Взятка апельсинами и запретные книги. Воспоминания о детстве в одесской коммуналке

В Одессу моя семья окончательно переехала, когда умер дедушка Роберт. Мне тогда было пять лет. С отъездом из Старобельска Луганской области связана невероятная по нынешним временам история. Папа поехал к своему умирающему отцу вопреки запрету начальства. Это грозило судом — он без разрешения покинул место работы. При товарище Сталине это было уголовным преступлением.

Папу не осудили, по-моему, даже суда как такового не было, а было какое-то дополнительное отяжеляющее трагическую ситуацию переживание, которое папа не забыл и не простил никогда. Это было уже послесталинское время, и репрессивная машина забуксовала. Кроме того, как узнал я недавно, была и "материальная составляющая" благополучного решения проблемы: ящик апельсинов, подаренный "нужному человеку".

Главное отличие одесского быта от быта старобельского состояло в том, что квартира была просторной: две большие комнаты в коммуне, потом одну комнату разделили. Ни кухни, ни ванной, ни кладовки в коммуне первые годы не было.

Готовили на примусах, выставленных в коридоре. Лишь в шестидесятые, когда некоторые соседи получили квартиры, подсобные помещения появились в нашей коммуналке, одновременно и ужасной, и роскошной.

Картошка с селедкой по воскресеньям считалась лакомством. И в дальнейшем было так до рождения моей сестры, где-то до 1960 года, когда у папы начала появляться частная практика, незаконная, конечно, но такова была реальность того времени.

Когда-то я придумал шутку. Главное для доктора — вовремя перейти от общей теории к частной практике. В общем, это не шутка. Зарплата врача в советские времена была ничтожна. Поэтому "конвертная медицина" в больницах и частная практика после окончания рабочего дня были необходимы.

Практика у папы появилась где-то в самом начале шестидесятых. Очень симпатизирующая ему пожилая терапевт Циля Ильинична, начала рекомендовать папу своим пациентам. Папа был очень квалифицированный, вдумчивый и доброжелательный доктор. Через какое-то время его практика стала достаточной, чтобы семья хорошо жила и мама, со свойственной ей строгостью и педантизмом приступила к созданию "соцнакоплений".

Чтобы оценить строгость и экономность мамы достаточно сказать, что она никогда не позволяла себе пользоваться такси. И на пенсию вышла на пять лет позже, за это к пенсии начислялась лишняя десятка...

Обычный гонорар папы был десять рублей. иногда-пятнадцать. Почти никогда - двадцать пять. Консультация обычно длилась около часа. В одной комнате папа смотрел пациента. В другой сидели все мы —мама, бабушка, я, моя маленькая сестричка. Наконец — звук закрываемой входной двери. И папа входит в нашу комнату с конвертом в руках, вынимает из него десятку и торжественно передает ее маме.

Когда набиралась сотня (два-три вечера папы после работы) мама складывала девять десяток, а десятую складывала пополам и помещала в нее девять. В таком виде деньги отправлялись в чулок. Забегая вперед скажу, что, как и во многих семьях того времени, все эти деньги сгорели в огне перемен в начале девяностых.

Но вернемся в начало 60-х. Постепенно семья начала жить чуть лучше, быт понемногу налаживался. Одним из важных дел того времени было восстановление библиотеки. Я тоже искал книги, покупал их, и эта иррациональная страсть так и не покинула меня. Автомобиля у меня нет, и это — наследственное: ни у папы, ни у дедушки не хватило то ли денег, то ли знакомств, чтобы приобрести средство передвижения.

Советскую власть (как говорили в диссидентских кругах, Софью Власьевну) в моей семье не любили, но до поры не говорили мне ничего и позволили быть сознательным октябренком. "

Меня, конечно, укладывали в кровать, но это не мешало мне включиться в политическую жизнь. Папин приятель, дядя Боря Горенштейн, во-первых, был злостным антисоветчиком, а во-вторых, немного глуховат. Он говорил громко, и с ним надо было говорить громко, поэтому скрывать от моего чуткого уха содержание бесед было невозможно. Я с большим энтузиазмом во все это вникал, лежа под покрывалом и притворяясь, что сплю. Постепенно притворство сменялось глубоким и искренним детским сном.

Дети, как известно, очень любопытны: иногда заглядываешь в ящики столов родителей и находишь разные запретные, а потому особо интересные вещи. Я находил в среднем ящике фанерного письменного стола перепечатанные на тонкой папиросной бумаге книжки и статьи и, мало что понимая, очень плотно включился в их чтение.

С нами тогда жила двоюродная сестра папы, тетя Рая Фишман, которая работала на киностудии, имела знакомства в диссидентствующих кругах. Она-то тогда и была основным источником антисоветской литературы. Самиздат тогда назывался "ватой". Среди первых прочитанных самиздатовских книг — "Раковый корпус" Солженицына и… "По ком звонит колокол" Хемингуэя. Эта книга тоже в то время была запретной! Через несколько лет ее все же опубликовали, сначала на украинском языке в Киеве.

Добавлю — ящики письменного стола были изнутри присыпаны дустом в порядке борьбы с прусаками, но эти рыжие маленькие тараканы явно вышли победителями. И когда я наконец, открыл запретные для меня ящики, первое что я увидел — разбегающихся насекомых.