КАРТА ПАМЯТИ
Городские истории. Самсоновы
Людмила Загоруйко
Автор
Ужгород — город камерный и тонкий не только из-за вальяжной провинциальной красоты. Он пронизан странными, порой драматичными, ещё не растерянными и не забытыми историями. Из них складываются семейные легенды, хранящиеся в поколениях. Просто так, чтобы помнить и на досуге рассказывать внукам. А ещё Ужгород —гремучая смесь наций и народностей, которые тут испокон веков жили, и «понаехавшего» по разным причинам и обстоятельствам нелюбимого, нежеланного люда. За шесть с небольшим десятилетий многое стёрлось, растворилось, ушло в никуда, многое переосмыслено, изменилось, устоялось и отстоялось. Но вот что замечательно, на мой взгляд: эти семейные истории — учебник толерантности для нашего зло категоричного времени. Женщина, о которой наш сегодняшний рассказ, была приятельницей моей бабушки. Всё, что связано с ней, — одно из самых замечательных воспоминаний моих детства и юности. Ведь начало жизни — не только школа, друзья, события и родные. Взрослые тоже. Чужие взрослые. И живу я с памятью о ней много десятилетий. Наша тётя Нина — это прежде всего Новый год. Первый и главный толчок в приходящих воспоминаниях. Тут не взыщите. Жара, лето. Откуда вдруг зима? Может, её и вовсе нет и никогда не будет. Чистые тропики. Плавящийся асфальт, горячий воздух. Здесь не столько период, который вроде бы и невпопад, сколько ритуалы. Жизнь не делится на отрезки. Долгий процесс познания. Времена года лишь декорации к ней. Не такая уж она и короткая, если подумать. Но хватит реверансов, начнём по порядку.
Ужгород — город камерный и тонкий не только из-за вальяжной провинциальной красоты. Он пронизан странными, порой драматичными, ещё не растерянными и не забытыми историями. Из них складываются семейные легенды, хранящиеся в поколениях. Просто так, чтобы помнить и на досуге рассказывать внукам. А ещё Ужгород —гремучая смесь наций и народностей, которые тут испокон веков жили, и «понаехавшего» по разным причинам и обстоятельствам нелюбимого, нежеланного люда. За шесть с небольшим десятилетий многое стёрлось, растворилось, ушло в никуда, многое переосмыслено, изменилось, устоялось и отстоялось. Но вот что замечательно, на мой взгляд: эти семейные истории — учебник толерантности для нашего зло категоричного времени. Женщина, о которой наш сегодняшний рассказ, была приятельницей моей бабушки. Всё, что связано с ней, — одно из самых замечательных воспоминаний моих детства и юности. Ведь начало жизни — не только школа, друзья, события и родные. Взрослые тоже. Чужие взрослые. И живу я с памятью о ней много десятилетий. Наша тётя Нина — это прежде всего Новый год. Первый и главный толчок в приходящих воспоминаниях. Тут не взыщите. Жара, лето. Откуда вдруг зима? Может, её и вовсе нет и никогда не будет. Чистые тропики. Плавящийся асфальт, горячий воздух. Здесь не столько период, который вроде бы и невпопад, сколько ритуалы. Жизнь не делится на отрезки. Долгий процесс познания. Времена года лишь декорации к ней. Не такая уж она и короткая, если подумать. Но хватит реверансов, начнём по порядку.
То, что в дни новогодних праздников лучше сидеть дома, лишний раз не высовываться, бабушка внушила мне с детства. «Нельзя! Принесёшь несчастье». Почему? Я же ещё совсем молодая, добрая и весёлая. Разве я могу стать источником беды? «Не знаю, такая примета». У бабушки сказ короткий: нет и всё. Мужчина, его ждали первым, и он залог успеха в наступившем году. А уж потом, потом пожалуйста. Но сначала ОН, а потом женщина. «И не вздумай!»

Мы ждали. Мы готовились к этим счастливым дням долго и тщательно. Квартиру начинали скоблить ещё в первых числах декабря. Бельё обычно стирали в прачечной дома, вываривали в чане, помешивая коричневый мыльный борщ из простыней и пододеяльников длинными деревянными щипцами, пропускали через валики круглых громких машинок, крутили старательно, полоскали в нескольких водах в корытах, крахмалили так, что оно становилось тугим и хрустящим, как свежие коржи торта «Наполеон». Обязательно синька. Узелок с ней хранился в кладовке в старой эмалированной кружке. Не дай бог забыть подсинить: несчастье, всё пропало, испортила бельё. Вывешивали каждый в своей клетке на чердаке в линейку, один в один: наволочки, простыни, пододеяльники. Строго по рангу, никаких вольностей и беспринципного разброса. Тёмное и белое отдельно (цветная дискриминация). А если морозец на улице — как оно пахло! Заносили в квартиру охапками ароматы зимы, гладили тяжёлым жарким утюгом на большом столе, чтобы ни морщинки, ни складочки. Окна тоже мыли. Неважно, что непогода. Процесс обязательный и неизбежный. Мыли двери, забытую, припавшую пылью скучную посуду и хрусталь в витрине серванта (пользоваться только по праздникам), в последнюю очередь — полы. За керосином ездили в аэропорт, там по знакомству добывали необходимую горючую смесь. Только хорошего качества, а то полы почернеют. Распахивали настежь окна, чтобы выветрить опасный запах. Ходить по чистому, светлому, как слоновая кость, паркету строго запрещалось. Ступать на островки газет, квадратами разбросанных по полу. Натирали мастикой, проходили по каждой паркетинке отдельно. Завершающий этап доверяли деду. Он вооружался мягкой тряпкой, вставал на четвереньки, полировал янтарь пола, доводя сияние до совершенства. Сверху тощего, согбенного деда водружалась внучка. Задача состояла в том, чтобы руководить процессом. «Лёгкими, круговыми движениями», — советовала я, восседая на чужой пояснице. Стар и мал за замечательным занятием, в счастье момента единения нехитрым бытовым смыслом. Так рождаются дружба и доверие между поколениями. Незаметно, в мелочах. Наконец, всё блестит, благоухает и ждёт.

А потом приходила она. В один из этих дней табу, когда нельзя никак, сиди и не высовывайся и не вздумай. Кто там явился? Соседка? «Надя, тебя что черти принесли? Не открою. Ступай».

Тётя Нина Самсонова наносила визит каждый раз 1 января. С утра в дверь пронзительно и настойчиво, и от этого необычайно радостно, звонили. На пороге стоял один из четырёх её богатырей. Из-за плеча выглядывала бабушкина приятельница, плотно завёрнутая в пуховый платок, и улыбалась. Богатырь переступал порог, заполнял прихожую, кухню, всю квартиру напористой дробью отрывистой громкой речи. Они все говорили по-особенному: быстро-быстро, будто слова взялись бежать наперегонки, одно стремительно обгоняя другое, не уследить. И приходил праздник. Не тогда, в полночь, под официоз курантов, а именно сейчас, сию минуту. Включался, как электрический свет. Вспыхивал. Богатырь обычно спешил, откланивался и убегал восвояси. За ним по лестнице россыпью летели цветные конфетти из обрывков фраз, смеха, междометий и здорового фырканья. Мужчина! Тётя Нина оставалась. Бабушка и гостья усаживались на кухне, чтобы провести в разговорах короткий зимний день. Только на кухне. Излюбленное место котов и пожилых людей. Прямоугольник высокого окна (дом чешской постройки середины 30-х) выходил в квадрат внутреннего дворика-колодца. Во дворик заглядывал, как кусок новогоднего торта, треугольник черепичной крыши. А ещё прямо в окно смотрел с любопытством сверху лоскутный квадрат зимнего неба.

Тётя Нина трещала весело и без умолку, рассказывала курьёзные истории, вскакивала, принимала позы, копируя своих домашних.
Вещие сны тёти Нины
Была она из немцев-колонистов. Потомок тех, кого императрица Екатерина ІІ снабдила подъёмными, выделила землю, посулив в придачу множество льгот и свобод. Приезжайте, живите, работайте и здравствуйте. Всё будет хорошо. Гарантия. Так и случилось. Они сорвались с мест, долго, на перекладных ехали в чужую страну, надеялись на будущее. Императрица слово сдержала, всё остальное сделали прилежные руки. Немцы любят землю. Это у них в крови. Народ, который умеет пустыню превратить в цветущий оазис. Потом было по-всякому. Со временем — совсем нехорошо. Нет, важные права своим гражданам государи должны давать сроком на 999 лет. Недавно читала о таком факте. Оформили недвижимость именно на такой срок. По-моему, мирная мудрая Швейцария. И чтобы никакая революция, наводнение, ГКЧП (сколько в пучке плохо произносимых согласных) не смогли отменить. Ровно 999, а потом хоть потоп, хоть вторая тотальная коллективизация. Забирайте и делайте что хотите. А тут даже имя отобрали, потому что не Нина, это так, для мимикрии в социуме, в метрике значилось — Вильгельмина.

Национальность тёти Нины испортила военную карьеру мужа-пограничника: исключён из партии и досрочно демобилизован. Правда, предложили альтернативу: продолжить службу в Казахстане. На что дома ему сказали: «Нет, Вася, мы уже приехали». Тётю Нину воспитала и вырастила чужая женщина, тоже немка. Историю эту не рассказывали. Никто не любит чужих драм. Да и время было не для откровений. Жили тихо. Все.

Бабушка (немецкая приёмная мама тёти Нины) обычно сидела на скамеечке во дворе, дремала. Шептала что-то старческими, запавшими губами. Не разобрать. Зимой вязала из овечьей шерсти носки для всей семьи: большие, поменьше и совсем маленькие, как в сказке о трёх медведях. Когда детвора шалила, ворчала: «Ну просят, чтобы за ремень взялись, не хочешь, а они сами просят». Ребята удивлялись: «Ничего мы не просим, бабушка выдумывает» На всякий случай утихомиривались. Мало ли что, вдруг отец действительно ремень возьмёт. Никогда не брал. Руки на сыновей не поднимал. Перед смертью матери тётя Нина видела странный сон. Будто сажает дерево в саду, но место затемнённое, а садовник (она точно знает, что незнакомый человек — садовник) убеждает: ветки соседнего обрежет и тени не будет. Когда выбирали место для могилы мамы и бабушки Самсоновых, забытый диалог всплыл из сонного небытия, повторился наяву с могильщиком слово в слово. Сначала тётя Нина не поняла, что её так беспокоит, но точно знала: было уже, именно это с ней было. Когда? Где?

— Тут дерево рядом разрослось, тень.

— Не волнуйтесь. Мы ветки обрежем.

Сейчас, когда я хожу к бабушке и деду на Калварию, старое городское кладбище, аккуратный памятник с надписью «Матильда Шрейдер» встречает на общей тропинке. И дерево напротив. Могучий каштан.
Новые факты, пролившие свет на немецкое прошлое
Но мы знали о Самсоновых не всё, а вернее, почти ничего не знали. Всплыло недавно, совсем свежо, потому что никто не хочет ворошить, будоражить детей, внуков. Ещё не пепел — угли.

Тётя Нина никакая ни немка, неправдивая легенда. Родилась где-то на Житомирщине. Мать украинка, отец поляк. Обычная история. Родители не дали согласия на их брак. «Не допустим смешения кровей», — решили в польской семье. Будущий отец отказался от любимой и будущего ребёнка. Отказалась от младенца и бабушка-украинка. Двухнедельную малышку приняли и удочерили бездетные немцы. Зажиточная семья с крепким, большим хозяйством. Только земли больше пятидесяти гектаров. А ещё коровы, быки, овцы, кони. Раскулачили их. Забрали в колхоз любимых лошадей. Чтобы с ними не расставаться, бывший хозяин устроился конюхом в колхоз. Приняли, а потом убили. Зачем и почему? Никто не знает. Тело нашли утром рядом с лошадьми. Пришли за Матильдой, арестовали и выслали в Сибирь. Нине было всего лишь десять. Одна осталась. Среди чужих людей. Десять это сколько? Посмотрите на своих детей и внуков, опекаемых и любимых, тогда понятно станет. Через год сосед отвёз девочку к Матильде. Когда началась война, колонисты из мирных тружеников превратились во врагов Родины. Автоматом. В воздухе висело. Там фашисты и здесь фашисты. Одним словом — немцы. Матильда с ребёнком уехала подальше от греха, в Алма-Ату. От немецкого языка понемногу отвыкали обе. Не говорили, не думали — боялись. Страх холодил сердце и руки, тормозил мысль. Они не немцы, они советский народ, две крошечные его частицы. Нина познакомилась с суженым, Василием. Он в госпитале лежал, поправлялся после ранения. Двое ребят родились в Казахстане. Тут бы и остались, но это хрупкое слово «судьба». Военный человек себе не принадлежит. Отправили служить в Закарпатье. Родине фронтовики нужны. Всё поначалу складывалось, но тут откопали. Недосмотрели. Тёща обороняющего рубежи Родины — немка по происхождению, к тому же в своё время выслана была, значит, враг. Неблагонадёжен, и точка.
Семья
Четверо сыновей при тогдашней всеобщей бедности — не прихоть. Они девочку ждали. На четвёртом ребёнке остановились, поняли: безнадёжно. Называли младшего только уменьшительно-ласково: Лёнечка. Он был моим другом и соучастником забав не для девочек с бантиками. И потом, когда у всех четверых рождались мальчики, тётя Нина улыбалась, разводила руками и говорила: «Что поделаешь».

Прорвалось на внуках, и только однажды. Есть. Девчонка. Ну хоть в третьем поколении… Все дети тети Нины в своё время получили хорошее образование. Сама же она практически неграмотна. Несколько классов, и только, но более интеллигентной, сдержанной, умной женщины мне в жизни встречать не доводилось. Четыре невестки — и ни одного слова осуждения. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Одна (из российской глубинки) кормила семью невыразительными щами. «Что поделаешь, — качала головой тётя Нина, извлекая из словесных запасов любимую фразу, — пусть щи едят». Я встревала в чужую беседу и интересовалась насчёт щей как они выглядят. «Капуста», — бесстрастно констатировала тётя Нина, переводя разговор на другую тему. Самую младшую невестку, мадьярку, хвалила, подробно перечисляя достоинства: сдержанность, ум, внимание к детям (их в семье трое) и мужу. На старости тётя Нина сломала шейку бедра и жила по очереди у каждого из сыновей. У самого сумасбродного добровольно задерживалась подолгу. «Так надо. Там не всё хорошо», — говорили близкие, не распространяясь детально.

Семья жила в раю. В гости мы выбирались пораньше, как на дачу, поднимались по Орлиной, сворачивали на улочку-лучик, потом ещё раз, на аккуратную тропинку вправо. Там в зарослях плюща и акаций стоял дом, грибом примостившийся к городскому амфитеатру. Одна его часть, нарядная, фасадная, принадлежала соседям, за калиткой — вторая половина дома. Видимо, когда-то это были подсобные помещения и чёрный ход большого особняка. Две комнатки, кухонька, застеклённая летняя веранда, деревянное крыльцо, на котором любили сидеть, — вот, собственно, и всё. Чистота внутри нечеловеческая. Семеро взрослых на пятачке метров в 50–60 с верандой — и ни пылинки, ни соринки. Простой, самодельный стол, накрытый скатертью, букет цветов из палисадника, кровати с железными спинками, на них подушки покатом и в обнимку. Зато хороший двор, хозяйственные постройки, раскидистый орех. Один край двора заканчивался рвом, на дне которого рос сливовый сад. Он придавал рельефу картинную живописность. С другой стороны территорию ограничивал вал. За ним открывались параллели совхозных виноградников. Ещё ниже — полукруглые ряды амфитеатра. И горы в дымке на горизонте. Тётя Нина варила каждую осень мадьярский леквар: густое сливовое варенье. Праздник запахов и вкусов. В хлеву над бездной рва хрюкало свинское чудовище. По двору раскиданы гири, гантели и штанги. Дубы-сыновья поднимали их всякий раз, проходя мимо, но чаще валялись на раскладушках с книгами в руках.

С Лёнечкой мы лазили на крыши сараев, по веткам перебирались на орех, потом, как в ад, спускались в ров. Немецкая бабушка, пригревшись на солнышке, констатировала факт: «Как из собачьей будки вырвалась». Это обо мне, девочке с бантом.
Чудачества Самсонова-старшего и нашего деда
Глава семьи Самсоновых дружил с нашим дедом эпизодически, по пятницам. Был у них общий особый интерес: банный. Ходили они в неё с берёзовыми вениками по специальным, обозначенным в графике мужским дням. Парились и шли на Орлиную. Наш дом в пяти минутах ходьбы от заведения, если медленным шагом, но деду хотелось свободы и куража. Широкополая шляпа сама собой съезжала на длинный крючковатый нос, лодочкой кренилась набок, кашне открывало острый кадык, неприлично выписывало кренделя на воротнике благородного макинтоша, чистые накрахмаленные кальсоны хрустели под брюками. Дед был счастлив. Распаренные кости отпускала ненадолго боль в спине, поры дышали, тело радовалось. По дороге друзья отмечались в каждом ужгородском генделике. На пороге дома появлялись никакие, с торчащими хвостами измочаленных веников под мышками, и рапортовали: «Мать, встречай пограничников». Тётя Нина всплескивала руками: «Наказанье какое». Бывшие фронтовики воспринимали это как сигнал, и хором отвечали: «Порядок в танковых частях». Хозяйка отпаивала их чаем, своего героя укладывала спать, нашего — отправляла восвояси.

Со временем Василий стал забывчив и рассеян. Склероз — поставили диагноз врачи. В баню, несмотря на непредвиденные обстоятельства, приятели ходить продолжали. Трудно так с маху отказаться от обкатанной годами традиции. Однажды дедушка вернулся рано, абсолютно трезвый и обескураженный.

— Мать, представляешь — рассказывал он, — паримся мы в баньке. Всё как полагается. Помылись, уходить пора. Василий первый, я следом. Подхожу, он уже одевается. Шкафчики у нас рядом. Я дверцу открываю, он у меня спрашивает: «Ты кто такой будешь?» Представляешь, не узнаёт. И не узнал. Так и распрощались.
Память не обманешь
Может, оба они хотели не помнить. Она и он. Оскорбительное, тяжёлое, грубо-пошлое, невыносимое для христианского естества.

«Неблагонадёжный» — резолюция в личном деле фронтовика, дошедшего с боями до Праги. Жена, виноватая лишь в том, что её младенцем приняли в семью и вырастили немцы-колонисты. Позорное клеймо «фашист». Родная речь, которую надо забыть, чтобы выжить.

Не помнить, не чувствовать, не знать, не возвращаться. Ему помогла болезнь. Жестоко, несправедливо, но так уж случилось. Она вспомнила. Не хотела, не стремилась, но вспомнила. Родной язык, на котором давно не говорила. В гости приехала в Сибирь, к родственникам, немецким колонистам. И вдруг откуда-то накатило, как во сне: уже было, было, но когда? Речь полилась сама собой, не сразу, с усилиями, паузами. Как человек, который заново учится ходить, а потом бросит костыли и бежит, бежит. С тех пор они с матерью, оставшись одни, переходили на язык фашистов. Но без свидетелей. Только один на один.
Заезжие гастролёры и что из этого вышло
Как-то в наш город приехала группа эстрады из восточной Германии. Событие в те времена неслыханное. Билеты распроданы, разговоры на каждом углу. Концерт состоялся в амфитеатре. Мы пришли к Самсоновым заранее, все вместе забрались на территорию совхозного виноградника. Не билеты же в самом деле покупать. Тут интересней и видно всё, панорама. Сцена на ладони, звук — в небо и к нам. Внизу ревела и рукоплескала толпа. Мы тоже, поддавшись общему ликованию, кричим и прыгаем. Тётя Нина стояла в сторонке, бледная, растерянная. Глаза сузились в щёлочки, напряглись. Ладонь у рта, тело чуть наклонено вперёд, туда, вниз, где сцена, полумесяцы рядов. Она не видела ни ликования толпы, ни нас, она вслушивалась в слова. Каждое слово отдельно. Простые, но такие родные. Из них рождается песня радости. Она повторяла их беззвучно, губами, глотала, как сладостный вечерний воздух, насыщенный запахами поспевающей изабеллы. Беззвучные слёзы длинно текли по щекам, накапливались в ложбинках складок у рта. Пришёл Василий, накинул на плечи жены платок, обнял, помог спуститься, усадил рядом с бабушкой. Они долго ещё сидели на крыльце. Вильгельмина и Матильда. Одна украинка, взвалившая на себя биографию немецкой фашистки-колонистки, другая — русская немка, для которой Украина стала, наконец, пристанищем и родной землёй. Без гарантий на 999 лет. Без никаких. Молчали. Думали о чём-то своём на родном языке. Самом главном для каждого. Материнском. Мы ничего не поняли тогда. Не понимаем и сейчас.
Фото: из личных архивов