Дневник репортёра
Тихий дом
История городского невидимки или
Что скрывается за фасадом старой львовской виллы
ДНЕВНИК РЕПОРТЁРА
Тихий дом
История городского невидимки или
Что скрывается за фасадом старой львовской виллы
Анастасия Гавришова
Автор текста и фотографий
Когда сгущаются сумерки, над флюгером кружит стая ворон. Островерхая, крытая черепицей башня дома № 34 сразу бросается в глаза. Двухэтажный особняк стоит над склоном холма на старой львовской улице. Постройка конца XIX века, проект архитектора Ивана Левинского.
Такие виллы обычно охраняются законом как памятники архитектуры. Но не эта.
В прошлом году к здешним жильцам пришли из агентства недвижимости и предложили продать квартиры: мол, есть заказчик, желающий выкупить дом под снос. Цену назвали более чем выгодную. Три из четырёх семей согласились. Одна отказалась.

То, что дом обитаем, чувствуется не сразу. В подъезде прохладно и пахнет сыростью. Уличный свет еле пробивается в окно. Тихо до первого шага — пол под ногами скрипит. Особняк словно ощущает присутствие чужака. На первом этаже над дверным косяком висит икона.

Дверь открывается, из неё выглядывает небритое лицо. В полутьме сложно определить возраст.

— Хочешь глянуть, что тут делается? — лицо смотрит и ждёт.

Замираю и несколько секунд молчу, глядя, как вслед за лицом появляется всё остальное: худая, сгорбленная мужская фигура.

— Да, давай, — наконец отвечаю я.
Жека
Два дня назад написал редактор. В исторической части города собираются снести старую виллу. Дал адрес и контакты краеведов. Задача простая: пойти на экскурсию, записать самое интересное и сделать несколько снимков.

Однако нормального материала из этого не получалось. Всю экскурсию я занималась только тем, что боролась за место возле экскурсовода. Людей было много — толпа виляла от одной старой стены к другой, словно непослушный собачий хвост. Меня же интересовал только один объект: вилла над крутым склоном.

Из верхнего окна двухэтажного дома едва заметно выглядывали горшки с цветами. Другое окно было распахнуто настежь. Массивная входная дверь приоткрыта.
Дурной знак: открытые окна и двери — верные признаки того, что дом специально оставили на произвол стихии, готовя к разрушению. Многие старые дома во Львове умерли именно так.
Решение исследовать дом самой возникло спонтанно. Пока остальные обсуждали виллу с улицы, я зашла внутрь и закрыла за собой дверь.

И вот я здесь. Незнакомый человек ведёт меня в подвал. Его тёмная фигура поигрывает связкой ключей. Я слышу, как они стучат друг о друга, и, мысленно считая ступеньки, несколько раз оборачиваюсь назад.

— До 87-го года здесь жили. Полячка одна. Бабушка — божий одуванчик, — произносит мужчина, поворачиваясь ко мне.

Резкий щелчок — в подвале загорается тусклый жёлтый свет, и теперь я могу рассмотреть лицо собеседника. Почти лысый, недельная щетина, глубокие морщины на лбу, отчуждённый взгляд.

Интерьер мрачен: разъеденные сыростью стены, ржавые трубы, холодный и заброшенный подвал. Время уничтожило здесь всё. Из глубины неосвещённого тоннеля слева от нас в мёртвой тишине о бетонный пол громко разбиваются капли — одна за другой.

— У бабушки здесь всё было для жизни устроено, — мужчина делает неопределённый жест рукой в сторону бездыханного пространства.

Я замечаю старую облупленную раковину. С высоты потолка, устроившись на такой же полинявшей от старости трубе, на нас уставилась лысая кукольная голова.

— Был газ. Печка стояла. Вода, туалет. Это считалось полуподвальным помещением. У бабушки-полячки феноменальная история была. Сын во время войны работал в гестапо. В 44-м немцы отступали, он пошёл за ними. Прикуп падает на мужа бабушки — его привлекли, увезли куда-то в Сибирь, там и сгинул. Единственная дочь поступила в университет. Девочка красавица, умница. Поднималась зимой по лестнице у Пороховой башни, поскользнулась, упала навзничь — череп раскололся. Бабушка сошла с ума. Потом умерла, вот и осталось наследство…
Я молчу. Мужчина открывает ключом синюю пошарпанную дверь справа от раковины и, замерев, словно восковая фигура, долго стоит в проёме ко мне спиной. Над его головой покачивается зелёный крестик, закреплённый на трубе.

— Я бы тебя, конечно, мог сюда пригласить, но того, что ты здесь увидишь, тебе лучше не видеть. Оно стрёмное, — говорит он, всё ещё отвернувшись, и добавляет: — Я стою на программе.

Даю слово, что не испугаюсь. Некоторое время мужчина сомневается, но потом приглашает внутрь.

— Берлога, — констатирует он.

В берлоге низкие потолки. Повсюду вещи, вещи, вещи. По тесной комнате рассеивается слабый грязно-жёлтый свет. В узком проходе между шкафами — плакат AC/DC, носки, посуда, книги, потрёпанные игрушки. Напротив забарахлённого одеждой и покрывалами дивана пылится старый телевизор. Единственное окно, находящееся на уровне земли, закрывает решётка. Бледный солнечный свет, который с трудом пробивается сквозь её мелкие звенья, едва достает подоконника. Справа от окна, на низком столике беспорядочно выложены предметы — часы, зажигалка, вилка, портрет Ленина и двадцатикубовый шприц, наполненный неизвестной жидкостью.

— Не куришь? Давай покурим, — протягивает табуретку хозяин. — Присаживайся. Я тебе в папы гожусь: через два года будет полтаха. По жизни у меня как получилось. Бог посчитал: раз я веду такой образ жизни — куда мне ребёнка? Зато в своё время поездил: Украина, Белоруссия, Россия, Прибалтика. Людей повидал и мир повидал — весело было жить.

— Ты и сейчас живёшь, — говорю я.
— Я себя просто готовлю. Главное — успеть покаяться. Не успеешь — всё, до свидания. А до этого человек должен дойти.
Он берёт в руки портрет Ленина. Смотрит на него, курит, потом задумчиво говорит:

— Лысый. Погоняло у него — Лысый.

На стене висит фотография: молодой мужчина обнимает женщину. Они улыбаются.

— Это мама. Она больше всех здесь кипишевала. Из-за этого всего. Она здесь выросла. В сорок пятом году дед с бабушкой приехали сюда из Казахстана. Дед там работал геологом. Ему предложили жильё. Дед заехал в эту квартиру, в комнату сверху, прямо над нами.

Внезапно меняет тему:

— Как тебя зовут? Настя… — улыбается он. — А меня Жека.
Искушение
Молчим и курим. Тишина давит. Мне кажется, что пространство между полом и потолком постепенно уменьшается.

— Я когда-то хотел сделать люк и лестницу, — Жека замечает мой взгляд и кивает на потолок. — А здесь бассейн и сауну. Хотел, но… Всё вот эта зараза, — показывает он на шприц. — Тридцать два года. Тупо наблюдаю за тем, как умираю.

Из разговора выясняется, что последние два с половиной года Жека участвует в государственной программе заместительной терапии для наркозависимых. Жидкость в шприце — метадон, синтетический препарат, заменяющий наркоманам опиаты.

— Это дребедень фабричная, официальная, — говорит Жека. — Спрыгнуть с метадона удаётся единицам. Зато передозироваться им невозможно. Я забыл, что такое кайф. Употребляю только для того, чтобы поддерживать рабочее состояние.

Напрягает лоб: возле ушей проступают сине-зелёные линии вен.
— Вообще-то я прописан наверху, — вновь меняет он тему и тут же спрашивает: — Чем ты занимаешься?

Я рассказываю, зачем пришла. Добавляю: мне говорили, что людей отсюда уже выселили.

— Да нет. Ещё никто никуда не выселился. Короче, я тебе поясню, какая была постанова. Нашёлся некто с энной суммой денег. Нанял фирму-посредника, которая занимается абсолютно всем. Денег велел не жалеть — мол, мне нужна эта земля. И малыши (люди из агентства. — Фокус) поехали. Сделали предложение, от которого соседи отказаться не смогли. Когда пришли с предложением к моей маме, она им ответила: из этого дома выйду только вперёд ногами.

После этого посредники вышли на Жеку. Сказали, что на продажу квартир согласны все жители дома, кроме него и мамы. О соседях Жека рассказывает коротко. Говорит, что не вправе никого судить.

— В доме ещё три квартиры. Верхний этаж — живёт бабка, дочка, двое детей. В одной комнате — двадцать с чем-то квадратов, грубо говоря. Пацаны подрастут не сегодня-завтра. Следующая семья: пацан — мой ровесник, жена его — уже двое. И двое дочерей. Одна вышла замуж, родила ребёнка — уже пятеро. Ну и ниже — ещё соседка, которая хоть там и прописана, сама живёт у дочки где-то там — в Италии или в Испании, и хочет перебраться туда на постоянку. А тут сдаёт.

Представительные люди старательно убеждали Жеку в том, что хорошо будет всем. Общались мягко, заботливо перебирая лучшие варианты.
То, что семья прожила в этом месте всю жизнь и дорожит домом — не страшно, ведь новые условия будут гораздо комфортнее.
— Вариантов масса. Все такие сладкие. Мне с мамой разъехаться — ей отдельно, мне отдельно. Говорят: «Не хочешь разъезжаться — найдём одну, но большей площади, плюс дадим денег». Сначала я повёлся. Приехал подрядчик со своим юристом, договорились, что он мне подыщет квартиру в районе, где я покажу пальцем. Годится? Конечно.

Жека сидит так близко, что я могу рассмотреть на его лице каждую морщину. Когда он рассуждает о том, что его жизнь могла бы измениться, — брови сдвигаются, уголки рта опускаются. Он прикуривает сигарету от сигареты. Сизый дым над Жекой слоится, лениво уплывая под низкий потолок и растворяясь в старых коврах. Он смотрит мне в глаза. Глаза у Жеки глубокие, блестящие, туго обтянуты кожей. После долгой паузы он тушит сигарету и продолжает:

— Но вопрос с мамой остался открытым. Они говорят: не захочет выехать — пропишем цыганский табор в той половине, которую ты отдашь. Не мытьём, так катаньем… Тогда я сказал: друзья, я на это не согласен. Мама в моей жизни — это мама.
Мама
Прошло несколько дней, прежде чем Жека согласился познакомить меня с мамой. На тот момент они были в ссоре — он отказывался появляться в их общей квартире наверху. Пережидал бурю в берлоге. Буря прошла, но к маме он всё равно со мной не пошёл.

Нина Михайловна стоит возле стола и поправляет причёску — седые волосы выбиваются из-под туго стянутого на затылке пучка. Под тёмно-синим свитером с высоким громоздким горлом скрывается худая сгорбленная фигура. В ногах без остановки носится собака с черной блестящей шерстью — просит внимания.

— Ну всё, хватит, — слабо смеётся женщина, обращаясь к неугомонной собаке. — Она у нас любвеобильная девочка.

— Как её зовут? — спрашиваю я.

— Дейзи. От Дездемоны, — отвечает Нина Михайловна и медленно наклоняется вперёд. – Молилась ли ты на ночь, Дездемона? А? Очень хорошо, что ты не молилась.

В кухне почти нет свободного места. Холодильник, плита, тумбочка, шкафчик, стол, несколько стульев. Мама Жеки, Дейзи и я — то и дело неловко сталкиваемся и бегло изучаем глазами друг друга. На старой плите стоит кастрюля, чайник, кружка и чугунный утюг — под ним работает конфорка, источая сомнительное тепло.

Пока мы стоим в этой маленькой, заставленной вещами кухне, Жека принимает «анестезию» в подвале под нами. Я думаю об этом, когда Нина Михайловна улыбается и предлагает попробовать её фирменный суп. Я отказываюсь.

— Ну тогда… Самое интересное, что у меня есть, это книги, — говорит она. — Пойди посмотри.

Отодвигая грубую ткань рукой, захожу в единственную комнату — в нос моментально бьёт запах жжёного парафина и старых книг. Отовсюду глядят иконы. Они висят над кроватью, лежат на столах, выглядывают из шкафа. На вершине последнего, словно обозначив центр помещения, стоит изображение девы Марии.

Деревянный монстр с книгами разделил пространство на две половины. Обойдя его, я попадаю в настоящую Женину «комнату» — маленькая кровать, разбросанная на стуле одежда.
На окнах не до конца задёрнуты шторы, из-за чего в квартире темно и кажется, будто дом снаружи и дом внутри — это разные миры, разное время. И здесь, внутри, это время как будто навсегда остановилось.
Я изучаю разбросанные на столе книги: они отличаются, но почти на каждой обложке повторяется одно и то же слово «душа».

— Что-нибудь слышала об этом? – из-за спины неожиданно выплывает Женина мама.

Слабые лучи солнца пробиваются в комнату и падают на её покрытое морщинами лицо. Она загадочно улыбается — верхняя губа поджимается, прячется под длинный, усеянный возрастными веснушками, нос. Слышно как на кухне, оставшись одна, скулит Дейзи.

— Это написал гипнотерапевт. Предназначение, эволюция, пробуждение, путешествие… — медленно перечисляет она названия книг. — Это серьёзные вещи. Знаешь, что меня больше всего поразило? Там, в мире душ, религия не имеет значения. Я анализировала, думала: религия — это только то, что держит, дисциплинирует. Самое главное всегда — это душа.

В тишине, возникшей после её слов, я пытаюсь прислушаться к полу под нами, на котором мы замерли в неестественных позах, глядя друг на друга: она — с рукой возле щеки, я — с книгой в руке. Каждая из нас надеется услышать хоть какой-нибудь звук.
Душа
На кухонном столе разложены потрёпанные временем фотокарточки. Если сложить их как детали пазла — получится короткая история жизни Нины Михайловны. На одном из снимков она, ещё маленькая Нина, обнимает щенка, сидя на траве перед забором. Раньше этот забор стоял возле дома, в котором всю жизнь прожили Жека и мама. Когда-то за ним росли георгины, цвели деревья.

— Мои родители приехали сюда после войны, купили эту квартиру, — рассказывает женщина. — Жильцы любили свой дом, берегли. А потом кто умер, кто уехал. Вселились люди, которые ничего не берегут, не имеют никаких ценностей. Посмотрите хотя бы на парадную дверь. Она красивая, дубовая. А они в дождь оставляют её открытой, и дерево гниёт, разрушается. Соседи меня заливали — я не ссорилась, никуда не жаловалась. А они… Прости меня, господи, какие есть — такие есть.
Рассказывает, как приходили люди из агентства с предложением от неизвестного заказчика. Ответила, что даже если б у неё было желание переехать, им бы не поверила. Пропустив отказ мимо ушей, деловые люди продолжали ей систематически докучать. Остальные жильцы согласились…

— Я соседям сразу сказала, что не согласна. Я родилась здесь и умру здесь. Не хочу менять ничего.

Нина Михайловна нашла поддержку в соседнем доме — старые здания расположены очень близко и уничтожение одного грозит разрушением другому. Вместе с женщиной из соседнего дома они начали писать в городские инстанции, но безрезультатно. Ответ один: информации, что кто-то собирается сносить дом, нет. Тем временем неизвестные люди уже обмерили дом по периметру, осмотрели чердак и подвал.

— Соседи сверху со мной не разговаривают, но я знаю, что они продают квартиру. Настолько намутили и держат в тайне, что на всё это больно смотреть.
Словно молитву, Нина Михайловна повторяет, что не изменит своё решение. Что этот дом — вся её жизнь. Её душа. Дейзи скулит. Худые руки подхватывают собаку, садят на колени, обнимают.
— Можно, я при тебе покурю?

Когда Нина Михайловна улыбается, её покрасневшие веки сужаются, глаза блестят. Она закуривает, задумчиво смотрит сквозь меня на входную дверь. Как будто ждёт, что прямо сейчас кто-то зайдёт сюда, заполнит собой оставшееся место в этой маленькой кухне. Дым клубится над ушастой головой Дейзи, рассеивается в воздухе.

Попрощавшись, выхожу из квартиры, поднимаюсь на второй этаж. В квартирах, которые якобы собираются продавать, не открывают. За дверью слышны тихие голоса и собачий лай.

— Кто это? — вдруг спрашивает из-за двери женский голос.

Отвечаю, что пришла спросить о продаже квартир и последующем сносе дома. Голос сразу становится резким, агрессивным:

— Нет времени с вами общаться! Чего вы ходите вообще? Спрашивайте тех, кто разносит сплетни. Всё, до свидания!
Прогулка
Глубокой ночью раздался телефонный звонок: «Где ты живёшь?» Жека говорил медленно и глухо. Сквозь сон я спросила, что стряслось. «Да ничего… Просто хотел посидеть с тобой в кафе». Растерявшись, ответила, что уже поздно. Договорились встретиться в обед. «Да, я всё понимаю, — судя по голосу, Жека расстроился. — Спокойной ночи. Пускай тебя охраняет ангел».

На следующий день встречаемся в сквере возле его дома. Он улыбается, сильно хромает на одну ногу, вертит в руках деревянную трость. Называет её палочкой-выручалочкой. Стоим и курим. Жека между прочим вспоминает, что его жена тоже была журналисткой и умела находить то, чего не замечали другие. Прячет покрасневшие глаза и переводит тему:
— Ты боишься крови?
Говорю, что бывает по-разному. В знак согласия Жека кивает. Он просит сходить с ним в больницу — бегло рассказывает, что собирается на несколько недель в так называемый «санаторий». А перед этим нужно сдать кровь. Когда я спрашиваю о подробностях, уходит от ответа: «Мы не будем об этом говорить». Под «этим» Жека подразумевает свои срывы. И все-таки мы об «этом» говорим.

— Если бы не мой срыв, — вздыхает он, — я бы на сегодняшний день чудненько себя чувствовал. Но. Если бы оно так и было — я бы не повстречал тебя. Можешь взять это на вооружение. И никогда об этом не забывать. Бог всегда посылает тебе человека, в котором ты нуждаешься.

Лицо его становится хмурым. Он смотрит на меня не моргая. Докурив, выбрасывает бычок в урну и показывает рукой в сторону магазина:

— Зайдём.

Когда переходим улицу, Жека как бы незаметно берёт меня под локоть и отпускает только под вывеской «24». Внутри тесно — мы гуляем вдоль полок с хлебом, алкоголем, фруктами. Я пересчитываю пальцами купюры в кармане, думаю о том, что Жека попросит что-то ему купить. Но оказывается, что это он собирается меня угостить:

— Что-нибудь хочешь?

Не успеваю ответить, как Жека берёт с полки шоколад и направляется к кассе.

— Двадцать шесть, — зевая, произносит кассирша.

— Сколько-сколько? — он слегка наклоняется вперёд, затем разворачивается и несёт плитку на место.

— Давай я куплю, — догоняю его возле полок с печеньем.

Повернувшись, Жека выражает отказ движением головы. Мы делаем ещё один круг по магазину. Его сгорбленный силуэт плывёт, хромая, по узким проходам продуктовой лавки.

— Настён? – спрашивает он на ходу, кивая в сторону алкогольного отдела.

— Бери, если хочешь.

— Я алкоголь не употребляю. А ты хочешь?

Любопытные взгляды кассирши липнут к спине. Мы направляемся к выходу без покупок.

Жизнь в центре города кипит — музыканты, туристы, торговцы. Праздничный блеск сувенирных лавок. Запах выпечки и кофе. Я замедляю шаг, чтобы Жека не отставал. Люди, идущие навстречу, расступаются, с удивлением смотрят сначала на него, потом на меня. Подростки смеются.
— Мы все больны, — говорит Жека, озираясь по сторонам и случайно вступая в лужу. — Только у каждого свой диагноз. Кто-то лечится, чтобы выздороветь. А кто-то наоборот — усугубляет до такой степени, что возникает вопрос: как можно так себя не любить? В данном случае речь не идёт о веществах, изменяющих сознание. Без этого можно прожить.

Мы приходим в больницу. Лечащего врача нет на месте, и Жека расстраивается:

— Она знает всю мою подноготную и при этом идёт мне навстречу. Таких врачей больше нет. Профессиональные качества — это ещё не всё. Зная о моей проблеме, она по-человечески ко мне относится.

Молчит, потом повторяет:

— Таких больше нет.

На выходе открывает передо мной дверь, пропускает вперёд. Просит зайти с ним в ещё одно место. Минуя пару кварталов, мы останавливаемся возле огромных сияющих чистотой окон. Это магазин дорогих часов.

Гуляем вдоль витрин. Жека говорит, что у человека есть три показателя благосостояния — часы, заколка для галстука и перстень. Останавливается возле витрины с женскими часами, долго изучает каждый экземпляр. Спустя какое-то время, показывает пальцем на одни из них — изящный бирюзовый аксессуар стоит как месячная аренда однокомнатной квартиры.

— Когда у тебя день рождения? — нахмурившись, спрашивает он.

— В августе. А у тебя?

— В июне. До августа ещё так долго ждать…— говорит он медленно, расплываясь в улыбке, — Бог даст.

Домой едем на трамвае. Жека садится, упирается подбородком в трость, смотрит на меня.

— Август… — задумчиво говорит он. — Это когда ты уже понимаешь, это когда ты не можешь понять.

Голос у него такой, будто каждое слово даётся с трудом, через боль. Ему сложно сосредоточиться: то и дело взгляд цепляется за разные предметы. Я обращаю на это его внимание. Он пытается шутить:

— Каждый имеет право на то, что слева. И то, что справа.

Вдруг вздыхает:

— Знаешь, а ведь я не такой уж и древний. Вот как-то захожу в общественный транспорт. Сидит девушка. При виде меня она встаёт. Я её усаживаю назад. Тут же ещё одна девочка, помоложе, тоже встаёт и предлагает мне сесть. Я задаю ей вопрос: «Барышня, неужели я настолько плохо выгляжу, что вы допускаете мысль о том, что мне тяжелее стоять, чем сидеть?» Мы с ней «ля-ля, жу-жу» — место свободно. Залетают школьники, самый шустрый туда мостится. И тут я подумал: к чему мы идём? Это даже не вырождение. Это мутация. И сразу захотел взять с собой трусы, майку, фуфайку, посох — и пойти.

— И куда ты пойдёшь?

— Куда глаза глядят.

Наша остановка. Выходим и, не спеша, бредём по улице. Жеке, кажется, совсем нехорошо — время от времени он застывает на месте, чтобы отдышаться. Впереди уже маячит его дом — Жека ускоряет шаг.
Срыв
В очередной раз прихожу в 34-й дом. Спускаюсь в подвал и сразу обращаю внимание на то, что сегодня в берлоге убрано: вещи не разбросаны, диван сложен, на столе нет шприца. Ничего не предвещает беды.

В углу кресла лежит фотография. Заметив, что я смотрю на неё, Жека рассказывает, что на снимке — его покойный отец.

— То из немногого, что уцелело и что удалось спасти, — говорит он и добавляет: — Присаживайся.

Он закуривает, предлагает сигарету мне, после чего достаёт из кармана маленький потрёпанный телефон.

— Хочу, чтобы ты послушала то, что мне нравится, – говорит он, выпуская в потолок клуб дыма. — Эта музыка для меня как откровение.

Из динамика доносится детский голос: «Чёрный поезд — раз, два. Плачут дети и вдова. Чёрный поезд — три, четыре. Ты не спрячешься в квартире. Чёрный поезд — пять, шесть. Просто так в него не сесть». Во время прослушивания у меня появляется неприятный осадок. С каждым словом этой песни подвал, пропитанный тяжелым запахом дешёвых сигарет, сужается до размера кома в пересохшем горле. Внутри меня постепенно рождается страх.

Когда музыка заканчивается, Жека резко встает и начинает ходить по комнате — заглядывает в шкафчики, что-то судорожно ищет. Останавливается под маленькой пыльной люстрой. К ней подвешена фигурка скелета — от любого движения она начинает медленно покачиваться, шевелить игрушечными костями. Жека подзывает меня движением руки. Я не двигаюсь. Тогда он молча расстёгивает рубашку.

На его теле закреплена непонятная конструкция. На груди, в области сердца, пластырем приклеен кусок ваты. Я встаю и подхожу ближе. Из-под пропитанного кровью и зелёнкой ватного тампона выглядывает иголка, конец которой пробивает Женину кожу. Я вижу, что это катетер — Жека аккуратно приподнимает вату, под ней, помимо иглы, есть несколько фиксирующих грубых швов, окрашенных в зелёный цвет.

Позже я узнаю из справочников, что конструкция называется центральным венозным катетером. Используется для длительного внутривенного введения лекарств, для частых заборов крови и других целей.
— Короче. Слушай, — говорит Жека. — Помнишь, я тебя спрашивал насчёт крови. Сейчас я приму анестезию. После этого ты мне снимешь катетер. Там всего пару швов. Сначала снимается вот этот тампон вот с этим пластырем. Видишь сам катетер? Стежки, нитку видишь?
Я понимаю, что Жека собирается принимать наркотик при мне. Это срыв. Почему-то укол несовместим с катетером и Жека просит о помощи. Но я не готова к такой помощи. Голос Жеки становится нервным, интонация резкой, на грани агрессии:

— Мне хочется сказать «не бзди, малая». Всё будет хорошо. Иди сюда, встань под светом. Я тебе сказал, не бзди! Бог его знает, с чем тебе придётся ещё столкнуться в жизни. Поэтому не бойся. Будешь бояться — ничего хорошего из этого не выйдет.

Жека обходит меня, поворачивается спиной, начинает возиться возле стола, где раньше лежал шприц. Слышно, как он перебирает какие-то предметы. Бросает продолжительный взгляд в мою сторону:

— Знаешь, всё настолько натянуто. Достаточно малейшей искры. И вот он я есть — и вот меня нет.
Подарок
Когда в руках Жени оказывается полупрозрачная коробочка, я говорю, что ухожу. Его реакция пугает — он замирает на месте, молчит и долго смотрит на меня, не моргая. Как будто в этот момент он решает, что ему делать дальше. Не двигаясь, мы оба стоим, уставившись друг на друга. Женя опускает голову.

Время тянется медленно — в вязкой тишине я отчётливо слышу каждую секунду настенных часов. Почти не шевелясь, в последний раз осматриваю берлогу. Гляжу на фотографию, с которой кому-то улыбается Женин отец, на бумажного ангела, на старые вещи.

Взгляд цепляется за чёрный женский манекен. У манекена нет головы, а ещё — рук и ног. Живот исписан цветными маркерами — аккуратным, похожим на женский почерком. На шее висят лиловые бусы. Паузу нарушает Женя. Не поднимая головы, говорит:

— Я тебя провожу.

Быстрым шагом выхожу из подвала. Женя поднимается за мной, на ходу застёгивая рубашку.

— Вот, возьми, — протягивает он открытую ладонь, на которой лежит крошечная пластмассовая фигурка. — Это красная каракатица. Я же не могу отпустить тебя без подарка.

Какое-то время Женя звонил по ночам, просил о встречах, и это не были просьбы о помощи. На звонки я старалась не отвечать. Я запомнила Женю таким: в красивой, чёрной, выглаженной рубашке, смотрящего мне вслед в проёме массивной деревянной двери дома №34.

Через несколько недель, встретив Женину маму, я узнала, что он все ещё не уехал в «санаторий». Вдаваться в подробности она не захотела. Настаивать я не стала.

Неравнодушные горожане по-прежнему пытаются спасти дом. Дело о внесении старой виллы в государственный реестр недвижимых памятников пылится в мэрии. Активисты занимаются подготовкой и отправкой документов в Киев. Там должна решиться судьба здания.
Когда сгущаются сумерки, над флюгером кружит стая ворон. Островерхая, крытая черепицей башня бросается в глаза. Массивная дверь приоткрыта. Дом №34 нуждается в реставрации и защите. Ветхая, уязвимая конструкция — такая же, как человеческая жизнь.