Под Песками задумана "священная книга киборга"

Задача была такая: найти среди киборгов, защищающих аэропорт, человека, склонного к писательству, и заказать ему материал для журнала. Поиски привели в пригород Донецка — село Пески. Просочиться туда мне удалось в качестве волонтера-медика. Белый фольксваген координатора штаба Национального сопротивления Ивана Звягина методично объехал "хаты" фронтовых врачей 95-й бригады и Правого сектора. Пообщаться с киборгами, конечно, получалось, но все без толку: у ребят усталые обветренные лица, приправленная матерком речь, и всякая попытка завести с ними разговор о литературе заканчивалась ничем.

— Вам надо увидеть Аскольда, — вскользь обронил Звягин.

На следующий день эту же фразу повторила водитель волонтерской скорой помощи Галина Алмазова. Не "поговорить", не "встретиться", а именно "увидеть".

— Мы недавно привезли Аскольду новые очки, — улыбнулась Алмазова. — Раньше ему приходилось их резинкой подвязывать, и десантники шутили: "У нас капитан ходит в пенсне".

Из отрывочных сведений сложился противоречивый образ. Боевой офицер 95-й десантной аэромобильной бригады с двумя ранениями — одно в голову, другое в спину. Обычно люди, прожившие несколько месяцев в условиях почти непрерывного боя, становятся жесткими. "Аскольд очень мягкий человек", — сказала Алмазова. И еще одна деталь: Валерий Владимирович Логинов — позывной Аскольд — автор сценария документального фильма о Майдане.

Солдат стал бизнесменом, а потом - "киборгом"

Он спрыгнул с бронетранспортера, оглянулся на ревущую машину, бросил команду (слов не разобрать). Машина послушно притихла, задумалась и начала заезжать в яму — в Песках военную технику прячут в ямах. Я наблюдал за Аскольдом издалека — от ворот двухэтажного особняка, в котором расположилась медицинская рота 95-й бригады. Когда офицер приблизился, я решил, что десантники правы: этому человеку пенсне подошло бы идеально. Голова у него профессорская: аккуратная борода с проседью, умный взгляд сквозь стекла очков (новых). Тело­сложение богатырское — бронежилет увеличивает и без того высокую и мощную фигуру. Движения легкие. Рукопожатие дружелюбное.

— Хотелось бы с вами поговорить, — я посмотрел на Аскольда снизу вверх.

Его глаза улыбнулись:

— Надолго?

— Как получится.

Аскольд поднял указательный палец — мол, помолчите. Отдаленный грохот взрывов переставал быть отдаленным. Я не разбираюсь в этой музыке и не понимаю, почему совсем близкое бабаханье не вызывает у военных тревоги, в то время как далекий гул настораживает. Помолчали. И вдруг Аскольд рявкает: "Воздух!" И бойцы, мирно покуривавшие до этого возле припаркованного тут же "Урала", бегут по цветникам и огородикам в подвал. На каски сыплется штукатурка. Уже в подвале Аскольд продолжает прерванную беседу:

— Так надолго ли разговор?

— Видите ли… А мы можем побеседовать где-нибудь в спокойной обстановке? — мой вопрос, конечно, идиотский, если учесть, что ближайшее "спокойное место" в десяти километрах отсюда.

— Вроде утихло. Пойдемте.

Поднимаемся на второй этаж. Совсем недавно здесь еще жили люди. Кресло, диван, журнальный столик, портрет мужчины. Стекла в окнах выбиты, в серванте тоже. Аскольд сгребает с кресла осколки:

— Присаживайтесь.

— Аскольд, вы кем до войны были?

— Заправки ОККО знаете? Я руководил сетью в Житомирской области, — собеседник садится на диван, и в какой-то момент я чувствую себя на приеме у директора — что-то есть менеджерское в его движениях и взгляде.

— Я сразу догадался, что вы не военный, — говорю.

— Я военный.

— Ну это понятно. Но вы мобилизованный или доброволец…

— Доброволец.

— Я хотел сказать: не профессиональный военный.

— Видите ли, я офицер по образованию — в 1990-м окончил военно-политическое училище в Ленин­граде.

— А родились где?

— В Житомире. И всегда любил Украину. Хотя детство прошло в поездках — отец мой тоже военный. После училища я попал по распределению в Закавказье, но как только появилась возможность, сразу перебрался в Украину. И до 1999 года служил в родной 95-й отдельной аэромобильной бригаде.

— В родном Житомире?

— Да, в Житомирской области.

— Почему уволились?

Фото: Александр Чекменев

Аскольд обводит рукой нежилое, полуразрушенное помещение:

— Семья… Сын пошел в первый класс… Я не мог прокормить семью, нас теща спасала, — манера говорить у Аскольда спокойная, но чуть заметный перепад интонации — и ты понимаешь: "не мог прокормить семью" — это больше, чем слова.

Речь обрывает грохот взрывов и звуки из рации: "Я Грач, Я Грач… Прием". Аскольд вслушивается в эту какофонию, чему-то кивает и продолжает:

— Помню декабрь 99-го. Я увольнялся, и мне выплатили баснословную по тем временам сумму — задолженность за несколько месяцев. Вначале вроде как обрадовался. Заглянул в канцелярию, перекинулся словами с товарищами-офицерами. Им тоже зарплату дали. Впереди Новый год, и они понимают, что следующая выплата будет месяца через два — вначале праздники, потом бухгалтерия что-то задержит, затем — банк... И им на какие-то гроши нужно и стол накрыть, и подарки детям купить. Они разглядывают эти деньги, вздыхают. А у меня такая сумма в кармане. В тот момент я пережил чувство стыда за то, что у меня есть деньги. А потом… — Аскольд умолкает, что-то вспоминая.

— А потом? — прерываю я паузу.

— А потом я вышел на улицу. Не думаю, что вы сможете понять то, что я тогда чувствовал.

— Вы имеете в виду чувство неловкости перед товарищами?

— Не только. Дело в том, что я надел погоны в 18 лет. Погоны, форма и стены военной части как бы отделяли меня от остального мира, его потрясений, его страстей. Я шел по улице, был еще в форме, но уже отдавал себе отчет в том, что она не моя, и не мог понять — а кто же я?

"Я Грач, я Грач, прием…" — отозвалась рация.

— Сколько вам тогда было?

— Тридцать два.

— С чего началась ваша бизнес-карьера?

— Уехал за границу на заработки, в Израиль. Мне открыли рабочую визу на два месяца. Еще три месяца работал на нелегальном положении.

— Чем занимались?

— Трудоустроился в магазинчике. Был там и уборщиком, и грузчиком, и продавцом. Маленькая такая лавка на русскоязычной улице. Я быстро находил контакт с покупателями, и хозяин мне доверял. На работу приходил к семи утра, поднимал ролеты, выкатывал оборудование, перебирал, перемывал товар. К восьми начинали появляться клиенты. Работал до последнего посетителя, рабочий день — 12–13 часов. Приходил домой — валился от усталости.

За окнами грохот нарастает, и я мысленно готовлюсь к тому, что сейчас по команде Аскольда придется вновь бежать в подвал. Но он, кажется, не замечает шума и продолжает:

— Сейчас я бы уже так не смог. Возраст, здоровье…

Странно все-таки устроен человек. Находясь в аду войны, пережив два ранения, живя под непрекращающимся обстрелом, он вспоминает о пережитых трудностях мирной жизни и ему кажется, что тогда было тяжелее, чем сейчас. На этих словах стены вздрагивают вроде как не от взрывов, а от негодования, пытаясь возра­зить Аскольду. Но он на своей волне:

— Это был очень хороший бизнес-опыт, который впоследствии помог.

Фото: Дмитрий Фионик

Я начинаю переживать, что он сейчас будет методично говорить о бизнесе ровно до тех пор, пока вновь не придется бежать в укрытие. Поэтому перебиваю:

— Расскажите, ради чего вы бросили налаженную жизнь и пошли на фронт добровольцем?

Несколько секунд капитан смотрит мне в глаза и, наконец, произносит:

— У меня было чувство, что страну насилуют, как женщину. Это чувство появилось давно, еще до Майдана — когда Янукович пришел к власти. Я не верил тогда в честный подсчет голосов. Как во главе такого большого государства, с такими образованными людьми может быть уголовник? Это же чувство насилия было, когда Янукович тянул страну в Россию, ну и, конечно, во время расстрела людей на Майдане. Это было насилие над душами миллионов людей.

— Вы были на Майдане?

— С первого дня. Собрались с сыном, взяли в машину еще людей и поехали в Киев. Но я работал и не мог находиться там постоянно. В страшные дни — 18, 19, 20 февраля я был в Житомире. Мы смотрели с женой трансляцию и плакали. И поэтому я сейчас здесь.

Самые тяжелые моменты войны

Аскольда сложно представить плачущим и даже больше: его сложно представить на войне. Да, вокруг настоящая война. Да, он один из тех, благодаря профессионализму которых украинской армии удается удерживать донецкий аэропорт. Но вокруг Аскольда мирная аура: борода подстрижена, одежда чистая, очки, как я уже говорил, новые. Манера говорить преподавательская.

— Война изменила ваше отношение к людям? — спрашиваю я.

— Хороший вопрос. Я вот обратил внимание… Здесь есть потрясающие герои, которых бы не заметил в мирной жизни. Такие, знаете, обычные люди, спокойные, незаметные, иногда с неуверенной улыбкой на лице. Вот такие мужики здесь и тянут на себе большую часть работы. Рискуют каждый день, идут под пули. Хотя, вы знаете, дело не только в бесстрашии. Важно, когда мужчины просто честно делают свое дело. Вот у нас есть двое парней, вы их только что видели, они взяли на себя всю готовку, обогрев, хозяйство. Когда мы ведем бой, они в это время готовят боеприпасы, снаряжают ленты. Эти люди — незаметные герои. Или взять водителей — тоже геройские ребята. Каждая выгрузка в аэропорту днем это, знаете… Там все простреливается.

— То есть, по большому счету, война это проверка на честность?

— Да, это проверка на вшивость для всего общества.

— Как раз хотел узнать ваше отношение ко "всему обществу". Когда приезжаете домой на побывку, мирная жизнь не раздражает?

Аскольд отвечает не сразу. Кажется, уже набрал воздуха в грудь для ответа, но… Выдох и снова пауза. Наконец, собрался:

— Постоянно эту тему здесь с ребятами обсуждаем. Я считаю, то, что люди ходят в кафе, девочки с мальчиками встречаются, это нормально. Необязательно всем быть на линии фронта. У людей есть свои обстоятельства, даже малодушие — уже обстоятельство. Но, понимаете, важно, чтобы люди честно делали свое дело. Скажем, руководителю компании, даже если он офицер, необязательно идти на фронт. Он больше пользы принесет, если компания будет работать, сохранятся рабочие места, будут платиться налоги. Если он при этом будет вырывать деньги из своей прибыли и помогать армии — человек на своем месте.

Фото: Дмитрий Фионик

Люстра на потолке слегка покачивается, за окнами что-то свистит. Чем дольше мы сидим, тем страшнее становится. Заметил: когда двигаешься, не так страшно, а вот когда застываешь на месте…

— Чувство опасности у вас не притупилось? — спрашиваю у Аскольда.

— Оно страшно, — говорит Аскольд, но, кажется, имеет в виду не гул на улице, а что-то более серьезное. — Я полностью полагаюсь на Бога. Когда шел на войну, решил, что я вручаю Ему свою душу и свое тело.

— А какой момент был самый тяжелый?

— Да много их было. Недавно БТР с моими ребятами попал в засаду. Получили две гранаты РПГ в бортовую броню. Экипаж был опытный. Прорвались, прошли тылами сепаратистов, но засели в болоте. И я с экипажем другого бэтээра примчался их вытаскивать. Я знал, что там один убитый и один тяжелораненый. Тогда Гризли убили, прекрасного парня, вы, наверно, слышали. Задача у меня была: снять десант, уничтожить БТР.

— Сложность операции состояла…

Аскольд перебивает, повышая голос:

— Вы спросили о самом тяжелом моменте. Самый тяжелый момент, когда я стоял над Гризли, когда вся машина в человеческих внутренностях, когда человека тушат, он загорается опять и так три раза! Самый тяжелый момент, когда нужно вытащить тяжелораненого в голову парня из машины. Вы понимаете, что это значит?

— Нет.

— Это значит, в очередной раз подвергнуть его жизнь опасности… — тембр голоса Аскольда все нарастает.

Одновременно усиливается гром где-то на окраине поселка, шумит рация. В какой-то момент слова Аскольда тонут в этих звуках. Он кричит мне, но докричаться не может. И я никогда не пойму, что такое вытаскивать тяжелораненого человека из БТРа.

Тишина наступает внезапно. Аскольд бросает на меня беглый взгляд и говорит, но не мне, а в рацию:

— Саид, Саид… Две коробочки до Майкла. Я старший, — и, поднимая на меня глаза: — Дмитрий, мне пора.

Я понимаю, что могу уже не дождаться Аскольда, и пытаюсь вцепиться в собеседника:

— С вами можно?

После рассказа о том, как вытаскивали раненого из бэтээра, ехать не хочется: кровавая картина перед глазами. Но и упустить капитана из виду тоже не могу. Аскольд отвечает:

— Будем ехать через простреливаемую зону. Единственное, что могу обещать, — вы будете в броне. Но риск есть — решайте.

— Коньяку из фляжки разрешите глотнуть?

— Разрешаю.

К счастью, ничего интересного в пути не произошло. Стрельбы не было. Машина просто сделала круг по селу. Упираясь каской в потолок — бронежилет не дает возможности согнуться, — я разглядывал в прицел деревенские заборы. Четыре бойца обменивались деловитыми короткими фразами. Аскольд стоял, высунувшись из люка, отдавал кому-то какие-то распоряжения — слов я не расслышал. Цель операции осталась для меня загадкой. Через полчаса мы сидели в том же помещении.

Предсказатель войны

После рассказа Аскольда и поездки в броневике говорить о войне не хочется. Стаскиваю с себя бронежилет, включаю диктофон и спрашиваю:

— Может, о литературе поговорим?

— Вам, видимо, о сценарии ска­зали.

— Ага. Литература — ваше хобби?

— Моя мама была учителем русского языка и литературы, я много читал. У нас была замечательная библиотека. Читал по программе, потом — сверх программы. В какой-то момент увлекся фантастикой: Роберт Хайнлайн, Артур Кларк…

— А началось увлечение фантастикой со Стругацких?

— Как угадали?

— Тоже фантастику люблю. А из Стругацких больше всего, наверно, "Трудно быть богом" понравилось?

— "Обитаемый остров".

— Было ли вам комфортно с этими книжками в военной среде?

— Ну не знаю… Книжки — это один мир, армейская среда — другой.

Фото: Александр Чекменев

Где-то в Песках по-прежнему идет бой. Раскаты грома стали для меня привычны, я почти не замечаю их. Беседа о книгах возвращает душевное равновесие.

— Можно ли сказать, что вы жили как бы одновременно в нескольких реальностях?

Аскольд вначале чуть морщится, затем улыбается:

— Хочется как-то интересно на ваш вопрос ответить, но ничего навскидку не могу придумать. Наверно, я и сейчас в двух реальностях: вот беседую с вами, но наш разговор как бы на втором плане, большая часть сознания анализирует каждый шум — как идет выстрел: наши работают или к нам что-то летит.

— Давайте все-таки к литературе вернемся. Вы пишете?

Аскольд отвечает не сразу и не прямо:

— Когда человек много читает, рано или поздно у него появляется свой сюжет.

— Роман вынашиваете?

— Да, — улыбается Аскольд. — Но он почему-то со временем трансформируется. Особенно сейчас. А времени, чтобы выложить это все на бумаге и привести к нормальному литературному варианту, нет. Со сценарием та же история. Сценарий есть, но он опять-таки требует переработки. Он был написан под возможный вариант войны. А сейчас уже восемь месяцев — сами видите.

— Вы предсказывали войну?

— Да, я ее видел.

— Есть такая литературоведческая мысль: каждый автор описывает жизнь одного человека. С годами персонаж меняется, меняются жанры, но герой под разными личинами один и тот же. Если взять вашу внутреннюю, спрятанную где-то в душе книгу жизни, каково начало этой книги или, может, последней главы?

— Что-то в этом образе есть. Ох и вопросы у вас… Мы иногда приходим с женой в церковь. Нет, не буду говорить, не стоит…

— И все-таки.

— Несколько лет назад я ездил в паломничество в Иерусалим, в храм Гроба Господня. И в этой поездке был сон. Я иду по коридору навстречу лучам света. Впереди — силуэт в свете. Я понимаю, что это Иисус. Он ничего не говорит, но я чувствую силу, перед которой не стыдно стать на колени. Становлюсь на колени, он кладет мне на голову руку. А сзади стоит моя жена. И происходит беззвучный разговор между Иисусом и моей женой, — слова Аскольда тихо текут на битое стекло. — Вы спрашивали о точке отсчета. Я всегда помню этот сон.

Шипит о своем рация, звонит и мой телефон.

— Валерий Владимирович, мне пора.

— Да, конечно.

— Я хотел вас спросить: не будет ли у вас возможности что-то написать для нашего журнала?

— Пока не смогу. Прощайте.