Сергей Жадан: Мое отношение к России не изменилось

Активная гражданская позиция тесно переплетена с творчеством, без ущерба для последнего. В марте этого года пророссийски настроенные граждане в Харькове избивали Сергея Жадана битами и требовали, чтобы он встал перед ними на колени. Писателю хватило сил послать их на три буквы.

Война — это худшее из того, что может случиться. А худшее из худшего — гражданская война. Как можно испытывать радость, когда гибнут твои соотечественники? Даже если они сепаратисты. Я среди них рос — родился в Луганской области, у меня там родители жили. Ни малейшего удовлетворения я не испытываю от происходящего, никакой эйфории от того, что сносят блокпосты сепаратистов, у меня нет.

За эти полгода пришлось столько всего увидеть и почувствовать, что так или иначе потом это отразится в текстах.

За время противостояний было несколько ключевых моментов. Когда впервые вышел миллион людей на Майдан, когда начали стрелять в Киеве. В такие моменты понимаешь: что-то изменилось, и теперь все будет иначе.

В том, что меня избили, ничего особенного нет. Это прозаическая, бытовая ситуация. Я из Донбасса, а там такие вещи постоянно происходят.

Стихотворение "Наші діти, Маріє, ростуть, ніби трава" — о погромах ромов и мусульман в Славянске. О демонах, которые вырываются из нас и превращают во врагов. Это попытка посмотреть на ситуацию с позиции тех гражданских, которые там взяли в руки автоматы.

А ось твій син чомусь завжди поміж чужих,

пояснює їм із яких важелів і пружин

складається небо над нами цієї ночі,

виховує їхніх дітей, сміється до їхніх дружин.

Из стихотворения "Наші діти, Маріє, ростуть, ніби трава", 2014

Мое отношение к России не изменилось. Знакомые, которые живут там, придерживаются разных политических взглядов. Но точка зрения — это не повод возненавидеть. Потому что человек слаб — легко поддается манипуляциям. Легко впадает в ересь. И теряет равновесие. Но всегда есть вероятность, что он одумается.

Кернесу я по-человечески сочувствую. Когда в человека стреляют из снайперской винтовки, какая разница твой это оппонент или нет?

Насколько мне известно, Маяковский на расстрелы смотреть не ходил. А Есенин только об этом рассказывал. Доказательств, что он там был, нет. И я очень сомневаюсь в том, что у Есенина была смелость пойти и посмотреть, как убивают. Думаю, это бравада. Плохая бравада. Мне симпатичней позиция Гумилева, который согласно мифам в застенках ЧК на вопрос конвоира, есть ли в камере поэт Гумилев, ответил: "Здесь нет поэта Гумилева, здесь есть офицер Гумилев".

Оружие в руках меняет восприятие, делает реальность другой. У человека появляются новые возможности. Вы посмотрите на людей, которые взяли в руки оружие. Как правило, это те, кого называют люмпенами, — люди, у которых не было бизнеса, не было перспектив. И тут вдруг у них в руках оказывается Калашников — значит, можно остановить и ограбить инкассаторскую машину или назначить себя министром пускай и непризнанной республики. Я так понимаю, что большинство из них сейчас впервые чувствует полноту жизни.

Проще всего встать в позу жертвы. Мне кажется, это характерно для Донбасса. Во фразах вроде "Донбасс никто не слышит" есть инфантильность и изрядная доля лукавства. По большому счету, Донбасс последние пятнадцать лет диктует целой стране свою политику. Откуда Партия регионов? Откуда Янукович? А теперь кричат, что Донбасс никто не слышит.

Не очень верю в то, что стихами можно менять сознание людей. Скептически отношусь к возможностям искусства в этом плане. Майдан как раз показал беззащитность культуры как таковой. Все начиналось как? Рок-концерты, перформансы, выставки, стихи. Нам казалось, что, если мы говорим такие правильные, такие хорошие, такие искренние вещи, это должно повлиять на ситуацию в стране. Но оказалось, что пока не возьмешь в руки камень, ты ничего не изменишь. И это полное фиаско искусства.

Я не брал в руки автомат и не хочу. Это осознанная позиция. Не потому, что боюсь или не могу решиться. Для меня очень важно иметь возможность призывать людей к миру и согласию. Когда человек берет в руки автомат, ему трудно призывать кого-то к миру.