В детстве мне часто снилось, как толпу кричащего и плачущего народа сгоняют в большую бревенчатую избу и поджигают. И я среди них. Белобрысая, лет пяти. Я плачу, смотрю в щель между дверями и вижу языки пламени, а за ними сад и на большущем дереве детские качели. Мои качели. Никто уже не будет кататься на них, потому что я здесь — внутри большой деревянной избы.
Я не знаю, что это. Возможно, впечатлившая ребенка сцена из пропагандистского советского кино. А может быть, та самая генетическая память, ведь восемь братьев и сестер моего деда — наполовину поляка, наполовину белоруса — погибли. Одного — 12-тилетнего — повесили с табличкой "Он помогал партизанам", остальных сожгли. Они считались мирным населением, помогающим тем самым партизанам. Мой дед выжил — он был на передовой. Он умрет через десять лет после окончания войны — осколок в сердце таки догонит его.
Другой мой дед — двоюродный — дойдет до Берлина. Ему повезет больше — несмотря на контузию и два серьезных ранения, он выживет, вернется, женится и увидит взросление не только своих детей, но и внуков. В том числе и мое. Мы с ним пили чай из блюдца с сахаром вприкуску — такая у нас была традиция. Он совсем не любил говорить о войне, терпеть не мог ходить за пайками и не принимал пионеров с гвоздиками из соседней школы. Первые матерные слова я услышала не в детском саду, как большинство советских детей, а именно от него — он переключал телевизионные каналы и наткнулся на советский военный фильм. Там что-то говорил товарищ Сталин, а я как раз сидела, не шевелясь, в домике, построенном из диванных подушек.
Вряд ли мы сможем молчать, защищая спокойствие следующего поколения. Слишком сильна боль
Мои деды, вынужденно участвовавшие в войне, ушли, так ничего и не сказав. Почему? Наверное, потому что думали, мол, зачем это голубоглазой девочке? Зачем передавать этот страх, эту боль, кровь, грязь и потери? Это новое поколение, пусть живет без травм, без тяжелых парализующих воспоминаний. Пусть живет и верит, пусть улыбается солнцу и смеется грибному дождю. Пусть не дрожит, не прячется, не молчит. Пусть мечтает, строит планы и достигает своих целей. Я думаю, что именно поэтому двоюродный дед на все мои пионерские вопросы о войне тихо улыбался, гладил мою голову раненой и вывернутой ладонью, но неизменно многозначительно молчал.
А теперь снова она — война. И нет уже деда, который мог защитить от этой боли тихой улыбкой и простым молчанием. Теперь другое дело. Теперь знания приумножают скорби. Мальчишки гибнут. И мужчины, и волонтеры, и местное население. Дети теряют отцов, матери сыновей, невесты — женихов. Никто не молчит, многие кричат от боли и увечий. Нас согнали в избу. Путин зажигает сочинский факел. Но я вижу летний сад, детские качели и теперь уже точно знаю, что дальше есть жизнь, что скоро этот страшный сон закончится. Вряд ли мы сможем молчать, защищая спокойствие следующего поколения. Не сможем. Слишком сильна боль. Боль от предательства, от удара в спину. Напротив. Мы будем говорить, будем объяснять, будем помнить. А значит, не забудут и они — следующее поколение. И поколение, следующее за ними. Дай нам только Бог научиться прощать.