Я интроверт, который все время стремится к людям, — режиссер Тамара Трунова

Постановки Тамары Труновой можно узнать по почерку. Что бы она ни ставила — пьесу абсурда "Две дамочки в сторону севера", классику "Бесприданница", современную драму "Саша, вынеси мусор", оперу "Дидона и Эней", отпечаток ее личности всегда в них присутствует. Как незримый рисунок, очертания которого вдруг проступают за спектаклем. Разговор со зрителем Тамара выстраивает осторожный и одновременно жесткий — бросает вызов, при этом не занимается ни морализаторством, ни развлечением публики. Каждый спектакль — как глава романа, который пишет она сама, постигая душу человека.

КТО ОНА

Украинский театральный режиссер

ПОЧЕМУ ОНА

Критики назвали спектакль Тамары Труновой "Саша, вынеси мусор" (Молодой театр) по одноименной пьесе Натальи Ворожбит лучшим в 2017 году. На апрель 2018-го на Сцене 6 запланирована премьера спектакля "Плохие дороги" по пьесе Ворожбит. Кроме того, в Театре на Левом берегу режиссер приступила к работе над постановкой "Дом на краю души" по пьесе американского драматурга Дона Нигро

Дидона Энеистая

Ты более полугода делала проект "Дидона и Эней" Генри Перселла — барочную оперу с участием украинских и зарубежных музыкантов и артистов. Она была показана всего два раза, включая премьеру, еще раз ее покажут в мае. Не огорчает ли это? Такая работа напоминает скульптуру изо льда — какой бы совершенной она ни была, все равно растает.

— Учитывая, что я сама ледяная скульптура по природе своей, — нормально к этому отношусь. В этом даже есть какая-то дополнительная важность происходящего. Подчеркнутая временность. Смертность. Недолговечность. Когда что-то делаешь, осознавая, что жизнь этого будет недолгой, в этом есть какой-то истинный акт искусства.

В чем ты видишь зарифмованность этой античной истории с актуальной для зрителя XXI века повесткой?

— Она очень попала в мою личную жизнь. Именно в тот момент, когда я начала знакомиться с "Дидоной и Энеем". Мне не пришлось ее ни перелицовывать, ни оправдывать. Для меня все было ясно. Любой миф легко переносится на сегодняшний день. И в отличие от оперы "Служанка-госпожа", в которой история незамысловатая и предсказуемая, с любовью пошловатых оттенков, в "Дидоне и Энее" — настоящая, возвышенная — та, в которую я верю.

С кем из героев спектакля ты себя ассоциируешь?

— Я такая Дидона Энеистая. Человек двух полюсов одновременно. Может быть, как-то сказывается тот самый средний возраст и кризис, который с ним связан. Я будто одновременно нахожусь на двух берегах. Почему Дидона? Потому что могу сейчас глубоко застолбиться в любой теме. При этом я такой же беглец, как Эней. Пытаюсь почувствовать свое истинное предназначение. Разобраться с восприятием.

Восприятием чего?

— Говорят, что режиссер не может быть счастлив в личной жизни. Считается, что, как правило, это люди одинокие и вечно мечущиеся. По крайней мере так старшее поколение режиссеров рассказывает. Мне интересно, можно ли стать счастливой и здесь, и там. Эней не увидел как. И я пока не вижу.

Польский режиссер Ежи Гротовский говорил: что-то выдающееся может совершить только больной человек, потому что эталон здоровья — корова. Ты с этим согласна?

— Ну, может быть. Хотелось бы все-таки оставаться в зоне относительного здоровья. Ну-у-у.

Ты о контроле над своей жизнью говоришь?

— О ее приятии скорее. О способности проживать жизнь истинно. Не планируя, не выстраивая. Исключить "театр" из жизни.

Однажды ты сказала, что в театре для тебя важна свобода. О какой именно свободе шла речь?

— Для меня очень важен выбор материала — чтобы это был мой выбор. На какой бы сцене ни ставила спектакль, я всегда ставлю его на камерной сцене, потому что все равно сначала он рождается во мне. В одиночной камере. И поэтому для меня так важно, чтобы во время первой репетиции кто-нибудь не подошел и не спросил о концепции.

Почему?

— Потому что я пытаюсь строить живые процессы, на которые может повлиять любой участник. Актер, композитор, художник. И рассказывать о концепции в этот момент смешно. Я же не Папа Карло, хотя и у того коллапс случился (смеется). На самом деле я прихожу в театр за людьми. В обыденной жизни у меня ограничены коммуникации и круг мой очень узок. Природа двояка — я интроверт, который все время стремится к людям. Нужное окружение мне дает театр.

Ты сейчас начинаешь работу над новой постановкой по пьесе Натальи Ворожбит "Плохие дороги". Из твоего поста в Facebook следовало, что на кастинг пришло 190 человек. Это показатель успеха. Как ты к нему относишься?

— Ну, какой успех? Успех — это вон как в лужу снег идет (кивает в сторону окна, за которым идет снег). Это все относительно. Во время кастинга мне надо было понять, смогу ли я жить на протяжении длительного времени с людьми, которые на него пришли? А приходили иногда "исключительные" актеры. Девочка одна была — такая "хрустальная". Я у нее спросила о ее отношении к тексту. Она мне ответила буквально следующее: "Как бы вам сказать? Ну это такое — как бы отвращение". При этом она выбрала самую жесткую роль. И начала произносить текст из-за угла, убирая всю опасную для нее лексику — в процессе стесняясь того, что говорит. У нее получился такой текст, будто Бунин поработал над Ворожбит. Было смешно.

Прошла девчонка кастинг?

— Нет.

В ВЕНКЕ ОЛИВ. Сцена из спектакля "Саша, вынеси мусор" в Молодом театре

По пути к радости

Когда ты читаешь пьесу, сразу видишь структуру спектакля?

— Нет. У меня есть какое-то предчувствие. Я могу увидеть финал. Через неделю в Театре на Левом берегу я приступлю к постановке пьесы американского драматурга Дона Нигро — он написал такой парафраз на Ифигению. Это попытка примерить древнегреческий миф на сегодняшнюю жизнь. Там я знаю, какой у меня будет финал. Я его вижу — смыслово, мизансценически. Больше не знаю ничего. Пьеса сложна тем, что драматург вдохновился мифом, но он его не переработал. Там есть мотивы, но нет самого поступка. Нет по сути Ифигении. Для меня это история об отсутствии героя сегодняшнего дня. О новом обмане. О том, как современные дураки древнегреческий миф поломали.

Ты всегда пытаешься правду вытащить в спектаклях?

— Не знаю. Мне хочется, чтобы это было одинаково возможно и невозможно. Допустимо и недопустимо одновременно. Такая правда, как бывает в оптических иллюзиях. Неясно, то ли вогнуто, то ли выгнуто. Правда — в неоднозначности.

Чего ты хочешь от зрителя? Чтобы он что-то чувствовал?

— Мне бы хотелось, чтобы он волновался. И все.

Почему?

— Это говорит о том, что зритель способен подключаться. У меня есть вход, у него есть вход. И интересно это ощущение, когда ты физически обездвижен в зале, но жизнь уплотняется в те моменты, когда ты эмоционально включен. Когда сопережи­ваешь.

Рикошет

Ты изначально знала, что хочешь заниматься театральной режиссурой?

— Нет. Я закончила иняз. Потом хотела стать актрисой. Поступила в Институт культуры на актерский. Меня послушали и взяли сразу на третий курс. Затем у нас, студентов, была практика, мы должны были смотреть спектакли. Нас определили на Левый берег. Эдуард Маркович Митницкий позвал нас после репетиции в свой кабинет, стал расспрашивать, что мы думаем о них. Мы отвечали. Потом он меня попросил остаться и предложил перейти к нему на режиссерский курс.

Предварительно дал мне список книг. 11. Прочесть надо было за месяц. Я в диком ужасе и зажиме прочла все. Но так как режиссерской практики у меня не было на тот момент, я мало что поняла. Ведь режиссер — это прикладная профессия, ее нужно "делать". Читать чужой опыт, не понимая — так не получится. Это как бить по голове и гладить по животу одновременно. Поэтому я прочитала, что-то выучила. Митницкий не задал ни одного вопроса по книгам. И взял меня на третий курс на режиссуру. Так я попала в театр. Рикошетом.

Где пик режиссерской карьеры в театре?

— Митницкий, когда нас учил, говорил, что даже относительный успех — пыль, его нет: вы должны после премьеры проснуться и забыть о том, что было вчера. Вероятно, я его слишком буквально поняла. Не умею радоваться, не верю в повод. Я еще преподаю подросткам в театральной студии, там мы учим детей получать удовольствие от мелочей. Делать осознанный выбор в пользу радости. У меня лично с этим проблема. Я всегда помню о временности. О том, что все проходит, пройдет, уже прошло. Я пытаюсь дать любовь тому, кому могу и хочу ее дать, но она тоже какая-то невеселая, моя любовь. Поэтому премьера для меня — это не рождение спектакля, а смерть процесса. Мне всегда ужасно грустно на своих премьерах. Потом идет какой-то период ломки и страха начинать что-то новое. Но остановиться нельзя, потому что остановка — сама смерть.

Да ладно, смерть — это другое. Это работа, которая больше не приносит радости, не дает энергии. И выполнение ее — это ежедневное жертвоприношение в пользу того, кто от тебя зависит. Но твоя плата — это часть твоего я, куски которого умирают каждый день. Но это тоже можно делать осознанно. А вот любимое дело — это все же очень про жизнь. Про радость.

— Я думаю, что иду к этому. Пожалуй, если я и достигну какой-то вершины в профессии, то для меня таким пиком будет просто умение радоваться. А так я мыслю больше ощущением глубины. Как будто есть субстанция, которая зовет, притворяется, что может принять меня, но в какой-то момент все равно выталкивает. Поэтому, если говорить о режиссуре, то для меня речь идет не о вершине — движении вверх, а о погружении в глубину. Тексты бывают разной плотности, талантливости, по-разному меня впускающие с моими попытками и смыслами. Где-то мы друг друга отторгаем, откуда-то не хочется уходить. Зафиксироваться на глубине — вот задача.

Брейк-данс

С исчезновением российского продукта с украинского театрального рынка для тебя лично что-то изменилось?

— Нет. Во-первых, российским режиссерам в украинском театре было неинтересно, потому что в украинском театре нет денег. Интересен им наш театр был только тем, что у нас работают хорошие актеры, которых можно затянуть в плохие сериалы. Да, раньше россияне привозили какую-то антрепризу.

Но я думаю, что тот зритель, который готов был смотреть русскую антрепризу, скорее всего, когда придет ко мне на спектакль, меня проклянет. Не думаю, что это один и тот же зритель. Для меня ничего не изменилось. Я довольна, что они не ездят, потому что они меня просто раздражали еще до всех событий. Потому что это был не театр, а белиберда. Это как у входа в метро "Крещатик" раньше брейк-дансеры собирались и устраивали танцы. Среди них был какой-то чувак, который напивался и нелепо показывал типа брейк. И большинство собравшихся ждало именно его. А не тех мальчиков, которые годами учились танцевать. Украинская антреприза сейчас как-то пытается шевелиться. Посмотрим.

Почему ты почти никогда не ставишь пьесы абсурда, кроме "Двух дамочек в сторону севера"?

— На самом деле все превращается в абсурд. Когда ты серьезно начинаешь говорить о жизни, она превращается в абсурд. Знаешь, есть шутка: у меня есть мнение, но я с ним не согласен. Это обо мне. Я могу положить на лопатки любое свое убеждение. Если не говорить о китах, на которых я стою.

В одном интервью ты сказала, что с трудом входишь в коллектив. Почему?

— Это не совсем о коллективе. В какой-то мере я верю в то, что со всеми, с кем должна встретиться в этой жизни, встречусь так или иначе. Даже если не буду приставать к людям и просить немного нежности. Мне должен нравиться человек. Я должна к нему что-то испытать сразу.

Для тебя легкое поверхностное общение не имеет смысла?

— Не имеет. Я от него очень устаю. И потом очень на себя злюсь. Это какой-то перегон пустоты. Мне очень важно, чтобы я любила. И с точки зрения самосохранения мне легче эту чувственную зону держать в заморозке, чем наполнять ее чем-то временным. После этого становится тоскливо. Потому что я понимаю, что ничего не чувствую, и это какая-то попытка подмены. Только отвлекаешься, а потом остаешься наедине с собой и понимаешь, что тебе надо сейчас в своей комнате — внутренней — сделать уборку. И зачем ты туда кого-то пускала, когда тебе это было не нужно? Это как открыть магазин свечей и повесить там вывеску "Мясная лавка" — придут люди за мясом, натопчут тебе, а у тебя тут свечи лежат. Мне как-то странно против себя жить. Поэтому так. Причем я сейчас о любой сфере говорю.

Пьеса становится на ноги

Я видела твой спектакль "Близость" по откровенно слабой пьесе, на мой взгляд. Почему ты за нее взялась?

— С драматургией хитрая история иногда получается. Мне пьеса Дона Нигро по "Ифигении", о которой я говорила, поначалу очень понравилась в читке. И уж, казалось бы, у меня есть опыт. Я должна все видеть на три шага вперед. И вот начинаю с ней работать, а она не постановочная, она сыплется. Конечно, буду с ней что-то придумывать. А вообще, в жизнь надо пускать жизнь — тексты должны быть открытыми.

Это как?

— Если это текст для сцены, значит, в тексте должно быть место для режиссера. Либо он должен быть написан так, чтобы сам текст "встал на ноги". Есть текст лежачий — на бумаге. А есть текст, который может стоять. Либо он должен быть выписан так, что должен с лежачего положения встать. Либо уже быть открытым.

Ты и об изменениях говоришь, которые режиссеры иногда вносят в текст?

— Да. Если передавать воду из ладоней в ладони — что с ней происходит? Какая-то ее часть вытекает, теряется, но и состав меняется. И это важнее. Вода становится плотнее по химическому составу. То же и с пьесой. Если ставить буквально так, как написано, тогда нужно говорить только о том, как написано. Я однажды фильм смотрела о том, как женщина родила сына и не могла его отпустить. И за партой с ним сидела, и сопровождала везде. Так вот о текстах — их надо уметь отпускать. По самому большому счету, а не заставлять себя, не притворяться, что отпустил. Признавать, что это больше не принадлежит тебе. Мне кажется, что в этом и есть испытание театром. Пьесу надо отпускать.

• Читайте также: Все "жінки-берегині" в рекламных роликах на YouTube, — актриса Римма Зюбина

А спектакль?

— И спектакль тоже.