Меня бы под дулом пистолета не заставили на новогоднем огоньке в боа скакать, — Антон Слепаков

В нулевые я была на концерте группы "Я и Друг Мой Грузовик" в арт-кафе "Бабуин". Тогда смешной парень с по-буратиновски вьющимися волосами пел песни с придурью, которые меня не зацепили. Запомнилось только, как он выскакивал на сцену и как во время выступления упал книжный шкаф. Странно было увидеть Антона Слепакова сейчас, после разлома четырнадцатого года, который одним махом, как небесный мясник, отделил прошлое от настоящего.

Новая группа Слепакова "Вагоновожатые" кардинально изменила вектор. Вплотную приблизившись к социальной психоделике. Никаких иллюзий. Никаких смешных песен. Ирония осталась, но появились горечь и жесткость. Дебютный альбом группы с немецким названием "Вассерваге" — как портрет человека среднего возраста, у которого за плечами опыт и который уже понимает, что все когда-нибудь закончится. Слово, ставшее названием альбома, обозначает "уровень воды", строители так называют желтую полоску, которой контролируют ровность стен. В песнях "Вагоновожатых" есть глубина и резкость в такой пропорции, чтобы стены не рухнули. Это размышления и реакции на события настоящего — неравнодушного, но пытающегося сохранить здравомыслие человека. Песни, которые "врезаются в память" так же резко, как снимки терактов.

Кто он

Фронтмен группы "Вагоновожатые"

Почему он

29 февраля в Киеве пройдет презентация проекта Антона Слепакова "Стишение обстоятельств"

Мы сидим в кафе, смотрим на Майдан, болтаем о прошлом, детали которого Антон помнит со скрупулезностью коллекционера. Я вглядываюсь в его лицо и не понимаю, как я тогда в "Бабуине" не разглядела в этом человеке цельность и содержание.

Вы делали чудаковатые вещи в группе "Я и Друг Мой Грузовик", у "Вагоновожатых" иное направление. С чем связан перелом?

— Когда наступает переломный рубеж, тридцать-сорок лет, ты как-то незаметно меняешься. И потом — это разные коллективы. "Я и Друг Мой Грузовик" был слишком чудаковатым, не вписывающимся ни в какие рамки. Нас не могли причислить к себе ни альтернативщики, ни более джазовые круги, ни мейнстримовые. Сейчас многие группы того времени перестали существовать. "Пятница", я смотрю, играет какие-то коммерческие концерты, но в целом этот пласт музыки ушел. Появилось много других групп, остались такие, как "Океан Эльзы", которые продержались на одно десятилетие больше. Я ушел в другую плоскость, мне всегда хотелось заниматься электронной музыкой. Вначале мы создали сайт-проект "НеГрузовики" удалось выпустить только один альбом. На втором наше сотрудничество захлебнулось. Мне хотелось искать новый звук, что удалось только в проекте "Вагоновожатые".

Пятнадцать лет назад "Грузовик" мог раскрутиться, потому что была потребность в такой музыке. Вы отказывались от участия в проектах, которые могли бы способствовать популярности, почему?

— Я всегда делал только то, что мне было интересно. Не могу сказать, что мы наотрез отказывались от предложений, но случались истории. Например, наш первый выпускающий лейбл предлагал нам в ультимативном порядке разогревать коллектив "Король и Шут". Поехать в Москву за свои деньги и выступить на их концерте. Нам казалось, что мы с нашей музыкой будем там, мягко говоря, выглядеть не в лучшем свете. Их публика просто забросает нас пивными банками в ожидании своих любимцев. Или одно время было очень модно делать трибьюты. Мы были одними из первых, кто отказался участвовать в трибьюте "Гражданской обороны".

Почему?

— Казалось, что это неуместно. Зачем такому залихватскому и веселому коллективу, как наш, перепевать песни Егора Летова, подставляясь под град камней от его поклонников? Фанаты "Гражданской обороны" жутко ревнивые люди, они не готовы воспринимать песни своего идола в любой другой интерпретации. Я считал, что если мы согласимся, это будет верхом нечестности и конъюнктуры.

Вам не кажется, что политика всегда быть честным перед самим собой провальна, особенно если дело касается шоу-бизнеса? Некоторые вещи надо делать хотя бы потому, что они приносят деньги.

— Нам за это деньги не предлагали. От денег мы, конечно, не отказываемся и никогда не отказывались, они всем нужны, хотя бы для того, чтобы вкладывать их в творчество.

То есть вы полагаете, что ваши принципы всегда работали на вас?

— Подозреваю, что нет.

Когда вы поняли, что ваша жизнь конечна?

— Когда записывал очередной альбом в Петербурге. После окончания записи подумал, что если, не дай бог, что случится, после себя оставляю нечто такое, за которое не то что не стыдно, но уже затронуты какие-то серьезные материи… Хотя пафосно к себе относиться не надо. Многие авторы со временем бронзовеют и забывают, что все мы слеплены из одного теста.

Десять лет назад вы активно выступали в Питере и Москве, снялись в модной тогда передаче "Антропология". Это можно назвать подъемом "Грузовиков"?

— Он был только внешний. Какие-то молодые музыканты считали нас крутыми, мы играли где-то, нас все хлопали по плечу, но после концерта все заканчивалось. Мы садились в какое-то лохматое такси-копейку, ехали на съемную квартиру и спали на полу. Через день куда-то уезжали. Лимузинов, дорогих гитар у нас не было.

Только не подумайте, что я о чем-то жалею. У нас была свобода творчества. Это главное. Мы записывали альбомы, пластинки, играли на концертах. Да, возможно, их было не так много, как нам хотелось, но все равно. Мы не сидели под продюсером. Не позорились с его подачи в фанерных шоу с какой-нибудь абстрактной Софией Ротару или еще кем-то в этом духе. Честно, меня бы под дулом пистолета не заставили на новогоднем огоньке в боа скакать.

Чем плохо боа, если с его помощью можно выйти на другой уровень популярности?

— В том-то и дело, что у нас большинство музыкантов не имеют принципов. Грубо говоря, готовы снять штаны перед кем угодно. Мне хочется оставаться собой и в своих штанах.

В этом времени вам комфортно?

— Идет война, и убивают людей. Не может быть комфортно ни одному здоровому человеку, когда это происходит. Если убрать это, мне сейчас гораздо комфортнее, чем в советском законсервированном времени или в переходном. Сейчас больше правды, настоящести в людях — они сорвали с себя маски.

На Майдане брусчатку таскали?

— На Майдане был, таскал, но не бросал. Я не сторонник насилия.

Как насчет отпечатков пальцев, оставленных на булыжниках?

— (Пауза.) Может быть, я буду мучиться этим всю оставшуюся жизнь.

Вы шутите?

— Нет.

Ощущаете ли вы возраст?

— С людьми гораздо младше себя я очень органично себя чувствую. Есть некие ощущения, когда смотришь в зеркало и видишь, что ты не тот, кем был десять лет назад. Иногда просто не верят, что ты действительно так давно родился.

Имеют наглость удивляться: вау, ты был на концерте Виктора Цоя!

— Нет, не Цоя. Хотя я там был в 90-м году. Меня сломал концерт Sonic Youth в КИИГА. Это была первая группа мирового уровня, которая приехала к нам. Я тогда о такой музыке только догадывался. Этот концерт сильно изменил мое мировоззрение как музыканта и меломана. Все последующее творчество я пропускал через впечатление от выступления американцев.

А как вы пишете?

— Не знаю. В юности, в 15–16 лет, когда били за длинные волосы, я писал депрессивные тексты. В период с "Грузовиком" — веселые. Потом снова серьезные. Эти темы приходят откуда-то. Тебе остается только в правильном размере их зафиксировать.

Сейчас я часто езжу по маршруту Днепропетровск — Киев — Днепропетровск (экс-гитарист группы Lюк Валентин Панюта и экс-барабанщик группы DOK Станислав Иващенко — основной состав "Вагоновожатых" — живут в Киеве). Пять часов надо себя куда-то девать — какие-то строчки настигают в пути. Мне в поездах уютно и всегда хорошо писалось. Только раньше это был блокнот, ручка и неровный почерк, а сейчас планшет.

Как появляются стихи?

— Важна ключевая фраза, образ, за который ты цепляешься и начинаешь его раскручивать. Одна песня пришла, когда я гулял по лесу и столкнулся с бездомной собакой, она преградила мне путь и начала выказывать агрессию. Я это воспринял как знак, из этого родилась фраза: "собаки — это знаки".

Знаки чего?

— Чего-то. Может, того, что я до этого подобрал с земли камень, а камни нельзя подбирать. И если все это цеплять, получается текст.

С трудом представляю вас метающим камень в собаку.

— Я его не бросал. Я всегда стараюсь договориться с животными без применения силы.

Антон роется в рюкзаке и вынимает тот самый камень размером с мизинец шестилетнего ребенка и показывает мне.

— У меня есть странная особенность, — объясняет он. — Я иногда на улице подбираю предметы, которые кажутся кому-то ненужными и бесполезными. Чаще всего какие-то гвоздики, старые шурупчики. Иногда камни. Потом они просто лежат в кармане, в рюкзаке. Я на них натыкаюсь. Возможно, это только для меня имеет смысл. Но именно этот камень, собака и лес послужили прообразом песни "Жовнір/Камни" из дебютного альбома.

Он рассказывает, что дома у него до сих пор хранится коллекция кассет. Пятьсот штук. Все в рабочем состоянии. Среди них архивные записи старых, уже не существующих групп, которые, возможно, когда-нибудь пригодятся участникам этих групп. Видимо, для того, чтобы вспомнить.

Для вас важен архив, значит, и прошлое?

— Без прошлого нет будущего. Я не очень понимаю будущее, оно не то что пугает, но с прошлым иметь дело гораздо приятней. Ты его можешь структурировать.

Разложить по полочкам.

— Да. По коробочкам, футлярчикам. Фотопленочки, кассеточки. Кладовая — крайне необходимая вещь. Ты можешь убрать в нее все с глаз долой, чтобы оно тебя не раздражало, но в нужный момент вытащить. Есть люди, которые ничего не помнят и живут сегодняшним днем, я так не могу. Вот это "врезалось в память" (так называется песня из альбома. — Фокус) — оно постоянно настигает. Ты идешь, оно тебя вдруг как шарахнет. Может, это свойство людей с хорошей памятью — им тяжело выбросить что-то из головы.

Слепаков прячет камушек в карман, поправляет очки. Я не могу сопоставить образ этого почти архивариуса, который сидит передо мной, с тем парнем, который яростно чеканит со сцены слова своего хита "Хундертвассер Хунта". Там персонаж проговаривает текст от лица понятно кого: "Ненавижу дизайнеров. Они все время упоротые. Посмотри им в глаза, а не на прически и бороды. Воруют чужие идеи. Высмеивают друг друга. А сами ни х.. не умеют. Рак, лебедь и щука. Мы все за них переделывали. На березу их. На акацию. Вы тоже заметить успели? Похоже на флаг конфедерации. Хундертвассер ты прекрасен. Хунта вассервага. Мне итог предельно ясен. Трибунал Гаага".

Уже потом я слушала альбом Wasserwaage. Одновременно смотрела кадры с терактами в Париже. Слепаковские "Камни" наложились на фотофакты оттуда. В сцепке текста и снимков беды проявился иной контекст. У настоящих песен есть особенность: их смысловые пласты считываются в зависимости от того, какой оскал тебе сейчас показывает время. Они остаются с человеком навсегда, однажды "врезавшись в память", ровно в те болезненные участки, где оставлены шрамы. Такие песни — вроде трубок для диализа, которые нефрологи вставляют в вены тем, у кого не работают почки и кому надо очистить организм.