Нет скреп — нет тормозов. В чем заключается уникальная историческая удача Украины

По Европе бродит призрак контрреволюции.

Мотив неизменен — евроскептицизм и желание разбежаться по отдельным национальным квартирам. К тому же, это явление не ограничивается границами континента. А Россия и подавно оседлала эту идеологию еще двадцать лет назад, а потому сегодня радостно аплодирует новой волне европейской усталости от перемен. И на этом общем фоне рельефно выделяется только одна страна — Украина. Которая и хотела бы убежать в собственный вымышленный "золотой век", да в том и дело, что убежать ей некуда.

Изначально повестка дня любых революций сводилась к двум пунктам: потенциал преобразования и апелляция к будущему. Но во второй половине ХХ века произошла перемена. Вместо революционной появилась повестка дня контрреволюции. Ее образ будущего ссылается на прошлое. Предлагает не столько двигаться вперед, сколько возвращаться назад — в некое идеальное "прошлое".

Возможно, причина в том, что в конце ХХ века будущее стало слишком непредсказуемо, чтобы его моделировать. Условное "завтра" уже не было понятным, и люди начали подменять будущее прошлым. На смену концепту "сегодня — это несовершенное завтра" начала появляться идея, что "сегодня — это испорченное вчера". На знаменах нового тренда закрепились антидемократизм, антисистемность и консерватизм.

Можно, конечно, штурмовать эту цитадель предрассудков. Можно доказывать ущербность веры в "светлое прошлое". Приводить статистику продолжительности жизни. Побежденных болезней и предотвращенных эпидемий. Объяснять, что жизнь любого "скрепоносца" была бы тяжелой и нищенской — если бы ему не посчастливилось принадлежать к пяти процентам элиты.

Это все можно было бы сказать. Но — безрезультатно.

Потому что главный смысл мифа о "скрепах" и "прошлом" — это бегство от перемен. Тех, что в течение последнего столетия только набирают обороты.

На протяжении веков реальность быта могла оставаться неизменной. Орудия труда, ежедневный строй, представления о мире и норме были одинаковы на протяжении огромного периода истории. А потом мир начинает меняться так быстро, что люди не успевают адаптироваться.

"Скрепоносец" дарит своей аудитории индульгенцию. Он позволяет ей нормировать себя. Свою неготовность узнавать что-то новое. Свое нежелание менять представления о мире. Интеллект — это способность адаптироваться к изменениям. А "скрепоносец" оправдывает глупость и отсталость.

Он продает аудитории миф. О том, что они — наследники и носители правды. О том, что в их проблемах виноваты изменения, а не их собственная неготовность меняться. Он торгует простотой — той, что хуже воровства. Он дарит пастве ощущение безгрешности и обиды — самые сильные ментальные наркотики из существующих.

В прошлом нет рецептов. Чтобы их там найти — надо снова построить вокруг себя Средневековье. Любые попытки убежать во "вчера" изначально обречены. Можно вволю ломать ткацкие станки, но Промышленную революцию это все равно не остановит. Можно отказаться от вакцинации своего ребенка, но это только навредит ему, если начнется эпидемия.

Но беда в том, что миф нельзя победить фактами. Он всегда самодостаточен — заковывает своего носителя в крепкие латы из предубеждений и самооправдания. Отказ от мифа равноценен выходу из зоны комфорта. Потому что потребует от своего носителя деятельных усилий. Лишит монополии на истину.

Тренд контрреволюций рождается из страха обывателя перед изменениями. Будущее непредсказуемо, трансформации стремительны, а новая реальность заставляет человека "бежать со всех ног, чтобы только оставаться на месте". Все, кто пытается оседлать эту волну настроений, предлагают простые ответы на сложные вопросы. Все это можно умножить на антиэлитные настроения. В каждом конкретном случае предлагают вернуть страну ее гражданам, защитить национального производителя от мирового рынка, отказаться от глобального в пользу локального.

Уже неоднократно звучало: мир меняется быстрее, чем люди. Вторая половина двадцатого века была эпохой борьбы либералов со старыми элитами. Первые хотели будущего, вторые мечтали о консервации. Традицию оттесняли на периферию лозунгами о мире равных возможностей и позитивной дискриминации. 1968-й год победил.

А потом выяснилось: весь этот повзрослевший "вудсток" сам стал истеблишментом. Он сам стал новой нормой, а в роли "нарушителей" и "бунтарей" оказались все те, кто несколько десятилетий назад был трендмейкером.

Игроки поменялись ролями. И вот уже консерваторы объявляют себя новым меньшинством, противостоящим засилью большинства. Неполиткорректность становится трендом именно по той же причине, по которой несколько десятилетий назад в тренде была ее противоположность. Потому что это битва между "нормой" и "новым". И если в роли "нового" оказывается "старое" — что в этом неожиданного?

Впрочем, у нас есть причина для сдержанного оптимизма. Потому что Украина обречена выпадать из этого тренда. В отличие от своих соседей с запада и востока, она не имеет видения прошлого, о возвращении к которому можно было бы рассуждать. В отличие от Варшавы, Будапешта или Москвы, у нее просто нет за плечами ничего, по чему можно было бы ностальгировать.

Почти все наше историческое прошлое — это колониальный статус. Короткий период независимости в начале ХХ века — слишком мимолетный и трагический, чтобы к нему апеллировать. А освободительные войны времен Богдана Хмельницкого — слишком далеки от нас. Инаковость этого прошлого очевидна: на него можно опереться лишь на уровне риторического мифа, но отнюдь не на уровне рецептов для госстроительства.

В этих условиях Украина обречена верить в единую Европу — иногда даже больше, чем Европа верит в себя. Она обречена на движение вперед даже тогда, когда ее соседи в ЕС готовы отступить на несколько шагов назад. Кто-то скажет, что это еврооптимизм поневоле — пусть. Но от этого он не перестает быть еврооптимизмом.

Автор выражает личное мнение, которое может не совпадать с позицией редакции. Ответственность за опубликованные данные в рубрике "Мнения" несет автор.

Источник