В прошлом году к здешним жильцам пришли из агентства недвижимости и предложили продать квартиры: мол, есть заказчик, желающий выкупить дом под снос. Цену назвали более чем выгодную. Три из четырёх семей согласились. Одна отказалась.

То, что дом обитаем, чувствуется не сразу. В подъезде прохладно и пахнет сыростью. Уличный свет еле пробивается в окно. Тихо до первого шага — пол под ногами скрипит. Особняк словно ощущает присутствие чужака. На первом этаже над дверным косяком висит икона.

Дверь открывается, из неё выглядывает небритое лицо. В полутьме сложно определить возраст.

— Хочешь глянуть, что тут делается? — лицо смотрит и ждёт.

Замираю и несколько секунд молчу, глядя, как вслед за лицом появляется всё остальное: худая, сгорбленная мужская фигура.

— Да, давай, — наконец отвечаю я.

Два дня назад написал редактор. В исторической части города собираются снести старую виллу. Дал адрес и контакты краеведов. Задача простая: пойти на экскурсию, записать самое интересное и сделать несколько снимков.

Однако нормального материала из этого не получалось. Всю экскурсию я занималась только тем, что боролась за место возле экскурсовода. Людей было много — толпа виляла от одной старой стены к другой, словно непослушный собачий хвост. Меня же интересовал только один объект: вилла над крутым склоном.

Из верхнего окна двухэтажного дома едва заметно выглядывали горшки с цветами. Другое окно было распахнуто настежь. Массивная входная дверь приоткрыта.

Решение исследовать дом самой возникло спонтанно. Пока остальные обсуждали виллу с улицы, я зашла внутрь и закрыла за собой дверь.

И вот я здесь. Незнакомый человек ведёт меня в подвал. Его тёмная фигура поигрывает связкой ключей. Я слышу, как они стучат друг о друга, и, мысленно считая ступеньки, несколько раз оборачиваюсь назад.

— До 87-го года здесь жили. Полячка одна. Бабушка — божий одуванчик, — произносит мужчина, поворачиваясь ко мне.

Резкий щелчок — в подвале загорается тусклый жёлтый свет, и теперь я могу рассмотреть лицо собеседника. Почти лысый, недельная щетина, глубокие морщины на лбу, отчуждённый взгляд.

Интерьер мрачен: разъеденные сыростью стены, ржавые трубы, холодный и заброшенный подвал. Время уничтожило здесь всё. Из глубины неосвещённого тоннеля слева от нас в мёртвой тишине о бетонный пол громко разбиваются капли — одна за другой.

— У бабушки здесь всё было для жизни устроено, — мужчина делает неопределённый жест рукой в сторону бездыханного пространства.

Я замечаю старую облупленную раковину. С высоты потолка, устроившись на такой же полинявшей от старости трубе, на нас уставилась лысая кукольная голова.

— Был газ. Печка стояла. Вода, туалет. Это считалось полуподвальным помещением. У бабушки-полячки феноменальная история была. Сын во время войны работал в гестапо. В 44-м немцы отступали, он пошёл за ними. Прикуп падает на мужа бабушки — его привлекли, увезли куда-то в Сибирь, там и сгинул. Единственная дочь поступила в университет. Девочка красавица, умница. Поднималась зимой по лестнице у Пороховой башни, поскользнулась, упала навзничь — череп раскололся. Бабушка сошла с ума. Потом умерла, вот и осталось наследство…

Я молчу. Мужчина открывает ключом синюю пошарпанную дверь справа от раковины и, замерев, словно восковая фигура, долго стоит в проёме ко мне спиной. Над его головой покачивается зелёный крестик, закреплённый на трубе.

— Я бы тебя, конечно, мог сюда пригласить, но того, что ты здесь увидишь, тебе лучше не видеть. Оно стрёмное, — говорит он, всё ещё отвернувшись, и добавляет: — Я стою на программе.

Даю слово, что не испугаюсь. Некоторое время мужчина сомневается, но потом приглашает внутрь.

— Берлога, — констатирует он.

В берлоге низкие потолки. Повсюду вещи, вещи, вещи. По тесной комнате рассеивается слабый грязно-жёлтый свет. В узком проходе между шкафами — плакат AC/DC, носки, посуда, книги, потрёпанные игрушки. Напротив забарахлённого одеждой и покрывалами дивана пылится старый телевизор. Единственное окно, находящееся на уровне земли, закрывает решётка. Бледный солнечный свет, который с трудом пробивается сквозь её мелкие звенья, едва достает подоконника. Справа от окна, на низком столике беспорядочно выложены предметы — часы, зажигалка, вилка, портрет Ленина и двадцатикубовый шприц, наполненный неизвестной жидкостью.

— Не куришь? Давай покурим, — протягивает табуретку хозяин. — Присаживайся. Я тебе в папы гожусь: через два года будет полтаха. По жизни у меня как получилось. Бог посчитал: раз я веду такой образ жизни — куда мне ребёнка? Зато в своё время поездил: Украина, Белоруссия, Россия, Прибалтика. Людей повидал и мир повидал — весело было жить.

— Ты и сейчас живёшь, — говорю я.

Он берёт в руки портрет Ленина. Смотрит на него, курит, потом задумчиво говорит:

— Лысый. Погоняло у него — Лысый.

На стене висит фотография: молодой мужчина обнимает женщину. Они улыбаются.

— Это мама. Она больше всех здесь кипишевала. Из-за этого всего. Она здесь выросла. В сорок пятом году дед с бабушкой приехали сюда из Казахстана. Дед там работал геологом. Ему предложили жильё. Дед заехал в эту квартиру, в комнату сверху, прямо над нами.

Внезапно меняет тему:

— Как тебя зовут? Настя… — улыбается он. — А меня Жека.

Молчим и курим. Тишина давит. Мне кажется, что пространство между полом и потолком постепенно уменьшается.

— Я когда-то хотел сделать люк и лестницу, — Жека замечает мой взгляд и кивает на потолок. — А здесь бассейн и сауну. Хотел, но… Всё вот эта зараза, — показывает он на шприц. — Тридцать два года. Тупо наблюдаю за тем, как умираю.

Из разговора выясняется, что последние два с половиной года Жека участвует в государственной программе заместительной терапии для наркозависимых. Жидкость в шприце — метадон, синтетический препарат, заменяющий наркоманам опиаты.

— Это дребедень фабричная, официальная, — говорит Жека. — Спрыгнуть с метадона удаётся единицам. Зато передозироваться им невозможно. Я забыл, что такое кайф. Употребляю только для того, чтобы поддерживать рабочее состояние.

Напрягает лоб: возле ушей проступают сине-зелёные линии вен.

— Вообще-то я прописан наверху, — вновь меняет он тему и тут же спрашивает: — Чем ты занимаешься?

Я рассказываю, зачем пришла. Добавляю: мне говорили, что людей отсюда уже выселили.

— Да нет. Ещё никто никуда не выселился. Короче, я тебе поясню, какая была постанова. Нашёлся некто с энной суммой денег. Нанял фирму-посредника, которая занимается абсолютно всем. Денег велел не жалеть — мол, мне нужна эта земля. И малыши (люди из агентства. — Фокус) поехали. Сделали предложение, от которого соседи отказаться не смогли. Когда пришли с предложением к моей маме, она им ответила: из этого дома выйду только вперёд ногами.

После этого посредники вышли на Жеку. Сказали, что на продажу квартир согласны все жители дома, кроме него и мамы. О соседях Жека рассказывает коротко. Говорит, что не вправе никого судить.

— В доме ещё три квартиры. Верхний этаж — живёт бабка, дочка, двое детей. В одной комнате — двадцать с чем-то квадратов, грубо говоря. Пацаны подрастут не сегодня-завтра. Следующая семья: пацан — мой ровесник, жена его — уже двое. И двое дочерей. Одна вышла замуж, родила ребёнка — уже пятеро. Ну и ниже — ещё соседка, которая хоть там и прописана, сама живёт у дочки где-то там — в Италии или в Испании, и хочет перебраться туда на постоянку. А тут сдаёт.

Представительные люди старательно убеждали Жеку в том, что хорошо будет всем. Общались мягко, заботливо перебирая лучшие варианты.

— Вариантов масса. Все такие сладкие. Мне с мамой разъехаться — ей отдельно, мне отдельно. Говорят: «Не хочешь разъезжаться — найдём одну, но большей площади, плюс дадим денег». Сначала я повёлся. Приехал подрядчик со своим юристом, договорились, что он мне подыщет квартиру в районе, где я покажу пальцем. Годится? Конечно.

Жека сидит так близко, что я могу рассмотреть на его лице каждую морщину. Когда он рассуждает о том, что его жизнь могла бы измениться, — брови сдвигаются, уголки рта опускаются. Он прикуривает сигарету от сигареты. Сизый дым над Жекой слоится, лениво уплывая под низкий потолок и растворяясь в старых коврах. Он смотрит мне в глаза. Глаза у Жеки глубокие, блестящие, туго обтянуты кожей. После долгой паузы он тушит сигарету и продолжает:

— Но вопрос с мамой остался открытым. Они говорят: не захочет выехать — пропишем цыганский табор в той половине, которую ты отдашь. Не мытьём, так катаньем… Тогда я сказал: друзья, я на это не согласен. Мама в моей жизни — это мама.

Прошло несколько дней, прежде чем Жека согласился познакомить меня с мамой. На тот момент они были в ссоре — он отказывался появляться в их общей квартире наверху. Пережидал бурю в берлоге. Буря прошла, но к маме он всё равно со мной не пошёл.

Нина Михайловна стоит возле стола и поправляет причёску — седые волосы выбиваются из-под туго стянутого на затылке пучка. Под тёмно-синим свитером с высоким громоздким горлом скрывается худая сгорбленная фигура. В ногах без остановки носится собака с черной блестящей шерстью — просит внимания.

— Ну всё, хватит, — слабо смеётся женщина, обращаясь к неугомонной собаке. — Она у нас любвеобильная девочка.

— Как её зовут? — спрашиваю я.

— Дейзи. От Дездемоны, — отвечает Нина Михайловна и медленно наклоняется вперёд. – Молилась ли ты на ночь, Дездемона? А? Очень хорошо, что ты не молилась.

В кухне почти нет свободного места. Холодильник, плита, тумбочка, шкафчик, стол, несколько стульев. Мама Жеки, Дейзи и я — то и дело неловко сталкиваемся и бегло изучаем глазами друг друга. На старой плите стоит кастрюля, чайник, кружка и чугунный утюг — под ним работает конфорка, источая сомнительное тепло.

Пока мы стоим в этой маленькой, заставленной вещами кухне, Жека принимает «анестезию» в подвале под нами. Я думаю об этом, когда Нина Михайловна улыбается и предлагает попробовать её фирменный суп. Я отказываюсь.

— Ну тогда… Самое интересное, что у меня есть, это книги, — говорит она. — Пойди посмотри.

Отодвигая грубую ткань рукой, захожу в единственную комнату — в нос моментально бьёт запах жжёного парафина и старых книг. Отовсюду глядят иконы. Они висят над кроватью, лежат на столах, выглядывают из шкафа. На вершине последнего, словно обозначив центр помещения, стоит изображение девы Марии.

Деревянный монстр с книгами разделил пространство на две половины. Обойдя его, я попадаю в настоящую Женину «комнату» — маленькая кровать, разбросанная на стуле одежда.

Я изучаю разбросанные на столе книги: они отличаются, но почти на каждой обложке повторяется одно и то же слово «душа».

— Что-нибудь слышала об этом? – из-за спины неожиданно выплывает Женина мама.

Слабые лучи солнца пробиваются в комнату и падают на её покрытое морщинами лицо. Она загадочно улыбается — верхняя губа поджимается, прячется под длинный, усеянный возрастными веснушками, нос. Слышно как на кухне, оставшись одна, скулит Дейзи.

— Это написал гипнотерапевт. Предназначение, эволюция, пробуждение, путешествие… — медленно перечисляет она названия книг. — Это серьёзные вещи. Знаешь, что меня больше всего поразило? Там, в мире душ, религия не имеет значения. Я анализировала, думала: религия — это только то, что держит, дисциплинирует. Самое главное всегда — это душа.

В тишине, возникшей после её слов, я пытаюсь прислушаться к полу под нами, на котором мы замерли в неестественных позах, глядя друг на друга: она — с рукой возле щеки, я — с книгой в руке. Каждая из нас надеется услышать хоть какой-нибудь звук.

На кухонном столе разложены потрёпанные временем фотокарточки. Если сложить их как детали пазла — получится короткая история жизни Нины Михайловны. На одном из снимков она, ещё маленькая Нина, обнимает щенка, сидя на траве перед забором. Раньше этот забор стоял возле дома, в котором всю жизнь прожили Жека и мама. Когда-то за ним росли георгины, цвели деревья.

— Мои родители приехали сюда после войны, купили эту квартиру, — рассказывает женщина. — Жильцы любили свой дом, берегли. А потом кто умер, кто уехал. Вселились люди, которые ничего не берегут, не имеют никаких ценностей. Посмотрите хотя бы на парадную дверь. Она красивая, дубовая. А они в дождь оставляют её открытой, и дерево гниёт, разрушается. Соседи меня заливали — я не ссорилась, никуда не жаловалась. А они… Прости меня, господи, какие есть — такие есть.

Рассказывает, как приходили люди из агентства с предложением от неизвестного заказчика. Ответила, что даже если б у неё было желание переехать, им бы не поверила. Пропустив отказ мимо ушей, деловые люди продолжали ей систематически докучать. Остальные жильцы согласились…

— Я соседям сразу сказала, что не согласна. Я родилась здесь и умру здесь. Не хочу менять ничего.

Нина Михайловна нашла поддержку в соседнем доме — старые здания расположены очень близко и уничтожение одного грозит разрушением другому. Вместе с женщиной из соседнего дома они начали писать в городские инстанции, но безрезультатно. Ответ один: информации, что кто-то собирается сносить дом, нет. Тем временем неизвестные люди уже обмерили дом по периметру, осмотрели чердак и подвал.

— Соседи сверху со мной не разговаривают, но я знаю, что они продают квартиру. Настолько намутили и держат в тайне, что на всё это больно смотреть.

— Можно, я при тебе покурю?

Когда Нина Михайловна улыбается, её покрасневшие веки сужаются, глаза блестят. Она закуривает, задумчиво смотрит сквозь меня на входную дверь. Как будто ждёт, что прямо сейчас кто-то зайдёт сюда, заполнит собой оставшееся место в этой маленькой кухне. Дым клубится над ушастой головой Дейзи, рассеивается в воздухе.

Попрощавшись, выхожу из квартиры, поднимаюсь на второй этаж. В квартирах, которые якобы собираются продавать, не открывают. За дверью слышны тихие голоса и собачий лай.

— Кто это? — вдруг спрашивает из-за двери женский голос.

Отвечаю, что пришла спросить о продаже квартир и последующем сносе дома. Голос сразу становится резким, агрессивным:

— Нет времени с вами общаться! Чего вы ходите вообще? Спрашивайте тех, кто разносит сплетни. Всё, до свидания!

Глубокой ночью раздался телефонный звонок: «Где ты живёшь?» Жека говорил медленно и глухо. Сквозь сон я спросила, что стряслось. «Да ничего… Просто хотел посидеть с тобой в кафе». Растерявшись, ответила, что уже поздно. Договорились встретиться в обед. «Да, я всё понимаю, — судя по голосу, Жека расстроился. — Спокойной ночи. Пускай тебя охраняет ангел».

На следующий день встречаемся в сквере возле его дома. Он улыбается, сильно хромает на одну ногу, вертит в руках деревянную трость. Называет её палочкой-выручалочкой. Стоим и курим. Жека между прочим вспоминает, что его жена тоже была журналисткой и умела находить то, чего не замечали другие. Прячет покрасневшие глаза и переводит тему:

Говорю, что бывает по-разному. В знак согласия Жека кивает. Он просит сходить с ним в больницу — бегло рассказывает, что собирается на несколько недель в так называемый «санаторий». А перед этим нужно сдать кровь. Когда я спрашиваю о подробностях, уходит от ответа: «Мы не будем об этом говорить». Под «этим» Жека подразумевает свои срывы. И все-таки мы об «этом» говорим.

— Если бы не мой срыв, — вздыхает он, — я бы на сегодняшний день чудненько себя чувствовал. Но. Если бы оно так и было — я бы не повстречал тебя. Можешь взять это на вооружение. И никогда об этом не забывать. Бог всегда посылает тебе человека, в котором ты нуждаешься.

Лицо его становится хмурым. Он смотрит на меня не моргая. Докурив, выбрасывает бычок в урну и показывает рукой в сторону магазина:

— Зайдём.

Когда переходим улицу, Жека как бы незаметно берёт меня под локоть и отпускает только под вывеской «24». Внутри тесно — мы гуляем вдоль полок с хлебом, алкоголем, фруктами. Я пересчитываю пальцами купюры в кармане, думаю о том, что Жека попросит что-то ему купить. Но оказывается, что это он собирается меня угостить:

— Что-нибудь хочешь?

Не успеваю ответить, как Жека берёт с полки шоколад и направляется к кассе.

— Двадцать шесть, — зевая, произносит кассирша.

— Сколько-сколько? — он слегка наклоняется вперёд, затем разворачивается и несёт плитку на место.

— Давай я куплю, — догоняю его возле полок с печеньем.

Повернувшись, Жека выражает отказ движением головы. Мы делаем ещё один круг по магазину. Его сгорбленный силуэт плывёт, хромая, по узким проходам продуктовой лавки.

— Настён? – спрашивает он на ходу, кивая в сторону алкогольного отдела.

— Бери, если хочешь.

— Я алкоголь не употребляю. А ты хочешь?

Любопытные взгляды кассирши липнут к спине. Мы направляемся к выходу без покупок.

Жизнь в центре города кипит — музыканты, туристы, торговцы. Праздничный блеск сувенирных лавок. Запах выпечки и кофе. Я замедляю шаг, чтобы Жека не отставал. Люди, идущие навстречу, расступаются, с удивлением смотрят сначала на него, потом на меня. Подростки смеются.

Мы приходим в больницу. Лечащего врача нет на месте, и Жека расстраивается:

— Она знает всю мою подноготную и при этом идёт мне навстречу. Таких врачей больше нет. Профессиональные качества — это ещё не всё. Зная о моей проблеме, она по-человечески ко мне относится.

Молчит, потом повторяет:

— Таких больше нет.

На выходе открывает передо мной дверь, пропускает вперёд. Просит зайти с ним в ещё одно место. Минуя пару кварталов, мы останавливаемся возле огромных сияющих чистотой окон. Это магазин дорогих часов.

Гуляем вдоль витрин. Жека говорит, что у человека есть три показателя благосостояния — часы, заколка для галстука и перстень. Останавливается возле витрины с женскими часами, долго изучает каждый экземпляр. Спустя какое-то время, показывает пальцем на одни из них — изящный бирюзовый аксессуар стоит как месячная аренда однокомнатной квартиры.

— Когда у тебя день рождения? — нахмурившись, спрашивает он.

— В августе. А у тебя?

— В июне. До августа ещё так долго ждать…— говорит он медленно, расплываясь в улыбке, — Бог даст.

Домой едем на трамвае. Жека садится, упирается подбородком в трость, смотрит на меня.

— Август… — задумчиво говорит он. — Это когда ты уже понимаешь, это когда ты не можешь понять.

Голос у него такой, будто каждое слово даётся с трудом, через боль. Ему сложно сосредоточиться: то и дело взгляд цепляется за разные предметы. Я обращаю на это его внимание. Он пытается шутить:

— Каждый имеет право на то, что слева. И то, что справа.

Вдруг вздыхает:

— Знаешь, а ведь я не такой уж и древний. Вот как-то захожу в общественный транспорт. Сидит девушка. При виде меня она встаёт. Я её усаживаю назад. Тут же ещё одна девочка, помоложе, тоже встаёт и предлагает мне сесть. Я задаю ей вопрос: «Барышня, неужели я настолько плохо выгляжу, что вы допускаете мысль о том, что мне тяжелее стоять, чем сидеть?» Мы с ней «ля-ля, жу-жу» — место свободно. Залетают школьники, самый шустрый туда мостится. И тут я подумал: к чему мы идём? Это даже не вырождение. Это мутация. И сразу захотел взять с собой трусы, майку, фуфайку, посох — и пойти.

— И куда ты пойдёшь?

— Куда глаза глядят.

Наша остановка. Выходим и, не спеша, бредём по улице. Жеке, кажется, совсем нехорошо — время от времени он застывает на месте, чтобы отдышаться. Впереди уже маячит его дом — Жека ускоряет шаг.

В очередной раз прихожу в 34-й дом. Спускаюсь в подвал и сразу обращаю внимание на то, что сегодня в берлоге убрано: вещи не разбросаны, диван сложен, на столе нет шприца. Ничего не предвещает беды.

В углу кресла лежит фотография. Заметив, что я смотрю на неё, Жека рассказывает, что на снимке — его покойный отец.

— То из немногого, что уцелело и что удалось спасти, — говорит он и добавляет: — Присаживайся.

Он закуривает, предлагает сигарету мне, после чего достаёт из кармана маленький потрёпанный телефон.

— Хочу, чтобы ты послушала то, что мне нравится, – говорит он, выпуская в потолок клуб дыма. — Эта музыка для меня как откровение.

Из динамика доносится детский голос: «Чёрный поезд — раз, два. Плачут дети и вдова. Чёрный поезд — три, четыре. Ты не спрячешься в квартире. Чёрный поезд — пять, шесть. Просто так в него не сесть». Во время прослушивания у меня появляется неприятный осадок. С каждым словом этой песни подвал, пропитанный тяжелым запахом дешёвых сигарет, сужается до размера кома в пересохшем горле. Внутри меня постепенно рождается страх.

Когда музыка заканчивается, Жека резко встает и начинает ходить по комнате — заглядывает в шкафчики, что-то судорожно ищет. Останавливается под маленькой пыльной люстрой. К ней подвешена фигурка скелета — от любого движения она начинает медленно покачиваться, шевелить игрушечными костями. Жека подзывает меня движением руки. Я не двигаюсь. Тогда он молча расстёгивает рубашку.

На его теле закреплена непонятная конструкция. На груди, в области сердца, пластырем приклеен кусок ваты. Я встаю и подхожу ближе. Из-под пропитанного кровью и зелёнкой ватного тампона выглядывает иголка, конец которой пробивает Женину кожу. Я вижу, что это катетер — Жека аккуратно приподнимает вату, под ней, помимо иглы, есть несколько фиксирующих грубых швов, окрашенных в зелёный цвет.

Позже я узнаю из справочников, что конструкция называется центральным венозным катетером. Используется для длительного внутривенного введения лекарств, для частых заборов крови и других целей.

Я понимаю, что Жека собирается принимать наркотик при мне. Это срыв. Почему-то укол несовместим с катетером и Жека просит о помощи. Но я не готова к такой помощи. Голос Жеки становится нервным, интонация резкой, на грани агрессии:

— Мне хочется сказать «не бзди, малая». Всё будет хорошо. Иди сюда, встань под светом. Я тебе сказал, не бзди! Бог его знает, с чем тебе придётся ещё столкнуться в жизни. Поэтому не бойся. Будешь бояться — ничего хорошего из этого не выйдет.

Жека обходит меня, поворачивается спиной, начинает возиться возле стола, где раньше лежал шприц. Слышно, как он перебирает какие-то предметы. Бросает продолжительный взгляд в мою сторону:

— Знаешь, всё настолько натянуто. Достаточно малейшей искры. И вот он я есть — и вот меня нет.

Когда в руках Жени оказывается полупрозрачная коробочка, я говорю, что ухожу. Его реакция пугает — он замирает на месте, молчит и долго смотрит на меня, не моргая. Как будто в этот момент он решает, что ему делать дальше. Не двигаясь, мы оба стоим, уставившись друг на друга. Женя опускает голову.

Время тянется медленно — в вязкой тишине я отчётливо слышу каждую секунду настенных часов. Почти не шевелясь, в последний раз осматриваю берлогу. Гляжу на фотографию, с которой кому-то улыбается Женин отец, на бумажного ангела, на старые вещи.

Взгляд цепляется за чёрный женский манекен. У манекена нет головы, а ещё — рук и ног. Живот исписан цветными маркерами — аккуратным, похожим на женский почерком. На шее висят лиловые бусы. Паузу нарушает Женя. Не поднимая головы, говорит:

— Я тебя провожу.

Быстрым шагом выхожу из подвала. Женя поднимается за мной, на ходу застёгивая рубашку.

— Вот, возьми, — протягивает он открытую ладонь, на которой лежит крошечная пластмассовая фигурка. — Это красная каракатица. Я же не могу отпустить тебя без подарка.

Какое-то время Женя звонил по ночам, просил о встречах, и это не были просьбы о помощи. На звонки я старалась не отвечать. Я запомнила Женю таким: в красивой, чёрной, выглаженной рубашке, смотрящего мне вслед в проёме массивной деревянной двери дома №34.

Через несколько недель, встретив Женину маму, я узнала, что он все ещё не уехал в «санаторий». Вдаваться в подробности она не захотела. Настаивать я не стала.

Неравнодушные горожане по-прежнему пытаются спасти дом. Дело о внесении старой виллы в государственный реестр недвижимых памятников пылится в мэрии. Активисты занимаются подготовкой и отправкой документов в Киев. Там должна решиться судьба здания.