Роман Виктюк рассказал Фокусу о новом спектакле по пьесе украинского драматурга Павла Арье, украденном счастье и жизни над пропастью
Этой осенью украинская драма прорвалась на большую сцену. Премьера спектакля "В начале и в конце времен" прошла в Москве. Львовянин Роман Виктюк, живущий в России, поставил пьесу Павла Арье, львовянина, живущего в Кельне. Действие происходит в Чернобыле. Язык постановки — украинский суржик.
Чтобы связаться с Виктюком, надо звонить ему в Москву в 11 утра по киевскому времени. Ни раньше, ни позже. В другое время Виктюк трубку не берет. Почему? А вот так он решил. Но когда ответит, происходит невероятное, потому что вы попадаете на спектакль имени Виктюка. Его харизма настолько сокрушительна, что вышибает из реальности, даже когда вы говорите с ним по телефону. Он напоминает волшебный рояль: дотронься до клавиши — и вместо ноты сыграет симфонию, часто авангардную.
Как прошла премьера спектакля?
— Творилось что-то невероятное, я такого не помню. Зрители полчаса аплодировали стоя и плача, не отпускали артистов. И не отпускали Арье. Он был настолько смущен, что прятался за спинами артистов. Я его вытаскивал и каждый раз, когда выводил вперед, аплодисменты и крики "браво" усиливались. А он снова прятался. Я его понимаю.
Не плакал?
— Плакал. И во время спектакля. И когда на сцену по ступенькам поднимался. Мы его полюбили, текст его обожали. О какой-то агрессии не могло быть и речи. Все ждали его приезда. Прибыл он накануне премьеры на один день. Этот же спектакль мы уже сыграли в Петербурге в зале на тысячу зрителей. Раньше на этом месте была церковь, от которой осталась только задняя стена — полукруглая апсида (выступ. — Фокус), очень высокая.
Когда мы играем в этом помещении, не закрываем ее никогда. В зале присутствует сакральная энергетика, которую невозможно уничтожить. Спектакль здесь получился совершенно прозрачным — как молитва. А это самое великое, что может быть. Потому что и зрители, и артисты излучают свет, и над залом образуется светящийся купол. Там стояла такая тишина. Абсолютная. И в финале зрители аплодируют не только артистам, они аплодируют себе. Тому, что в них еще не убито это ощущение святости.
И поскольку слово "Чернобыль" как бы состоит из двух половинок: первая — "черно", место действия или то, что было определено гораздо раньше сказаниями; вторая — "быль", то, что остается на века. И над "былью", и над "черно" есть этот охранительный купол, который ограждает человека от бед, потому что каждая из бед — это наказание. И мы должны всегда задумываться о том, за что? Но это никого не интересует.
За что, по-моему, понятно.
— Но мы закрываем глаза и уши и не слышим. Я считаю, что сердце должно видеть, а глаза ощущать. И это совершенно другое ощущение себя в мире.
Как вам работалось с Арье?
— Он меня боится, обожает и боится. Поэтому я ждал момента, когда он будет смотреть спектакль. Это его первый опыт на такой большой сцене и в большом городе, с не самым плохим режиссером и замечательными артистами. И я заказал ему еще две пьесы. Жду.
В пьесе есть странный персонаж, Вовик, парень 28 лет. Кто он, по-вашему?
— В этом мальчишке — это я себе так придумал, и так мы играем — есть сияние. Видя людей и общаясь с ними, он считывает их мысли. Безумно тяжело найти артиста, который обладал бы этим сиянием, Игорь Неведров, мой ученик, сыгравший Вовика, этим даром обладает. Играет уникально.
Вы поставили пьесу на украинском. Сложностей с этим не возникло?
— Я специально занял в спектакле артистов, с которыми работал в киевском Театре имени Леси Украинки. Это Исаев, Погорелова и Дзюба. Они легко перешли на ту мелодику украинской речи, которую нельзя подделать. Она исчезает, потому что украинские артисты на сцене думают по-русски, а слова произносят украинские. Помню, в театре Франко был на спектакле, там артисты говорили по-украински, а в паузах между собой на русском. Спрашивают у меня: "А вы останетесь на банкет?" Получается, выходя из театра, они говорят на другом языке, вот это убивает напрочь то сияние, которое должно быть. А мои ребята из театра имени Леси Украинки любят этот язык, они на нем мыслят, и мы разговаривали во время репетиций на каком языке?
На украинском?
— Правильно — на мові. И Илья Неведров украинскую мелодику уловил потрясающе. От этого сияния открываются неизвестные порты в человеке, тем более когда пьесу написал львовянин и львовянин ставил. А еще один львовянин, горький меланхолик Станислав Ежи Лец, как-то заметил: "Мир прекрасен. Это-то и грустно". Такое впечатление, я говорю это шутя, что сцена в нашем спектакле — это окно сумасшедшего дома, из которого мы смотрим на безумную действительность. От начала начал и до бесконечности конца мы продолжаем открывать для себя жестокий, нежный, мудрый, глупый, циничный, трепетный, непонятный и непонятый мир.
Павел Арье родом из Львова, сейчас живет в Германии. По словам Виктюка, его потрясла пьеса украинского драматурга
На премьере я сказал с большой радостью, что у меня сегодня день рождения, но я поздравляю себя с рождением талантливейшего драматурга. Эти же слова я произносил, когда ставил первые пьесы Александра Вампилова, Люси Петрушевской и других. И к Арье так хорошо относится то пространство, которое над нами, откуда мы пришли и куда уйдем, что оно свело нас вместе.
Потому что, если бы во Львове, в аппарате мэра города, Ира Подоляк (руководитель управления культуры Львовского горсовета, а ныне народный депутат от "Самопомочи". — Фокус) не сказала мне, что есть такой талант, а живет он в Германии, я бы о нем не узнал. Пьесы у нее не было, но я закричал: "Ира, дайте мне телефон". И когда я рассказал мэру города, что я еще не прочитал пьесу, но буду ее ставить, он пригласил нас со спектаклем во Львов. Это приглашение в силе.
Вы обещали привезти этот спектакль в Киев. Когда?
— Мы были готовы, но оказалось, что Октябрьский дворец еще не подготовлен, он не отапливается, и люди не могут сидеть три часа подряд, да еще в пальто. Но это обидно, поймите меня! Вот мы сейчас едем в Израиль, после играем в Москве "В начале и в конце времен", потом едем в Америку почти до Нового года, а мы хотим приехать в Украину. Господи Боже, сколько раз на протяжении всей жизни я приезжал и ставил в Киеве. Я помню то безумие, которое творилось в Октябрьском дворце, когда мы там играли.
В девяностые на ваши спектакли мы проходили зайцами через окна.
— И правильно! Когда студенты били стекла, чтобы попасть на мой спектакль, репортеры у меня спрашивали: "Почему вы не возмущаетесь?" А я им: "Дураки, они пробиваются из глупости советской в сердце человеческое". И я забрал с собой эти осколки разбитых стекол.
Правда забрали?
— Да. Ну что вы хотите, если министр культуры Иван Дзюба пришел тогда вместе с нашей великой поэтессой, любимой мной безмерно. Ну знаешь ее?
Лина Костенко?
— Конечно. Линочка с Дзюбой не могли пройти в театр, потому что толпа у входа стояла большая. Их протащили через другой вход. Они смогли попасть в зрительный зал на третьем звонке, и когда подошли к своим местам, на этих стульях сидело по три-четыре ребенка. Они их не согнали с мест, а сели на ступеньках в конце зала. Ну знаешь?
Я на них сидела.
— И они сидели вместе с молодыми ребятами на этих ступеньках. Первая поэтесса и министр культуры. После этого они мне сказали, что это были их лучшие мгновения в театре. Такие моменты приоткрывают сияние в наших душах. Это мой крик. Люди, все делайте для того, чтобы сияние, которое дается свыше, хотя бы один раз все-таки в вас появилось.
Хочу спросить об Олеге Исаеве, который играет в спектакле бабу Фросю. Он родом из Горловки, которая сейчас в зоне боевых действий, это как-то отразилось на его игре?
— У него уже мамы нет, папа здесь. Были артистки возрастные, которые хотели сыграть, но я понимал: нет, только он может ощутить и передать эту боль. И в финале спектакля, когда его героиня уже едет с Вовиком в метро, он снимает женский платок и сидит, со своими седыми волосами. Это производит сильнейшее впечатление. Потому что играет артист, который понимает, что такое беда в его в доме.
Сейчас время смутное, все стремительно меняется. Как и почти 60 лет назад. В 1953-м вы были юношей и, наверное, помните перелом в жизни страны, когда умер Сталин?
— Конечно, помню. Я ехал поступать в Москву. Меня тогда весь дом собирал в дорогу с подушками, с одеялами.
С подушками?
— Да. Потому что я же ехал почти в Сибирь, навсегда. Плакали, знали, что не вернусь. Мамин брат семнадцать лет провел на лесоповалах, там, далеко-далеко. И я помню, когда он вернулся — в нем не было злости, он был просветленным человеком. И потом через много лет диссиденты, такие как Синявский, мне говорили, что верующие люди из Западной Украины были им опорой и светом в лагере. Такая была эта пора.
Премьера пьесы о Чернобыле состоялась в Москве в театре Моссовета. Особенность постановки в том, что она идет на "мове"
И в первый день в ГИТИСе, куда я поступил, на стенах висели газеты со статьями о космополитах. Громили умнейших людей. Тех, которые потом мне же преподавали театр, литературу, философию. Это были удивительные люди, посланные мне свыше. Я ехал с подушками, а гроши мне зашили с обратной стороны китайских трусов, чтобы не "вкрали" в поезде. Деньги мне не присылали, я жил только на стипендию — ты себе не можешь этого представить.
Мы ходили в столовую консерватории только потому, что там на столах бесплатно был хлеб. Булочки белые. И официантки не успевали отвернуться — уже не было хлеба... Да. Но это не имеет значения.
Вы работали со многими выдающимися драматургами. Есть какая-то черта, которая роднит этих людей?
— Тогда все были как на параде — агрессивные, воинствующие, несущие знамена колонны. А они, и я с ними, шли на обочине. Мы никогда в эту армаду победоносную ни мыслью, ни умом не вступали. Это нас спасало. Поэтому я и мог делать то, что тогда было делать нельзя.
Как-то к пятидесятилетию СССР в главном коммунистическом театре — МХАТе я поставил пьесу "Украденное счастье". На афише было большими буквами написано: "К пятидесятилетию образования СССР — "Украденное счастье". Я позвонил Ефремову и сказал: "Олег Николаич, сойдите вниз". Он был недоволен, что я его отрываю, но спустился. Я ему показываю афишу: "Читайте громко!" Ефремов: "Б…! Ты нас всех в тюрьму отправишь". И заклеили "к пятидесятилетию…".
Какое у вас сейчас ощущение времени?
— Мы стоим над пропастью... Иди. Пиши.
Фото: Роман Балюк