Подавляющее большинство украинцев не знает, как гражданские люди могут жить в условиях современной войны. Зато об этом осведомлены наши не очень далекие соседи — граждане Грузии, Чечни, бывшей Югославии
Почти сразу после торжественного подписания российским президентом Владимиром Путиным договора о присоединении Крыма к России на полуострове появилась первая жертва — в перестрелке был убит украинский военнослужащий. "Конфликт с Россией фактически перешел из политической в военную стадию", — заявил после этого премьер-министр Украины Арсений Яценюк. У восточных границ страны концентрируются российские войска, а Кремль устами Путина заявил, что Россия и далее будет бороться за "историческую справедливость" и "защиту прав соотечественников".
Такие слова — о войне — в независимой Украине официальными лицами никогда не произносились. Подавляющее большинство украинцев не знает, как гражданские люди могут жить в условиях современной войны. Зато об этом осведомлены наши не очень далекие соседи — граждане Грузии, Чечни, бывшей Югославии. Фокус пересказывает четыре истории тех, кто прошел через огонь.
На момент начала войны мне было 24 года. Я жил в Сухуми, работал в местном университете компьютерщиком — у нас тогда только появились компьютеры. Жил с отцом, матерью и двумя старшими братьями. Еще задолго до начала войны было понятно, что со стороны абхазцев идет подготовка к конфликту. В 1989–1990 годах я видел, как из абхазцев начали создаваться какие-то организации, что-то наподобие той "самообороны", которая сейчас есть в Крыму, — так называемая "Абхазская гвардия".
Тем не менее мы, грузины, были совершенно беспечны. "Да нет, никогда не будет войны", — говорили мы.
В день начала войны, 14 августа 1992 года, я был в университете. Мне позвонила мать и рассказала, что в нашем районе началась стрельба. Поскольку начальства на месте не было, я сказал коллегам — парням и девушкам, что надо уходить. Закрыл кабинет, осторожно покинул здание университета и пошел домой окольными путями.
Я жил в районе, который в основном населяют грузины. Местные мужчины организовались в какие-то группы самообороны. Рядом с нами жили пять абхазских семей. И мы сразу поняли, что должны этих людей охранять. Пока шла война, мы оберегали их, отбивали от них каких-то грузинских мародеров. Мы и сейчас с ними поддерживаем хорошие отношения.
Нам повезло, что осада Сухуми не была круговой — с востока доступ к городу оставался. Электричество было несколько месяцев, более-менее работали магазины. Нашей семье очень повезло. В родном селе моего отца у нас было большое хозяйство — восемь гектаров земли, десятки голов скота, двести пчелиных ульев. Мы кормили почти весь микрорайон, в том числе и эти абхазские семьи.
Когда начались бомбардировки, мы сидели дома, накрывались одеялами и матрасами и верили, что все обойдется. Все бомбежки были с западной стороны, поэтому мы прятались в восточной части дома — так вероятность пострадать была меньше.
Бомбежки — это самое страшное. Все остальные проблемы: пропитание, топливо — это все можно пережить.
Два моих старших брата пошли в ополчение, а я, как младший, остался дома. У нас так принято: если другие погибнут, то кто-то из мужчин останется дома. Естественно, я постоянно помогал фронту, как и все мужчины, не находившиеся там непосредственно: организовывали патрули, что-то привозили на передовую, отбивались от абхазцев, которые прилетали на дельтапланах и сбрасывали на нашу территорию гранаты. А с весны 1993-го мне уже пришлось идти на фронт.
Потом в конце июля 1993-го был заключен якобы мирный договор с участием многих международных наблюдателей. По его условиям стороны должны были отвести свои войска, разрушить доты и укрепрайоны, расформировать многие подразделения, в том числе и то, в котором воевал я.
16 сентября, примерно в два часа дня, противник пошел в полномасштабное наступление. Мою мать и всех женщин отвезли на несколько километров вглубь города. На второй день атаки я смог вырваться и прибежать домой. Там творилось что-то страшное: военные, женщины, дети — все пытались уехать любыми путями. Многие солдаты, вместо того чтобы находиться на линии фронта, были вынуждены эвакуировать свои семьи.
Руслан Ибрагимов*, Чечня. Рассказывает о первой чеченской войне 1994–1996 гг.
*По просьбе собеседника, имя и фамилия изменены
В начале первой войны я работал и жил на Крайнем Севере, в Ямало-Ненецком округе. Полгода там, месяц или два — в Чечне. Здесь у меня жила мама. О том, что будет война, люди говорили уже за год до ее начала. Я приехал домой в ноябре 1994 года. И сразу же понял, что война точно начнется.
Мой дом находился в небольшом селе, в Наурском районе Чечни. Это север республики, степная, равнинная местность. Примерно как Крым. Очень похоже и по климату, и по растительности. Ни о каком открытом вооруженном сопротивлении здесь не могло идти и речи.
Когда война началась, я в первую очередь вывез всех родных — маму, семью брата — в горы, к родственникам. У чеченцев очень крепкие родовые связи. Их всех приняло наше родовое село. Сам же остался в Наурском районе. Скажу теперь, что поступил неправильно. В такое время всем нужно держаться вместе, имеется в виду членам одной семьи. Потому что неизвестность очень сильно угнетает. Не знаешь, что с родителями, что с детьми, и приходится ловить каждую весть. И это в условиях, когда нет четкого фронта и тыла. Бомбили везде.
Насчет быта — в первую очередь нужно позаботиться о воде, еде, теплой одежде, лекарствах и топливе. Отбросить всякие хлопоты о мебели, телевизорах, обстановке и прочей ерунде. Я заполнил водой все имеющиеся емкости заранее и регулярно пополнял, пока действовал водопровод. Вырыл небольшой колодец, вода была не очень, но для приготовления пищи и стирки годилась. Укрепил подвал — завалил сверху бревнами, в промежутках уложил матрацы, хорошая защита от осколков и неплохо гасит ударную волну.
О пище. В магазинах уже ничего не было. Но в сельской местности у всех обычно есть запасы. Советую запастись в первую очередь мукой, маслом, солью, сахаром и спичками. Берите мясо в любом виде. Засолите его и завяльте. Так оно может храниться очень долго. Меняйте все, что можно, на продукты. Ваша цель — выжить. Барахлом будете обзаводиться после войны. Готовить можно, конечно, и на костре, но лучше устроить во дворе или в подвале небольшую печку. Обязательно запаситесь полиэтиленовой пленкой, желательно потолще. Пригодится закрывать выбитые оконные проемы. И вообще из нее получается хорошее укрытие от снега и дождя, это на тот случай, если придется ночевать в лесу или в поле. В сельской местности на полях обычно остается много чего неубранного из съестного. Война нарушает весь график уборки. Не ленитесь, прогуляйтесь, только осторожно, и ищите посевы гороха, картошки, всего, что можно употребить в пищу.
Будьте всегда тепло одеты, даже в летнее время имейте при себе куртку или что-то подобное, что можно подстелить под себя или укрыться. Одежда должна быть неяркой, темных тонов, прочной и желательно из натуральных материалов. Не советую обзаводиться камуфляжем, берцами или еще чем-либо подобным, если вы решили быть мирным жителем. Потом не докажете, что вы не солдат или ополченец, да и разбираться долго не будут. Очень важно регулярно мыться, особенно мыть голову.
Ваша задача — выжить и помочь выжить родным, друзьям, знакомым, соседям и так далее. Дети, старики, женщины будут на вас смотреть, ловить каждое ваше слово, оттенки мимики. Никогда не показывайте им свой страх, тревогу или уныние. Обязательно помогайте всем, кому требуется помощь. Из своего опыта знаю, что если ты помогаешь больным, голодным, раненым, то твой голод, болезнь или даже рана не кажутся очень уж сильными. Я видел крепких здоровых мужчин, которые впадали в панику или устраивали скандалы из-за одного пирожка. Таких нужно сразу ставить на место, если нужно, то и хорошим ударом в челюсть.
Самое страшное на войне — это слухи и паника. Важно собрать группу активных и деятельных людей, мужчин и женщин. После каждой бомбежки или обстрела обходить все подвалы и убежища, собирать раненых и оказывать им по возможности помощь. И вообще, нужно быстрее привыкнуть к войне. Я понимаю, что это неестественное состояние, но, к сожалению, люди всегда воевали и, кажется, будут воевать. Ваше тело само привыкнет к войне. Вы уже автоматически будете прятаться от обстрелов и взрывов. Больше всего опасайтесь мин и снайперов. Если вы переживете первые дни и недели войны, то ваши шансы выжить резко возрастут.
К войне привыкнуть очень легко, но отвыкнуть невероятно трудно. Я долго не мог приучить себя переодеваться перед сном, не мог просто так выглянуть в окно — обязательно становился сбоку. Осталась привычка держать в доме внушительные запасы еды. И еще много ненужных военных привычек. До сих пор мучает бессонница. Обязательно встаю в три часа ночи и слушаю тишину.
Тяжело привыкать к потерям близких тебе людей. Я как-то подсчитал, что на войне погибло больше моих родственников, друзей, соседей и просто знакомых, чем живет сейчас. Я вспоминаю, что в один день в нашем небольшом селе на тысячу жителей похоронили 21 человека — детей, женщин, мужчин. Я не знаю, как мы все это выдержали.
Когда началась война, мне было 45 лет. У меня было семеро детей — пять сыновей и две дочки подросткового возраста. Самому младшему — всего три месяца. Я домохозяйка, муж тогда работал в Швейцарии на железной дороге, приезжал домой каждые три месяца. В момент начала войны его не было дома, и за все время противостояния мы виделись дважды: он вынужден был работать за границей, чтобы помогать нам деньгами.
Наших мужчин в возрасте от 18 до 70 лет стали забирать в лагеря. Отвели туда и моего 22-летнего старшего сына. Второго сына, 17-летнего, обязали доносить на соседей и других бошняков, но он отказался это делать, за что его часто избивали, вызывая на допросы. При этом остальная семья была как бы в заложниках — если бы он сбежал и ушел в партизаны, они бы нас убили.
Жизнь в военных условиях была очень тяжелой: без электричества, в начале войны без воды (включали раз в день), с очень скудным продовольствием. Фактически, пока не было заключено перемирие с хорватской армией (январь 1994 года), единственным источником еды для нас была гуманитарная помощь от иностранных организаций. Питались как могли и когда могли. Потом, когда через Хорватию стало можно провозить товары, наши родственники и друзья из-за границы стали высылать нам деньги и еду. Но цены были просто заоблачные. Например, килограмм муки стоил около 6 евро на теперешние деньги, килограмм кофе — 50 евро, литр бензина — 20 евро (и это 20 лет назад!). Контрабандисты на этой войне очень неплохо нажились.
Помню, нам до жути хотелось не просто горячей воды (готовили и обогревались мы с помощью дров — благо к этому привыкли с детства), а выпить настоящего чая. Тогда я пошла в сад, раскопала под снегом молодые побеги айвы, наломала этих веточек и заварила из них чай. До сих пор помню его аромат! А наша родственница, которая была на восьмом месяце беременности, мечтала о буханке свежеиспеченного хлеба. Когда она родила дочку, я испекла ей хлеб и отнесла в подарок — ее радости не было предела.
Старшие сыновья помогали как могли: приносили младшим свои пайки из казармы (два старших сына пошли воевать сразу же после того, как наша семья бежала вглубь Боснии, в город Травник, а третьего мобилизовали в 1994-м), старались развлекать их, искали для них мерзлые яблоки в снегу. Вообще люди очень помогали друг другу, делились последним.
Концом войны считаю тот день, когда мы вернулись в боснийскую часть страны, в город Сански-Мост. И хоть это не был наш город — Приедор по договору остался под контролем сербов, я почувствовала, что война закончена.
Конечно, я до конца еще не примирилась с тем, что произошло, ведь на войне потеряла многих членов своей семьи. 16 родственников (старики, женщины и дети) погибли в один момент, когда сарай, где они прятались, забросали гранатами. А брата и племянника во время войны отвели в неизвестном направлении. 10 лет мы считали их без вести пропавшими, пока их тела не нашли и не опознали с помощью теста ДНК.
Очень много времени потребовалось на то, чтобы перестать бояться начала новой войны.
Я нормально общаюсь и даже дружу с сербами здесь, в Сански-Мосте. Это потому, что лично они не сделали мне ничего плохого. Но я не знаю, как бы я могла общаться с теми, кто приходил на мой порог с оружием или запугивал моих дочерей, кто выгнал меня из родного дома. С теми соседями, которые отвели моего сына в лагерь и издевались там над ним. Я не знаю, как бы я себя повела, встретившись с ними снова: смотрела бы им в глаза или отвернулась бы и ушла прочь. Жизнь так и не сталкивала меня больше ни с кем из тех, кто причинил мне много зла.
Когда пошли бомбежки, мне было 18 лет, я жил с бабушкой. О том, что началась война, мы узнали по телевидению и по звукам сирен. Первые бомбы упали на Белград, Нови-Сад, Ниш, Подгорицу и другие крупные города страны.
Люди были в панике, потому что не знали, будут ли бомбардировать конкретные цели, или все подряд. Это было очень страшно. Сирены звучали все время, это сильно давило на психику. И постоянный гул истребителей, и взрывы бомб. Я тогда потерял голос от шока. Всю войну я провел в городе Сремска-Митровица. Электричество отсутствовало, но пища и вода у нас, к счастью, были.
Бомбардировщики прилетали несколько раз в день. Самое худшее — это ожидание: мы ведь не знали, когда и куда будет сброшена бомба. Тем не менее мы старались жить нормально. В местном театре дали спектакль для детей и военных, читали стихи на мостах… Однажды в моем городе бомбы были сброшены без предупреждения, тогда погибло несколько моих соседей.
Окончание войны мы все восприняли очень эмоционально, много плакали, пели песни. Сможем ли когда-нибудь вернуться к нормальной жизни? Это большой вопрос. Мы можем простить, но никогда не забудем этих невинных жертв. А я до сих пор боюсь грома и любого резкого звука — это ассоциируется со взрывом бомбы.
Амина Магомедова*, Чечня. Рассказывает о Первой Чеченской войне 1994-96 годов.
*По просьбе собеседницы, имя и фамилия изменены
Когда началась первая война, мне было 5 лет. Мы прямо перед ее началом всей семьей переехали в Чечню из Казахстана. Я тогда жила с родителями и братом в Грозном, а мой дедушка с приемными детьми - в селе.
Где-то за год до войны, в Грозном было много волнений, митингов, люди собирались в центре города, помню, как сбрасывали памятник генералу Ермолову, кричали разные лозунги. Я не совсем понимала, почему все так возбуждены и находятся в ожидании какого-то ответа, действия. Я знаю, что все говорили о свободе и о том, что когда мы ее обретем, мы будем жить самостоятельно, и намного лучше, и что наши страдания на этом завершатся. Затем людям стали задерживать зарплаты на работе, обещая позже погасить задолженности - как только политическая обстановка нормализуется. И все говорили, что вот-вот должно все решиться, и нас отпустят, дав свободу.
До последнего никто не верил, что будет война, все думали, что это всего это лишь устрашающие разговоры, пересуды, я не знаю, как это назвать. Но когда перед самым новым 94-ым годом прогремели первые авиаудары, у всех был шок. В тот вечер мой друг и сосед Шамилька праздновал день рождения и в момент первых взрывов, он только задул свечи, и его мама начала резать торт. Сначала никто не понял, что за грохот стоит. Ведь до того момента мы не знали, что такое война, авианалет, обстрел, бомбежка, какие звуки бывают у ракет, снарядов, самолетов, каких видов бывает огнестрельное оружие и т.д.
Мои родители были знакомы и поддерживали очень теплые отношения с одной бабушкой, татаркой по национальности, она жила в Чечне давно и была замужем за чеченцем. Ее дочь, Луиза, встречалась с моим дядей, приемным братом моего отца. Она работала в садике воспитательницей, ей тоже приостановили зарплату и также обещали в последующем выплатить задолженность. Она уже где-то месяцев четыре, наверное, так работала, возвращалась домой, когда темнело. Это было очень опасно, тем более она была молоденькой девушкой, они с моим дядей через пару месяцев хотели пожениться. Бабушка Зоя всегда за нее очень волновалась и просила не ходить временно на работу, пока не выплатят зарплату.
В то время к нам забросили снайперов. Людей тихо, мирно отстреливали прямо на улице. И вот, одним вечером Луизу нашли мертвой, недалеко от дома, где они жили с бабушкой Зоей. Ее застрелил снайпер, когда она возвращалась с работы домой. В первую войну бабушка Зоя потеряла не только любимую младшую дочь Луизу, но и двух сыновей и мужа. Мужа федералы сожгли, а сыновей перед смертью долго мучили, вернее, унижали. Я помню, как плакал дядя, когда узнал, что Луизу застрелили, он постоянно спрашивал: "Почему именно ее?". Пуля вошла в один висок и вышла навылет в другой, тихая смерть. Эта пуля изменила всю дальнейшую жизнь моего дяди, он так и не женился и большую часть жизни провел в тюрьме.
У нас отключили воду, и свет был с перебоями. По ночам мы плотно закрывали окна одеялами, чтобы свет лампы или свечи не просачивался, потому что федералы стреляли в те квартиры или дома, где горел свет, понимая, что там живут люди. А за водой мы, бегали к подземным источникам через дорогу от рынка, в перерывах между боями. Нас часто обстреливали, не давали пробиться к воде. У меня был детский бидон бежевого цвета, а у мамы и наших соседок ведра.
Все дети с нашего подъезда, в том числе и мы с братом, страдали чесоткой и вшами. Чесались мы до крови, посидеть минуту хотя бы спокойно было невозможно, столько плакали мы из-за нее. И у меня уже тогда волосы были длинные, и мама каждый день мне чистила голову от этих злосчастных вшей, а брату было легче, ему волосы просто сбрили.
Мы покинули Грозный во время штурма 6 марта 96-го. В четыре утра нас разбудил друг моего отца, Муса, он просто тарабанил в дверь, чуть ли не пытался ее выбить.
Я помню, как отец замешкался, а потом подошел к окну и приподнял одеяло, чтоб посмотреть на улицу. В это секунду он просто перепрыгнул через кровать со словами "собирай детей и документы!", а сам бросился к шкафу, где хранились наши продукты питания, он просто раскрывал сумку, первую попавшуюся, и одним движением руки, сгребал в нее все, что можно. Когда мы выбежали из подъезда, родители на какое-то время растерялись. Перед нами огромная, хаотичная колонна людей, которая бежала в бомбоубежище. Это было страшное зрелище...
Я подняла голову и посмотрела на крышу близстоящего здания, до войны там вроде был магазин. И я увидела снайпера. Он сначала смотрел в прицел, а потом он отвел голову, посмотрел прямо в мои глаза и улыбнулся, а я улыбнулась ему в ответ. В этот момент родители ринулись в эту колонну, диким потоком нас несло прямо по направлению к бомбоубежищу, мы только успевали бежать в темпе, чтобы не упасть, а родители крепко держали нас за руки, чтобы не потерять нас в этом хаосе...
Гордана и Зденко Баришич, Хорватия. Рассказывают о войне в Югославии 1991-95 годов
Гордана: Когда началась война, мне был 31 год, я была на последнем триместре беременности. Я жила с мужем Зденко и двухлетней дочерью в городе Дрниш. Но когда возле города начали строить баррикады, мы решили, что мне будет благоразумнее провести последние месяцы моей беременности в прибрежном городке Макарска у моих родителей, чтобы была возможность быстро добраться до больницы, если у меня возникнут проблемы с беременностью. Мой муж решил остаться в Дрнише со своими родителями.
Зденко: Мне было 30 лет, когда началась война. Я остался в Дрнише, где я работал инженером по телекоммуникациям и остался на этой должности на протяжении всей войны.
Гордана: Я узнала, что война началась, уже готовясь к рождению дочери в больнице. К нам начали поступать беженцы из других частей Хорватии. Я не могла поверить, что все это превратится в полномасштабную войну.
Зденко: Мы знали, что война началась в других частях Дрниша, но лично для меня, все началось, когда бомба попала в мой сарай. Это было в четыре часа вечера, я только вернулся с работы. Вместе со своими родителями я побежал прямо в укрытие. За три дня до этого меня уже предупредили, что это должно случиться, потому я знал, куда надо бежать. Но я все-таки не ожидал, что это случится, не делал никаких приготовлений. Во время войны я продолжал заниматься телекоммуникациями – в частности, работал над созданием систем связи с другими территориями Хорватии, разделенными войной.
Гордана: Муж приехал ко мне в 1993 году. Я вышла на работу, но нам практически ничего не платили, поскольку деятельность моей компании была остановлена из-за войны. Если бы не материальная помощь от наших родственников, я не знаю, как бы мы выжили.
Зденко : Вскоре после того, как началась война, я добрался до моих двоюродных братьев в город Шибеник, продолжая работать в той же компании, что и до войны, затем в 1993 году, я перевелся к жене и детям в Макарску. Мы жили с социального пособия, моей маленькой зарплаты и помощи родичей.
Гордана: Мой муж вернулся в Дрниш на второй день после освобождения города, в августе 95-го, я с двумя дочерями приехала неделей позже. Наш дом был полностью разрушен. Мы лишились всего, что у нас было до войны. С детьми я вернулась в Макарску, пока мы не построили новый дом в Дрнише. Я вернулась и начала работать в социальной службе, мои дочери пошли в школу и в детский сад. Очень медленно мы начали входить в "нормальную" жизнь. Но последствия войны по-прежнему не только видны, но и эмоционально ощущаются. Мы до сих пор пытаемся примириться с тем, что вся наша жизнь, все наши мечты и надежды, в свое время были полностью уничтожены.
Зденко: На войне я потерял и родственников, и друзей . Некоторые из них были на "другой стороне" конфликта, кто-то стал беженцем ,как мы, кто-то покинул Хорватию навсегда и никогда не вернулся. Я вернулся на свою довоенную должность. Мы с Горданой построили новый дом и сейчас проводим время или на работе или в нашем небольшом саду. Дочери выросли, оставили Дрниш и в настоящее время живут в Загребе. Они не планируют возвращаться в родной город – не видят здесь перспектив.
Люсия Лапич, Хорватия. Рассказывает о войне в Югославии 1991-95 годов
Мне было три года, когда началась война, моей сестре – шесть. Я жила с родителями и бабушкой в Дрнише. Моя мама рассказывала, как мы праздновали день рождения моей сестры, прячась от бомбежки в подвале, вместе с соседями. Рассказывая об этом и жизни до войны, мама никогда не плакала и не злилась, только ностальгически улыбалась.
Бомбоубежище было занято войсками оккупантов, мы были вынуждены пешком идти в близлежащие деревни. Мой отец залез на крышу дома и увидел, как по дороге едут машины. В итоге, мы смогли добраться до Сплита, где в отеле "Лав" был оборудован приют для беженцев.
Мои первые воспоминания с тех времен – отвратительный обед в отеле и слезы моей мамы. Но для меня это место стало единственным домом, который я знала, там были мои друзья, мы игрались, праздновали день рождения друг друга. Отец, во время одного из визитов "домой" с линии фронта, сказал мне: "Мы с матерью сделаем все, чтобы у тебя с сестрой было нормальное детство". Я помню, как мы с мамой ходили на продуктовый рынок, мне покупали бананы, апельсины, мандарины. Не у всех детей это было.
Когда война закончилась, я была счастлива, потому что счастливы были все вокруг. "Мы возвращаемся домой", - говорили они, а я этого не понимала. Моим единственным домом был сплитский отель "Лав".
Когда мы вернулись в Дрниш, город был разрушен. Мусор, мусор, везде горы мусора, в нашем доме тоже. "Вы счастливчики, ваш дом не сгорел", - говорили нам. А я не понимала, мне было обидно и неприятно, я кричала: "Хочу домой, в отель "Лав"…
Моя сестра говорит: "Я потеряла многих своих друзей. Я не знаю, что с ними, они просто не вернулись домой. Я не знала их фамилий, а их родители часто воевали на стороне агрессора. Сама я никогда не жила какой-то "ненормальной" жизнью, я просто прожила ее отрезок в другом месте, не дома".
Я не знаю, как мы вернулись к обычной жизни, и вернулись ли до конца, но мы – счастливая семья. Я получила диплом и работаю воспитательницей в детском саду.
До сих пор мы называем годы "…до войны" или "…после войны". А я продолжаю узнавать историю про войну и про то, как она задела меня и других. И не во время самой войны, а уже по ее окончанию.
Милан Лелич, Фокус