепенно дичают. Сагайдак показывает на небольшую поляну. В низине собралась вода, появились заросли кустарников. Под ногами мох, а значит, здесь уже не так тесно и темно. По краю крохотного лесного озерца растёт черника, а рядом брусника, которая на зиму сбрасывает листья, но её зелёные веточки прорезают тонкий слой белого снега. Все это признаки естественного леса. Через два десятилетия ряды сосен разойдутся так, что их не будет видно, и у каждого дерева появится шанс на сольный танец после долгих лет стояния по струнке.

Андрей Сагайдак скромничает о достижениях. На территории парка удалось сохранить типичные для Полесья виды животных — здесь есть стабильная популяция рыси и журавля. Даже отстояли известного «вредителя народного хозяйства, который питается народным добром».

— Видите, побеги обкусаны? Это лось постарался, — Сагайдак показывает на сосну.

Её молодые веточки как будто обрезали кусачками. Сосна с повреждённой верхушкой выбрасывает боковую ветку, которая потом изворачивается, как лира, чтобы исполнять роль ствола.

— Если лось регулярно обкусывает сосны, они превращаются в кустистые и корявые. Что на таких заработаешь? — продолжает Сагайдак. — А значит, если подходить исключительно с хозяйственной точки зрения, лось и правда вредитель, его численность нужно контролировать, желательно уменьшать. Ещё в советские времена выходили статьи с заголовками «Как примирить лося с лесом», как будто это антагонисты.

Эта фраза могла бы стать мемом. В Межреченском парке «примирить лося с лесом», а если точнее, с лесниками, всё же удалось. Молодые посадки сосен от «вредителя» ограждают. При этом лосей на единицу площади здесь больше, чем в любом другом природоохранном объекте.

— Когда-то во время учёбы декан сказал нам довольно неприятную фразу: «Главное — это получение деловых стволов, остальное — романтика». Сейчас я понимаю, что к лесу нельзя так относиться.

Это то, чему Андрея Сагайдака научил лес, а он теперь пытается передать свои знания дальше. Не зря же он проводник.

— «Жизнь моя — это мудрость лесов, а леса исчезают быстро. Пройдёт немного лет — и не будет здесь деревьев, и мудрость моя станет безумием (цитата из повести «Приключения Рольфа» Эрнеста Сетон-Томпсона. — Фокус)», — задумчиво говорит он. — Мне нравится эта фраза, пусть и высокопарно звучит. Про наши полесские леса я и правда знаю много. Наверное, это моя основная миссия — рассказывать людям о лесах и природе леса. Мне нравится, когда человек начинает видеть здесь то, чего раньше не замечал.

Вокруг те самые сосны, что и пару часов назад, когда мы только вошли в лес. Только сейчас они уже не кажутся безмолвными деревянными истуканами. Каждый великан рассказывает свою историю, крепко держась за землю корнями, которые невидимой сетью расползаются под ногами. Это их царство, где деревья большие, а ты маленький.

«Пасажири відпустіть, будь ласка, вагони. Пасажири, відійдіть від потягу». Женский голос, доносящийся из динамиков метрополитена, обращается к людскому потоку, который не собирается отступать, а наоборот, приливает, как море.

Сегодня Андрей Сагайдак в Киеве — принимает зачёт у студентов. Он преподает в Киево-Могилянской академии предмет «экология леса».

— Всё сдали? — спрашиваю его, когда мы встретились в шумном кафе.

— Я говорю студентам: «Вы же понимаете, что ваши оценки завышены?» Если не завышать, то придётся на пересдачи ездить, а я не хочу, — смеётся он.

Андрей предвкушает зиму, потому что это самое спокойное время. В Отрохах остаётся не больше 50 человек «и можно, как лес, перейти в режим экономии энергии». Посещения Киева Андрей Сагайдак давно свёл к минимально необходимому — в академии работает на четверть ставки. Хотя его родители до сих пор не теряют надежду, что сын переберётся из леса в город. У них уже и так есть «сложный случай». Дед Сагайдака, которому 91 год, всё ещё живёт на хуторе, и никакими силами вытащить в Киев его не удаётся. Бросать свой лес Андрей тоже не собирается. Знакомые пытаются убедить его защитить кандидатскую диссертацию. А он объясняет, что ему это не нужно, потому что в столицу он возвращаться не собирается, а в Отрохах от степени никакого толку. Лес не оценит.

— Мы не вегетарианцы, не экопоселенцы, не дауншифтеры и не отшельники. У меня есть интернет, и я смотрю телевизор. А в Отрохах встретил гораздо больше интересных людей, чем в Киеве. Просто мы так живём, — говорит Сагайдак.

Он такое дерево. Похож на свое любимое — на сосну. Но только не на прямую, которую выращивают, как пшеницу в поле, а на такую, какой она могла бы быть, — раскидистую, ветвистую. Для которой есть и простор, и солнце, и небо. С которой не снимут кору, которую не высушат, не покрасят и не придадут ей удобную кому-то форму.

— Рядом с лесом у меня простая и честная жизнь. В ней не надо делать вид, — объясняет Андрей. — Знаете, когда идёшь по лесу, наблюдаешь за зверем издалека, прислушиваешься к звукам птиц. Они тебя не замечают, ты не оставляешь следа. Вот фиалка трёхцветная. Вроде бы не открытие, но в декабре для неё поздновато цвести. А вот рысь метила территорию, близко подошла к селу, хотя пугливая. Ты всё остро чувствуешь и видишь, но незаметен. Это такое удивительное ощущение, как в песне «представь меня, как то, чего здесь нет».

Поймать это ощущение можно, став частью леса. И тогда его тайны откроются.

«На счёт три вы проснётесь», — шепчут сосны, раскачиваясь из стороны в сторону. — «Вы увидите лес, но уже по-другому. Раз, два, три».

Фото: Дмитрий Симонов, Александр Чекменёв, botanicalillustrations.org, gowild.lt