Тема смерти для нас так сложна, потому что она вытеснена в нашей культуре. Культуры, в которых она «проявлена», позволяют себе больше красок, радости, жизненности. Чем чётче мы сформулировали для себя отношение к смерти, тем больше жизни в нашей жизни. Так что детский вопрос о смерти полезен в первую очередь взрослым. Мы растём, спотыкаясь об их вопросы.

Способность принять для себя концепцию смерти и выдержать напряжение, связанное с этим, — один из маркеров взросления. И если этот вопрос раскручивать дальше, он может закончиться другим вопросом — «куда я живу?» А потом и вопросом о смысле жизни.

В понимании ребёнка смерть — это ещё и сепарация, отделение. «Смерть» плаценты, отлучение от груди, первые длительные расставания с папой и мамой, когда ребёнок начинает социализироваться — всё это этапы сепарации и смерть в каком-то качестве. Ребёнок боится потерять родителя как человека, соединяющего его с жизнью. И у детей срабатывают мощные защитные механизмы, которые связаны в первую очередь с отрицанием смерти, если они маленькие, и с её обесцениванием, если речь идёт о подростках.

Смерть для маленького ребёнка «не окончательна». В моей практике был случай, когда ребёнку сообщили о смерти близкого. Ребёнок принял это и даже был на кладбище, но через время всё равно спрашивал: «А почему он к нам не приходит в гости?» До определённого возраста ребёнок может верить в то, что всё вокруг живое — часы, дождь, игрушки. Он верит в то, что герои мультиков и игр воскресают. Но в какой-то момент, сталкиваясь с тем, что что-то или кто-то исчезает безвозвратно, он берётся исследовать. Сам уничтожает игрушки, книжки, убивает насекомых, символически проживает смерть в играх. С 9–10 лет дети начинают осознавать, что смерть необратима.

Защитный механизм, который вырабатывает ребёнок, может перейти потом и во взрослую жизнь. И мы тоже часто пытаемся вытеснить тему смерти, как малыши, или обесцениваем её, как подростки. Часто сами слова «смерть», «умер» вызывают у нас напряжение. Мы делаем всё возможное, чтобы они не звучали, чтобы ребёнок их не произносил. Но чем больше тревоги у родителей в теме смерти, тем больше чувства незащищённости и тревоги в ребёнке. Поэтому так же, как мы даем ребёнку правильное название половых органов, так же правильно мы должны называть процессы, связанные со смертью. Конечно, это не про трагические подробности. Мы не ускоряем процессы, не усугубляем, не включаем интеллектуалов, говорим простыми словами, но называем вещи своими именами. Кто-то скажет — ушёл на радугу, ушёл в мир иной. А можно сказать — умер. Если что-то существует в жизни, оно имеет право быть проявленным. Это касается абсолютно всех тем. Самый опасный ответ в данном случае — «подрастёшь, узнаешь».

Всё, что в тени, порождает демонов, на которых нам не хочется смотреть, которых хочется спрятать. А всё, на что нам не хочется смотреть, может обернуться симптомами — болезнями, страхами, вспышками агрессии. Только когда мы постепенно сталкиваемся с реальностью, со всеми её сторонами, мы начинаем обретать себя. Мы не можем лишать этого ребёнка. Но мы должны сделать так, чтобы ребёнок встретился с этим в то время, когда для него важно, и имел возможность справиться с тем, что узнал. А для этого ему нужно чувствовать рядом устойчивого родителя.

Вопросы о смерти современный ребёнок может озвучивать уже в три года. Но не факт, что у него нет предощущения. Интересно, что вопрос о смерти у детей может возникать параллельно с появлением звука «р» (хотя это и не обязательно). Потому что звук «р» психологи связывают с возможностью выдерживать и проявлять агрессию. Чем больше силы в ребёнке, тем больше радости, любви, боли он может выдерживать.

Наши ответы должны быть ясными, честными, не метафоричными. Чем младше ребёнок, тем спокойнее и короче ответ. Важно ребёнка не перегрузить взрослыми трагичными подробностями, это может спровоцировать ещё больше напряжения. Но при этом родитель должен быть готов ответить на все вопросы, даже самые странные от «а черви съедают ботинки в гробу?», «какого цвета гроб внутри?» и до «когда ты умрёшь, я смогу играть на твоём айпаде?» Идеально, если мы сразу реагируем на вопрос ребёнка или даем чёткую информацию, когда сможем к этой теме вернуться.

Как правило, одного разговора бывает недостаточно. И я точно знаю, что пройдёт месяц, два, полгода — разговор с дочкой повторится или она захочет что-то уточнить. Это как с вопросами о сексе. Маленький ребёнок спрашивает: «Откуда я появился?» — «От большой любви папы и мамы». Останавливаемся. Он через полгода опять спрашивает: «Откуда я появился?» — «Из клеточек папы и мамы». Опять пауза. Через год ещё раз спрашивает: «Что это за клеточки?» Нужно внимательно следить за тем, чтобы не перегрузить ребёнка лишней информацией. Если у него возникнет «интоксикация» от наших объяснений, он больше с вопросами к нам не подойдёт. Если ребёнок принял, усвоил информацию и то, что за ней, он становится веселее, он нас отпускает, меньше боится темноты. И готов к дальнейшему исследованию.

Как и в любой сложной теме, здесь не существует правильных и неправильных ответов. Есть то, во что мы верим. Это мы и можем транслировать ребёнку с оговоркой, например, что когда у него появится больше знаний, или, когда у него сформируется своя система ценностей, он может принять другую точку зрения.

Когда мы говорим с ребёнком о смерти, то в его ещё несформированное мироощущение привносим своё представление. И он готов принять любую картину мира, если чувствует нашу уверенность, спокойствие и искренность. Может, имеет смысл сказать «я точно не знаю, но у меня есть такое мнение» или «я верю», «я не знаю, но я хочу это узнать и я исследую», «мы знаем, что происходит с телом», «что после смерти — точно никто не знает». Выросло поколение родителей-перфекционистов, которые боятся слова «не знаю». Но на самом деле наше развитие начинается с этого слова. И когда мы чего-то не знаем, мы даём право на незнание ребёнку.

Если вопрос повторяется в одном и том же виде, значит, ответ не получен. И тогда важно прислушаться к тому, что именно хочет услышать ребёнок. Может, вместо взрослых разговоров ему нужны просто объятия — телесный контакт. Или это запрос о чём-то неочевидном — вас нет в те моменты, когда для меня это важно, или я скучаю по времени, когда ты приходила ко мне и читала сказку на ночь, или я хочу чаще слышать слова «я с тобой». Возможно, у ребёнка потребность не только в наших представлениях о том, как устроен мир, но и в нашем опыте — а как мы сами справлялись со страхами, как уживались с мыслью о смерти.

Иногда взрослым сложно вместить в себя тревогу и возможную боль ребёнка в теме смерти, и они, отвечая на его вопрос, говорят: «Нет, ты не умрёшь. И я не умру». Или «ты под защитой волшебных слов», или «у тебя есть волшебный амулет». Это искажает восприятие жизни. Поэтому есть очень важный момент, а в состоянии ли сами родители выдержать вопрос. Ребёнок приходит к нам со своими истериками, переживаниями, страхами, и если мы не можем справиться с ними — выдержать их, то ребёнок не может на нас опереться. Он не может в нас это сгрузить, нарастить с нашей помощью свою силу.

Поэтому нужно помнить важное правило техники безопасности — как только ребёнок начинает прикасаться к сложной теме, значит, пришло время внутренне подготовиться. И если мы чувствуем, что «проваливаемся», ребёнок может свалиться вместе с нами. И важно обратиться к психологу или отыскать для себя практику, которая бы возвращала ощущение твёрдости под ногами. Или определиться со своей системой ценностей и верований. Потому что говорить на любую серьёзную тему можно только из ощущения стабильности.

Даже если ребёнок не озвучивает вопрос прямо, это не значит, что он его не интересует. Например, ребёнок боится сам спать, боится закрывать глаза. Возможно, темнота или сон у него ассоциируются со смертью, потому что кто-то при нём сказал «уснул вечным сном», «умер во сне». И, конечно, внимательному родителю стоит сесть рядом с ребёнком и спросить, а что может произойти, если ты закроешь глаза, что дальше — «войти в его комнату страха».

Мультфильмы «Книга Жизни», «Коко» — замечательные проводники в эту тему и хорошие «психотерапевты» для детей с 9 лет. Мне нравится книга Перниллы Стальфельт «Книга о смерти». Не для детей, для взрослых. Как и к любой книге на спорную тему, в ней есть к чему придраться, но я бы рекомендовала её подросткам и всем родителям, которые думают о том, как поговорить с ребёнком о смерти. Она точно не каждой семье подойдёт, но в книге очень хорошие вводные. Мне понравилась книга Анджеллы Нанетти «Коли мій дідусь був черешнею». Она, как ни странно, часто сложна для родителей, но честна с точки зрения детей. Зачем нужны книги, мультфильмы, истории? Это точки входа в тему, возможность открыть дверь, не напугав ребёнка.

Если исходить из логики, то конечная точка жизни — это смерть. Но наша задача — научиться обращать внимание на процесс, на настоящее, на каждый день и показать ребёнку, что нам это ценно. И когда сын или дочка задаёт вопросы о смерти, мы можем ответить: «Да, все умирают. Но мне так радостно наблюдать каждый день, чувствовать каждый вкус, видеть твоё взросление, играть с тобой». Так мы фокусируемся на том, что жизнь — это подарок.

У меня есть красивейшие практики в работе с семьями, когда мы рисуем в произвольной форме дерево рода. Его корни уходят в землю, и на каждой веточке, как яблоко, представитель семьи, на верхушке дерева — ребёнок. Можно написать имена родственников, можно честно признаться, что кого-то мы не знаем. Потом мы ставим свечки на каждое «яблоко» и объясняем ребёнку: смотри, через все поколения к тебе идёт свет, к тебе идёт жизнь. В таких практиках мы помогаем ребёнку ощутить себя частью цепочки, которая была до и будет после. Мы «даём» место ребёнку в роду. Есть прошлое, есть настоящее, а за ним будущее. А если мы ещё и собираем копилку историй о наших близких, то это огромный вклад в его жизнь.

В память о ком-то мы можем страдать, скорбеть. А можем жить более наполненно. В память о ком-то мы можем быть затворниками или написать книгу, стихотворение. И тогда эта память будет светлой. Но чтобы прийти к этому выбору, нужно пройти определённые фазы. И они тоже закономерны.

Если вы близки с ребёнком, то напряжения в обсуждении даже самых сложных тем может не возникать. Но близость и доверие — это то, что формируется каждый день. Например, через семейные ритуалы. В какой-то семье все собираются вечером, чтобы рассказать, что хорошее произошло за день, кто-то устраивает совместное чаепитие, кто-то молится. Неважно, какая концепция в семье. Важно, чтобы традиция вошла в привычку до наступления подросткового возраста, и тогда эти ниточки отношений уже сложно порвать.

Иногда страх смерти становится нашим «фильтром» от жизни. Если мы боимся смерти, постоянно находимся в состоянии тревоги, в этот момент мы не выращиваем «рецепторы», соединяющие нас с жизнью.

— Мы его очень любили, и дети тоже. Это было неожиданно — только вчера с ним общались, а сегодня его не стало. Мы не религиозны, дети с основами христианства знакомы, но сказать, что мы регулярно ходим в церковь, постоянно молимся, нельзя. Поэтому мои объяснения случившегося были скорее рациональными. Помню, как сказала тогда: «Мы на самом деле не знаем, что происходит с человеком после смерти, но есть версия, что он попадает на небеса и там ему хорошо».

Семь лет — это ещё возраст магического, сказочного восприятия явлений. София молилась и параллельно совершала выдуманный ею ритуал, больше похожий на языческий. Это был какой-то танец. Не знаю, откуда оно взялось, но, похоже, София чувствовала себя спокойно, и я не вмешивалась. У меня не было цели навязать ей какую-то религиозную концепцию или исключительно научный взгляд. Поговорила с ней так, как чувствовала. А я действительно не верю, что после смерти вообще всё заканчивается, но в то же время я не принадлежу ни к одной из религий. София же опёрлась на мою позицию, но развила её в комфортную для себя.

И я вспомнила, что в детстве у меня была похожая история, когда умер мой дедушка. Мы с ним были очень близки. На кладбище меня не повезли, но помню, как провожала его во дворе. И тогда я придумала, что он не умер, а поселился где-то в квартире, я даже знала, в какой именно. Мне было уже 11 лет, но я действительно долго верила в то, что он живёт где-то рядом и присматривает за мной. Возникла концепция, устроившая меня, наверное, своей безопасностью. Не помню, как вышла из неё, но это произошло спокойно.

Проблема в том, что переживать горе нас не учат, нас учат встать и идти дальше, улыбаясь. Но период горевания для ребёнка тоже важен. И смерти домашних животных, которые переживают дети, — это важный этап эмоционального становления. Они учатся на маленьких примерах переживать горе, чтобы потом у них был навык, алгоритм. Чтобы они знали, что это можно преодолеть. И, конечно, родителям нужно быть рядом в такие моменты и не отрицать потери.

У Софии после той рано оборвавшейся жизни дяди и объяснений, которые она получила, вопрос о смерти больше не возникал. Мне показалось, что он интегрировался в её картину мира. С младшим у нас такой яркой истории не было. Уже в подростковом возрасте Софии мы снова проговаривали эту тему, и Лука присутствовал при этом.

Думаю, что пока дети не задают вопросов, они ещё не готовы услышать ответы. Не скажу, что оберегаю их. Мы смотрим мультики, фильмы. В них есть смерть, где-то есть насильственная смерть, и у детей появляется шанс задать вопрос. Не то чтобы мы жили в мире розовых пони. Дети знают, что могут говорить со мной на любые темы, и если у них возникнет такая потребность, они с ней придут. Но ускорять этот процесс я не буду.

Год назад у Софии появился страх потерять родителей: «вы уедете, случится какая-то авария, и я останусь одна». Когда говорю на эту тему с дочкой-подростком, я не могу отрицать, что умру. Всё, что могу сказать, это то, что я сейчас рядом, я люблю тебя сейчас, буду любить потом и до конца своей жизни. И да, в жизни может случиться всё что угодно, мы от этого не застрахованы, но я приложу максимум усилий, чтобы остаться живой. Это то, что я могу серьёзно и искренне пообещать. Конечно, я объясняю ей, что если родители умрут, то о ней будет кому позаботиться, она не останется одна — есть бабушки-дедушки, крёстные, брат.

Для нашей семьи такой формат разговора естественный. Мы много говорим про логические последствия, научные знания, поэтому мне сложно ей рассказывать про небеса. Мой подход такой: сейчас нужно снять тревогу, а обещать то, что не могу исполнить, не буду. София периодически вспоминает об этом страхе, мы возвращаемся к разговору. И я ей говорю, что она достаточно взрослая и даже, если так случится, сможет справиться и самостоятельно. Наверное, это немного жестоко, но этого иногда тоже не хватает. Мы не вечные, мы умрём, и ребёнок должен знать, что справится с этим, будет жить дальше, а мы будем жить в его памяти.

Нужно уметь вовремя остановиться и наблюдать, как ребёнок воспринимает информацию. И советов каких-то быть не может, всё очень индивидуально. Ведь даже в одной семье дети могут по-разному воспринимать тему — кто-то более эмпатичный и чувствительный, кто-то более рациональный. К каждому ребёнку должен быть свой подход.

Когда такое случается, понимаешь, что никогда не будешь прежним, как и твоё отношение ко всему. Оно меняется или в сторону жизни, или в сторону смерти. Именно тогда мы осознали, что любой день может стать последним. Безусловно, мы всегда были за жизнь. Держались за неё столько, сколько хватило сил. Её сил.

Ева всегда была на грани смерти, но мы говорили о жизни и стремлении к ней. О том, как она начинается, как продолжается и как заканчивается определённый её этап. Я верю в реинкарнацию, в бессмертие души, и именно это своё видение и восприятие я передала детям. Именно из-за того, как коротка жизнь, нужно проживать её так, чтобы не жалеть ни о чём, не тратить время на бесполезные вещи, радоваться и благодарить каждый день за то, что имеешь.

Как только Ева и Гордей научились говорить, они начали задавать много вопросов. Я тогда решила: несмотря на то, что они дети, нужно отвечать им, как взрослым. Когда заканчивались слова, я брала в руки карандаши, бумагу и рисовала. Или, например, мы лепили из пластилина — маленькие шарики одного цвета — раковые клетки, шарики другого цвета покрупнее — лимфоциты-киллеры. Потом мы заворачивали в большие шарики маленькие — так лимфоциты «поедали» раковые клетки, впрыскивая в них цитотоксины, отчего раковая клетка погибала. А потом выкладывали из больших шариков-«победителей» улыбающийся смайлик для Вселенной.

Мне было важно им показать, что страшного ничего нет. Всё дело в нашем отношении к чему-либо. Мне кажется, так с любыми сложными темами — нужно дать ребёнку возможность самому проявить интерес, но быть готовым к вопросам и помнить — перед тобой личность, она имеет право знать. Ведь знание открывает новые возможности. Что точно не нужно делать, так это отталкивать детей страшными историями. Всё в жизни подчинено цикличности: за ночью всегда приходит рассвет, за смертью — новая жизнь. И главное ощущение, которое может передать родитель, обсуждая с ребёнком такие непростые вопросы, в том числе тему смерти, — это любовь. Как и во что мы верим, то мы и передаём своим детям. Они вдохновляются нашей уверенностью. Если мама с папой верят в одно, а говорят другое, это не сработает.

Не помню, сколько детям было лет, но Ева уже не один раз побывала в больнице на лечении. Она видела свою боль, она слышала боль других. Я рассказывала ей о её болезни так, чтобы она понимала, что лечиться нужно, чтобы жить. И никогда от неё не звучало ни слова о смерти и уж тем более о страхе смерти. Только однажды она спросила меня про лейкемию: «От этого можно умереть?» — «Да». — «Тогда я буду лечиться и выздоровею».

Сил Евы хватило на восемь лет, в которых было много удивительного и интересного. Уже перед третьей трансплантацией я видела, как она устала. Ева тогда впервые сказала мне: «Мамочка, я не хочу умирать». Я ей ответила: «Помни, что я тебе сказала, наши души вечны. И ничего не бойся, потому что я рядом, всегда поддержу и не дам тебе упасть. Но мне очень нужна твоя сила, твоё стремление к жизни». Она обняла меня: «Конечно, мамочка. Я же хочу вернуться в Украину». Мы тогда были в Испании на лечении. Ева прожила ещё один год и семь месяцев. Мы много говорили о душах, о Вселенной, о высших силах, об ангелах, о карме, о предназначении. О том, что людям даны большие возможности, но они не помнят, как ими пользоваться, о том, что Вселенная всё видит и слышит, а наши мысли формируют нашу жизнь.

Когда от старости умер наш пёс Бой, которого Ева очень любила, она сначала расстроилась. Но потом сообщила мне с умным видом, что Бойка был уже стареньким, ему было тяжело (он оглох, почти ничего не видел, плохо ел), поэтому ему пришлось покинуть старое тело, чтобы потом иметь возможность вернуться к нам задорным маленьким щенком.

Всё, что Ева слышала от меня, она тут же обсуждала со своим братом Гордеем по скайпу. Так что для него происходящее не было чем-то запретным, странным и страшным. Он понимал, что Ева на лечении.

Дети очень любили играть в Майнкрафт, а там есть и ад, и зомби, и другие сумеречные жители. Ева как-то меня спросила о том, что такое ад. Она переживала, что попадёт туда за то, что не слушалась. Я объяснила ей, что те шалости, которые она порой устраивала, — это не такие большие грехи, за которые отправляют в ад. Этот разговор случился примерно за неделю до того, как она ушла. Я успокоила её, что наши души так тесно связаны, мы так сильно любим друг друга, поэтому всегда притянемся, найдём друг друга и через сотни лет. Что мы с ней вместе уже несколько веков, только в разных ролях. В этой жизни — я её мама, а она моя доченька. На что она тут же сказала: «А в следующей жизни ты будешь моей доченькой, а я твоей мамочкой?» — «Да!» Ни разу больше она не сказала о смерти, и я знаю, что она не боялась её. Наверное, самым сложным вопросом для меня был бы: «Мама, я умираю?» Но Ева, слава Богу, никогда его не задала.

Когда Гордей узнал, что Ева физически больше не с нами, сначала не поверил, потом плакал. И спросил: «А как быстро она к нам вернётся?» Сейчас, когда Ева ему снится, он радуется: «Мамочка, а Евочкина душа опять приходила ко мне в гости. Мы играли, было весело». И когда балуется наша кошка Марфуша, он шутит: «Это, наверное, Евочка в неё вселилась, чтобы с нами поиграть».