Евгений Водолазкин — уроженец Киева, ученый из Санкт-Петербурга и автор «Лавра» — самого впечатляющего русского романа последних лет - в интервью Фокусу рассказал об отличиях восточных славян и западных европейцев, о том, что объединяет атеистов и верующих, и о родном Киеве - городе потерь, который вызывает желание удержать рассыпающийся мир
Особый статус "Лавра" закреплен вполне официально. Роман вошел в шорт-листы двух главных литературных премий России - "Большая книга" и "Русский Букер". Лауреатов объявят в конце ноября и начале декабря соответственно, но уже сегодня книга Водолазкина имеет как минимум один литературный "орден" - премию "Ясная Поляна".
"Лавр" - роман о жизни православного святого по имени Арсений. 15-й век, смерть любимой женщины, паломничество героя в Иерусалим вместе с ясновидцем-итальянцем Амброджо (путь лежит через Киев в том числе) – ключевые точки этой истории. У Арсения нет прототипа в пантеоне святых, это собирательный образ, что позволило Водолазкину назвать свое произведение "неисторическим романом".
Во время работы над "Лавром" не случалось ли с вами странных вещей? Может, пропадали фрагменты текста или, наоборот, появлялись слова, которых вы не писали?
Нет, ничего не пропадало и не появлялось. В тех сферах, где я пытался искать ответы, такие фейерверки не случаются. Там спокойное предстояние вечности и все в абсолютной норме.
Первый роман вы издали в 45 лет. С тех пор прошло четыре года. Сегодня чувствуете зависимость от писательства?
Эта зависимость сродни позднему чувству. Такая любовь менее эгоистична, она сосредоточена не на самой себе, как это часто бывает в юности, а на тех, кому ее даришь, — героях и читателях. Она более ответственна. Используя чеховский образ, это чувство к жене, а не к любовнице.
Используя в "Лавре" древнерусскую словесную вязь, сомневались ли вы в том, стоит ли это делать?
Сомневался. Решение использовать древнерусскую лексику было опасным, поскольку могло обрушить мой текст в бездну китчевой литературы. Спасли от этого "крепкие слова", элементы сленга, канцелярита. Первые полгода работы над романом я думал исключительно о стиле, специально для этой книги я изобрел новый язык. Это сейчас я пытаюсь обо всем рассуждать как филолог, а когда писал – полагался только на интуицию, чувствуя, что иду по лезвию бритвы.
При создании романа вы использовали средневековые памятники письменности. Как думаете, авторам XXV века будет проще или сложнее писать о нашем времени, учитывая, что сейчас история излагается каждым на свой лад?
В центре средневековой истории была не политическая целесообразность, а нравственность. Современные историки — прагматики. Их тексты преследуют любые цели, кроме нравственных. Потому история в ее русской версии представляет собой что-то совершенно противоположное версии американской. То, что одна сторона представляет как распространение демократии, другой видится борьбой за нефтяные скважины и новые рынки сбыта, и у обеих сторон есть свои аргументы. Историкам будущих веков будет над чем поломать голову.
Писателям, особенно русским, любят задавать вопросы на глобальные темы. Вам интересно отвечать на них?
Ни одна встреча с читателями не обходится без вопроса о том, куда идет Россия. В таких случаях я предлагаю обращаться еще выше, но понимаю, что от этой шутки никому не становится легче. И тогда я говорю спросившему, что Россия, на мой взгляд, начинается с него. Пускай он уладит дела в своей семье, на своей лестничной площадке, а Россия уже по ходу дела подтянется. Разумеется, глобальная картина должна где-то маячить, но плохо, когда она закрывает от тебя простые и понятые вещи. Ты можешь улучшить страну в целом? Нет? Тогда делай то, что зависит от тебя. В этом отношении видеть за деревьями лес не всегда необходимо.
Ваши герои Арсений и Амброджо, хотя и идут одной дорогой, во многом разные. На ваш взгляд, различия между восточнославянским миром и Западной Европой на сегодня скорее поверхностные или существенные?
Одним из важных различий является, на мой взгляд, разная степень личной ответственности. Мой опыт жизни на Западе убеждает меня, что там эта степень выше. Вместе с тем, нужно отчетливо понимать, что и западные люди, и восточные славяне принадлежат к европейской культуре (разным ее изводам), и это сходство неизмеримо выше всех имеющихся различий.
Вы не раз говорили о постмодернизме как о переходном этапе для человечества, прелюдии к поиску новых смыслов. Вы замечаете какое-то движение к этим смыслам?
Это глобальные процессы, которые с трудом просматриваются с близкого расстояния, но определенные тенденции уже видны. Например, обострившееся внимание к традиционным ценностям. До определенной степени это хорошо, но только до определенной. Общество – динамическая система, в которой чрезвычайно важен баланс между опытом и открытием нового. Если перевешивает первое, общество стагнирует, если второе – теряет устойчивость. И то, и другое пагубно.
Ваша книга вызывает интерес даже у тех, кто обычно зевает, услышав слово "Бог". Как думаете, почему так происходит?
И верующие, и атеисты решают одни и те же проблемы и отвечают на сходные вопросы. О сущности, а значит, о смысле жизни. Если делают это не агрессивно, без взаимных упреков и обвинений, они, несомненно, помогают друг другу. Потому что тот опыт, который им кажется отрицательным друг в друге, — это тоже опыт, и он очень важен. В книге я никого не пытался учить, и мой герой — человек сомневающийся, ищущий. В этом его беззащитность, но в этом и притягательность. Чтобы принять героя, читатель должен себя с ним отождествить, а как себя отождествить с безжизненным идеалом? Вопреки распространенному мнению, святой таковым никогда и не является. Почитайте жития — он в постоянной борьбе с самим собой.
При том, что христиан на Земле треть населения, современный мир руководствуется, прежде всего, языческими по своей сути понятиями (национальный интерес, корпоративизм, культ власти, культ наслаждения и пр.). Вы согласитесь с мыслью, что учение Христа оказалось не очень востребованным человечеством?
То, что вы перечислили, скорее общечеловеческие понятия, а не языческие. Что касается востребованности христианства, я бы не говорил о человечестве в целом. Кем-то оно востребовано, кем-то нет. Но ведь, судя по поговорке "Всяк крестится, да не всяк молится", это было и раньше, в те времена, когда принадлежность к той или иной конфессии была делом обязательным. Массовое посещение церкви еще не говорит о духовном благополучии. Сейчас этой массовости нет, но есть свобода выбора, а свободно принятое решение имеет особую цену. И, наконец, стоит помнить о том, что современное состояние мира не окончательное. Хочется надеяться, что мы еще не подводим итоги человеческой истории.
На ваш взгляд, в понимании свободы как следования своим желаниям есть какая-то системная ошибка?
Системная и, в конечном счете, боюсь, фатальная. История цивилизаций это, как известно, история ограничений — без этого было бы не выжить. Возможность заплывать за буйки и переходить улицу на красный свет — это тоже свобода, но мы ведь знаем, к чему она ведет.
Герой "Лавра" вспоминает слова Арсения Великого о том, что ему не раз приходилось жалеть о сказанных словах, но никогда — о молчании. Вам знакомо чувство сожаления о том, что промолчали, когда стоило говорить?
Когда я впервые прочитал эти слова Арсения Великого, я, представьте, задавался тем же вопросом. Я помнил еще строку Александра Галича "Промолчи — попадешь в палачи", и в сознании моем была еще свежа советская действительность. Но когда я задумался о фразе святого Арсения применительно к себе, то выяснилось, что о сказанном я действительно сожалел гораздо больше, чем о несказанном. Это мой персональный опыт, к которому я пытаюсь подходить со всей внутренней ответственностью. А кроме того, молчание — оно ведь тоже бывает разным. Академик Лихачев как-то сказал: молчание — знак несогласия.
Банальный вопрос, но я задам его. Вам жалко, что бумажную литературу заменяет электронная?
Жаль, конечно, что бумажная книга уходит. Впрочем, сожаление мое носит умеренный характер. На мой век бумажных книг хватит, а будущие поколения об этом даже задумываться не будут.
Вы признавались, что чувствуете, как от вас удаляется родной Киев. Вы можете описать последний на сегодня эпизод особого вдохновения, который вы пережили в этом городе?
Ни в одном городе мира я не чувствую так отчетливо, что все проходит. Киев — город моих потерь. Здесь похоронены дорогие мне люди. Гуляя по его улицам, я вспоминаю десятки встреч, которые никогда не повторятся, — этих людей уже нет на свете. Многие из тех, кто остались, так изменились, что их тоже как бы и нет — прежних. Нет многих домов, которые я любил и к которым привык. Разрушен даже мой собственный дом — на его месте стоит какой-то стеклянный монстр. От этого сжимается сердце, и в душе возникает нечто странное — может быть, особое вдохновение, о котором вы говорите. Яростное стремление удержать рассыпающийся мир — хотя бы в тексте.
На вопрос "Все будет хорошо?", что, по-вашему, может быть лучшим ответом?
Наверное: "Все будет хорошо". Главное — не уточнять, что именно.
Справка
Евгений Водолазкин родился в 1964 году в Киеве. Выпускник филологического факультета Киевского государственного университета. Окончил аспирантуру при Отделе древнерусской литературы Института русской литературы, известного как Пушкинский дом (Санкт-Петербург). С 1990 года — сотрудник этого отдела. Главный редактор альманаха "Текст и традиция". С начала 2000-х пишет научно-популярные статьи для СМИ ("Огонек", "Новая газета" и др.). В 2009-м дебютировал как писатель с романом "Соловьев и Ларионов". "Лавр" — вторая его книга.
Цитаты для суперобложки
Критики о романе "Лавр"
Водолазкину удается пройти по лезвию ножа, выдержав баланс между дремуче-архаичным и сверхсовременным
(Time Out, Россия).
Если переписать половину текста романа, из него вполне мог бы выйти национальный бестселлер
(Евгения Чуприна, поэтесса).
Христианство без дидактики
(Артемий Троицкий, критик).
Если слово "постмодернизм" не считать ругательным, эту книгу можно назвать постмодернистским житием
(Snob.ru).
После прочтения "Лавра" хочется стать святым
(Захар Прилепин, писатель).
Игорь Панасов, Фокус