Кого боится Путин

В репортаже Марии Эйсмонт "Синдром ополченца" боец из отряда Моторолы, некий Игорь Гребцов, вернулся после ранения в родную Свердловскую область, устроился выпускающим редактором в местную газету "Качканарский четверг", кропает воспоминания и рассказывает друзьям за рюмкой чая о своих подвигах. Как "мародерили" украинский БТР, как боевые товарищи приволокли сувенир — оторванную ногу врага. Роется в альбоме, показывает трофейчик — детские рисунки, присланные украинскими детьми своим папам.

На вопросы журналиста "воин света" отвечает с улыбкой. "Вы уверены, что воевали с фашистами?" — "Строго говоря, нет. Но вообще — да. Русские все время воюют с фашистами. Наши предки, наши деды воевали с фашистами, и поколения русских людей ждали, когда наконец будет какой-то такой же плохой враг". Гребцов не пытается представить себя в качестве миротворца, прямо говорит, что войны "они" хотели, приближали ее. Референдум в Крыму (там российский наемник работал "самообороновцем") должен был, по его мнению, спровоцировать войну.

Гребцову нравится думать, что он воевал не с украинцами, а с США: "Нет никакой Украины. Нет войны между Россией и Украиной, есть война между Россией и США, а украинцы — лишь кусочки мяса". Или вот еще эпизод. Кто-то из приятелей пытается доказать Гребцову, что украинцы "не хотят быть с нами". А Гребцов и не возражает: "Знаешь, это как вопрос с женщинами. Не все женщины, с которыми мы спали, хотели с нами спать". Мужчины добродушно смеются.

Гребцов — не сумасшедший. И даже почти умен: в свое время окончил факультет социологии и политологии Уральского университета. Он то ли понимает, то ли интуитивно угадывает, что сказки про бандерофашистов, распятых мальчиков и изнасилованных девочек— ложь и рано или поздно перестанут "работать". Да и корчить из себя святого не собирается. Не лукавит, не фальшивит, ощущает себя "настоящим", бравирует своей животной маскулинностью.

Текст написан как свидетельство, без оценочных суждений, но, несмотря на строгий слог, чувствуется, как Маша Эйсмонт вздрагивает. Потому что у нее совсем другое отношение к человеческой жизни, просто потому, что она хороший человек. В ее московской квартире уже месяц живет один из фигурантов ее публикаций — пятилетний Ярик с раком мозга, которого мама привезла из глубинки и никак не может оформить в больницу. И вот перед ней коллега-журналист, который, улыбаясь в лицо, как бы говорит: "А я сволочь и убийца, и что ты мне сделаешь?" В пределах общечеловеческих координат он плохой человек, полубес, но по нынешним российским меркам — герой.

На днях один пропутинский православный публицист на страницах "Известий" объяснил, почему быть хорошим не просто плохо, а стыдно и непатриотично. Есть одно обстоятельство, в силу которого я не буду упоминать имени публициста, позже объясню почему. А сейчас — об особой опасности хороших людей для государства российского. В своем эссе автор анализирует мотивы людей, вышедших на марш памяти Бориса Немцова. И приходит к банальному выводу, что гражданами двигало чувство доброе — жалость к убиенному. Дальше — интереснее. "Надобно сказать, что на свете нет ничего более опасного и смертоносного, чем "простые хорошие люди", — заключает публицист. Логическая цепочка такова: вначале им вместе комфортно, потом они эволюционируют во врагов режима, в их руках появляются камни, цепи и коктейли Молотова… Затем следуют все те ужасы, о которых так подробно рассказывает Дмитрий Киселев. Как ни странно, публицист в чем-то прав — хорошие люди действительно представляют угрозу для диктаторского режима.

В сказке Евгения Шварца "Дракон" скромный, ничем не примечательный горожанин, архивариус Шарлемань вступает в спор с могучим Драконом. Дерзость Шарлеманя объясняется тем, что он пытается спасти от дракона свою дочь. Архивариус всю жизнь прожил под властью ящера и привык к тому, что дракон — хоть и жуткое, но все же олицетворение государственности и залог светлого будущего. В какой-то момент, преодолевая страх, он восклицает: "Это моя дочка, в конце концов. Я желаю, чтобы она жила подольше. Это вполне естественно". Ведь любовь к ребенку это же ничего, это можно… По ходу оказалось, что нельзя — подрыв основ. Но это сказка, а вот пример из жизни. Та же Мария Эйсмонт, пытаясь пристроить в больницу того самого пятилетнего Ярика, написала в колонке: "Казалось бы, простая такая история: право на достойную жизнь для больных и на достойную смерть для неизлечимо больных. В этом же вроде нет никакой политики. Или то, что достоинство личности должно быть выше "интересов государства", — это политика?". Да, Маша, это политика, еще какая политика. У Игоря Гребцова спроси.

А теперь о том, почему я не назвал имени публициста. Журналистский мирок тесен, фамилия эта известна с некоторых пор и в Киеве. Жизнь так сложилась, что жена публициста в то время, как он вел пропагандистскую войну с "киевской хунтой", жила в Донецке, пряталась в ванной от минометных обстрелов. Сейчас она "вынужденная переселенка", перебралась не к мужу в Москву, а в Киев, где и работает журналистом. Хороший человек, вполне проукраинский. Мне не хотелось бы портить ей жизнь. Как и почему сложились (или не сложились) их семейные отношения, я не знаю. Но все же интересно, задумывается ли крупный публицист о том, что его творчество может бросить тень на жену? Хорошим людям ведь свойственно жалеть жен, даже бывших… Впрочем, о чем это я?