Философия счастья. Памяти Мирослава Поповича

Есть люди, которым легко быть счастливыми. По крайней мере это так выглядит. Заходишь домой или в рабочий кабинет такого человека — а там во всем, в каждой маленькой детали, он и его любовь к чему-то, что дорого.

С Мирославом Поповичем мы виделись всего однажды — в ноябре 2015 года, когда я пришла брать у него интервью. Его театр начинался не с вешалки, а с фасада здания Института философии на Трехсвятительской, 4. Попович родился ненамного позже этого здания, и эпохальность чувствовалась в них обоих.

Когда идешь по длинным темным коридорам Института философии в кабинет его 85-летнего директора, представляешь себе кого угодно. Может быть, человека, который сразу поставит себя выше тебя и будет говорить с высоты прожитых лет и знаний. Того, кто живет прошлым, или того, кто говорит запутанно и скомкано — в 85 лет редко кому удается сохранить ясность ума.

Но Мирослав Попович оказывается совсем не таким. Он встречает меня на пороге своего кабинета, в котором, как и в мире за окном, сумерки и холод. На нем стоптанные туфли и старая белая рубашка. Он предлагает не раздеваться, потому что в Институте философии нет отопления, и сам идет готовить чай.

По интерьеру кабинета Поповича можно написать его портрет. Вот стопки книг и неровно сложенные листы бумаги на столе. Вот фотография, на которой Попович стоит с женой и внучкой на фоне крымского пейзажа. Позже в одном из интервью философа читаю, что он любил отдыхать в лесу, в палатке, без благ цивилизации, ручек, блокнотов и книг. Вот разложенные на столе и шкафах ракушки. До аннексии Крыма у Поповича была половина домика в Феодосии.

На полках шкафов стоят макеты кораблей, а на стенах висят портреты философов.

Мирослав Попович — из того редкого типа людей, которые делают паузу перед ответом на вопрос, потому что думают о нем здесь и сейчас. Когда спрашиваешь его о счастье или предназначении, он начинает рассуждать вслух и, кажется, именно в эту секунду формирует свое мнение о предмете вопроса — как будто дописывает строчки в черновик начатой книги.

Мирослав Попович в 85 — живое доказательство того, что внутри человек не стареет. А если и стареет, то это зависит от него самого, а не от возраста. Когда философ говорит о Второй мировой войне и своих детских воспоминаниях о ней, его легко представить испуганным советским мальчиком, который прямо в этот момент решает, какими будут его нравственные законы. Когда вспоминает о своей маме-учительнице, она представляется молодой, красивой и самоотверженной. Упоминает мальчиков из ее класса, которые пошли в партизаны и никто из них не остался в живых — и их можно увидеть прямо перед глазами. А еще Попович как будто успокаивает тем, что смерть никогда не остается незамеченной и всегда имеет смысл: "Всю жизнь после этого я верю в человеческое добро, потому что видел, как люди рисковали жизнью ради других".

Об абстрактных темах, в которых, казалось бы, Попович как философ может пуститься в умствования, он, наоборот, говорит очень конкретно — с примерами о себе, своем личном опыте и жизни.

Попович в 85, и наверняка в 87, не знает ответов на главные вопросы — о том, что такое счастье, в чем смысл жизни, что означает смерть. Но ему, в отличие от многих людей, и даже от некоторых философов, они интересны. В нем чувствуется открытость всему новому. Он говорит: "Среди ответов на вопрос о том, что такое человек, мне больше всего нравится фраза из Шолом-Алейхема: "Человек есть то, чем он может быть". И хотя это фраза не самого Поповича, она показывает его щедрость — в прощении, праве на ошибки, принятии других людей и даже любви к ним. Ведь и Марина Цветаева говорила: "Любить — значит видеть человека таким, каким его задумал Бог и не осуществили родители". То есть видеть его таким, каким он мог бы стать.

Попович в 85 и в 87 почти наверняка был счастлив. "Если человек говорит о себе, что он хорошо прожил жизнь, это значит, что он не надрывался, не стонал, не мучился, а получал радость от каждого мгновения и от каждого своего выбора", — говорит он. И добавляет, что сейчас его радость ничем не меньше, чем в юности.