Украинец №777. Кто возглавил восстание против советской тюремной системы

В большом неоштукатуренном доме на краю села Устя Снятынского района Ивано-Франковской области живет 89-летний старик, который "что-то знает". Так в Западной Украине называют мольфаров, ведьм, ведунов и прочих народных целителей. В дом на краю села приводят неизлечимых больных и сумасшедших. Иногда сельчане приходят просто за советом или с не­обычной проблемой, например, просят перевести письмо из-за границы. Дедушка читает на четырех языках. Приезжают со всей области, случаются и гости из Киева.

Не только дальние ходоки, но и многие жители Снятынского района не в курсе биографии старика. "Что-то знает" — вот и вся информация о необычном человеке, который способен исцелить, приложив руку к больному месту. В Усте люди друг к другу обращаются просто: "Гей, вуйко! Гей, цьотко!". Загадочного же лекаря называют только по имени-отчеству. Этому человеку не раз удавалось обмануть смерть. Евгений Степанович Грицяк — лидер Норильского восстания 1953 года, положившего конец ГУЛАГу.

Игра со смертью

Дверь открывает миловидная женщина с мягкими чертами лица и такими же мягкими, почти кошачьими движениями. Это дочка Евгения Грицяка, Марта. Ведет в гостиную, усаживает под иконами, на массивный диван, покрытый мохнатым покрывалом. Появляется хозяин, произносит традиционное галицкое приветствие:

— Дай Боже здоровля!

Впечатление глубокого старца Евгений Степанович не производит. У Грицяка совсем не галицкий, орлиный нос, держится он с каким-то сдержанным достоинством. В облике есть что-то от восточного учителя. Когда-то он перевел с английского на украинский книгу Парамахансы Йогананды "Автобиография йога". Но на сей раз меня интересует биография Грицяка. Генык (так в Западной Украине сокращают имя Евгений) родился в 1926 году на Снятынщине в семье крепкого крестьянина. Его село на ту пору входило в состав польской Галиции, которая через тринадцать лет неожиданно стала советской, а еще через два года — немецкой. За Геныком нужен был глаз да глаз. Мальчик дважды тонул в речке. Оба раза его чудом спасали случайные прохожие. Как и все родители на свете, папа и мама Геныка желали ему счастья и богатства. Отец очень гордился тем, что ему удалось — во время немецкой оккупации — пристроить Геныка в торговую школу. Тайком от родителей мальчик вступил еще и в ОУН-УПА. Боевых задач ему не поручали — Генык с хлопцами занимался разведкой: следили за перемещением немецких войск.

По-настоящему война пришла в жизнь Геныка вместе с восемнадцатилетием — в тот год СССР "освободил" Галицию от немецко-фашистских захватчиков. Парнишку призвали в Советскую армию, но с учетом его "националистического" прошлого определили в штрафную роту. Три выстрела из винтовки по мишени — вот и вся боевая подготовка. Отец Геныка, осознавая весь ужас положения, тоже записался в штрафную роту — хотел во чтобы то ни стало защитить ребенка, закрыть, если будет нужно, собой. Геныка спасло легкое ранение на границе Польши и Чехословакии. Уже в госпитале узнал, что его отец погиб.

— Я вырвался из бессмысленного ада войны, но не мог радоваться этому, — лицо Евгения Степановича суровеет. — Отца было уже не вернуть.

После госпиталя он дослуживал срочную в Коломые. Охранял склады с медикаментами. Пользуясь случаем, начал передавать лекарства односельчанам — бойцам УПА. Недостачу обнаружили. Дальше — арест и расстрельная статья "за измену родине". В последний момент суд заменил расстрел на 25 лет лагерей.

Перед арестом Грицяку приснился сон. Смерть гонится за ним. В какой-то момент он оборачивается, смотрит ей в лицо и готовится к защите.

Норильский никель. Так сегодня выглядит Норильский меткомбинат — один из основных активов российского бизнесмена Олега Дерипаски

Норильское сопротивление

Вечер. Берег Енисея. Пересыльная тюрьма. Бараки политзэков. Изнуренные люди высыпают во двор и разбиваются по группкам. Бывшие офицеры, подпольщики, борцы с фашизмом, враги сталинизма и просто случайные люди, обвиненные по навету в измене родине. На душе у всех неспокойно — впереди баржа до далекого Норильска. Понимают: баржу с зэками могут утопить. Сбитые в одну безликую массу, они вдруг группируются по национальностям.

В группе украинцев кто-то затягивает песню. И уже через несколько секунд ее подхватывают десятки голосов. Над Енисеем плывет мелодия:

Взяло дівча відра
Та й пішло по воду,
Аж то хлопці-риболовці
Ще й козацького роду…

Когда умолкли украинцы, свою песню затянули литовцы. Слов не разобрать, но слова были не важны: все понимали, что для кого-то это молитва о свободе, для кого-то — прощание с жизнью. А для всех вместе — манифест человеческого достоинства.

В марте 52-го баржа счастливо доплыла до порта Дудинка. В тот же день зэков по узкоколейке отправили в Норильск. Горный лагерь Норильска (сокращенно — Горлаг) был разбит на шесть зон. Грицяк попал в четвертую.

— Мы еще не успели разместиться в бараках, когда узнали, что блатные готовятся напасть на нас, — на этих словах Грицяк глубоко вздыхает.

Перед прибытием этапа, в котором находился Грицяк, уголовников в Норильском лагере вооружили финками. Инструктировали: едут бандеровские головорезы, которые собираются резать лагерных активистов.

Воспитательная работа с головорезами велась как на уровне повседневного общения, так и в специальных "процедурных кабинетах". На территории лагеря была так называемая молотобойка — пыточная. Было несколько уголовников, которые ходили туда, как на работу, их называли молотобойцами — что-то вроде гулаговских гестаповцев. Самыми жестокими суками считались Сикорский и Бухтуев. К ним приводили провинившегося или просто подозрительного заключенного. В чем заключались "процедуры", зэки старались между собой не говорить. И даже сейчас, спустя 60 лет, спрашивать об этом у Евгения Степановича как-то неловко.

Другая разновидность воспитательной работы — "прием" в камеру. "Принять" означало избить до беспамятства и затолкать под нары.

Подполковник Сарычев лично привел Грицяка в одну из камер бура (бур — барак усиленного режима, место пребывания штрафников). В камере сидели в основном уголовники. "Кто староста?" — спросил подполковник. Шепот прошел по камере. "Нет старосты, товарищ подполковник, запрещено", — ответил голос. Сарычев напрягся: "Я вам человека привел, кто принимать будет?" Отозвался другой голос: "Принимаем только русских! А это ж… украинец".

Сарычев был в ярости. Обвел взглядом разбойничью свору, остановился на ком-то: "Милованов! Ты — староста. Принимай". Грицяк помнит, как остановил взгляд на этом Милованове, который не был похож на блатного. "Вот этот, — Сарычев тыкал пальцем в Грицяка, — говорил, что когда ты выйдешь из бура, он тебя зарежет, принимай, Милованов". Что пережил в эти секунды Грицяк, можно только догадываться. "Это ложь, — вяло сказал Милованов. — Он не знает меня, а я его".

Как-то после работы… Обычный человек после работы еле-еле переставлял ноги, каждое движение, будь-то поворот головы или взмах рукой, давались с трудом. Так вот, как-то после работы надзиратели перед запуском зэков в жилую зону обыскали всех. Это было у ворот. А за воротами заключенных ждали суки с финками и арматурой. Сбивали с ног, метелили ногами и заставляли ползти по-пластунски. Ползти в жилой барак было долго — путь через болотце. Пришлось ползти. Говоря об этом эпизоде, Грицяк объясняет подноготную этих событий: подполковник Сарычев хотел отомстить, ждал, что ползущие зэки взбунтуются, и тогда он, Сарычев, отдаст приказ открыть по ним огонь. Но обошлось. Хотя Грицяк участником марш-броска по-пластунски не был: сидел в буре.

У Грицяка и других неблагонадежных "бандер" в те дни был свой куратор — помощник начальника бура, заключенный Горожанкин. Ходил с наручниками за поясом и с финкой за голенищем. Заставлял рыть ямы в вечной мерзлоте: метр на метр, метр вглубь. Норма за смену — десять ям. По дороге на работу — удар колодкой ножа в затылок. Грицяк чуть не потерял сознание. После работы профилактическая беседа: "Ну че, духарики, показали, какие вы есть! Вчера всю вашу братию гнали ползком от вахты до бараков, ни одна падла головы не подняла! С таким-то духом вам теперь под нарами сидеть!"

Через две недели зону облетела весть: Горожанкину отрубили голову. Затем при невыясненных обстоятельствах погиб молотобоец Сикорский. Его кореш, Бухтуев, сошел с ума: был бит, был ранен — где, кем, когда? — на вопросы не отвечал, пытался забиться в угол.

Уголки губ Евгения Степановича подрагивают. Это особенная улыбка, глядя на нее, понимаешь, что даже сейчас, спустя столько лет, неуместно спрашивать, кто отрубил башку Горожанкину, отчего умер Сикорский и почему рехнулся Бухтуев — надо иметь такт… Следствие зашло в тупик, виновные не найдены.

Лагерное начальство приняло решение ликвидировать молотобойки. Это событие для заключенных было сравнимо с таянием вечной мерзлоты. И она таки таяла. Март 53-го — смерть Сталина. Надежда на новую жизнь, вера в то, что дела политзэков будут пересмотрены. Однако начальство расценивало подобные настроения среди врагов народа как опасные.

И начались профилактические расстрелы. В первой зоне лейтенант Ширяев застрелил двоих (предположительно украинцев-христиан). В третьей каторжной зоне пулеметная очередь прошила барак. Итог: шесть человек убито, пятнадцать ранено. В шестой зоне по заключенным полоснул автомат: один убит, шестеро ранены. Когда в очередной раз в лагере раздалась автоматная трескотня, люди прекратили работу.

Это случилось 25 мая 1953 года. В первые часы забастовка имела стихийный характер. Зэки были одновременно и разгневаны, и напуганы. Одни намерены были бастовать дальше, другие считали, что единственный способ сохранить свою жизнь — это возобновить работу. Бастующих смущал гул долбивших вечную мерзлоту пневмомолотков. Раз гудят, значит, Горлаг работает. И тогда Грицяк бросился к компрессорной станции. Когда он дернул рубильник, пневмомолотки остановились, наступила тишина. С этой секунды началось знаменитое Норильское восстание.

Оно, как ни странно, имело мирный характер. Заключенные были намерены бастовать до тех пор, пока не прибудет комиссия из Москвы. Держались вместе, перемещались только большими группами. Были подготовлены первые требования: прекратить профилактические расстрелы, заменить руководство Горлага, вывезти из норильских зон инвалидов и так далее. На первый взгляд эти протесты могли показаться наив­ными. На самом деле политические заключенные понимали: смерть Сталина неизбежно повлечет за собой перестановки и в правительстве, и в аппарате МГБ. А перестановки в те времена означали не что иное, как посадки и расстрелы одних и освобождение и реабилитацию других. Руководство ГУЛАГа оказывалось в подвешенном состоянии. И у зэков была надежда, что в этой ситуации лагерное начальство не пойдет — как бы чего не вышло — на массовое убийство.

Расчет оправдался. Бить из пулеметов по шеренгам и баракам надзиратели не решались. Пробовали морить заключенных голодом и отключать воду — не помогло. Все, на что хватало сил у администрации, — держать кордон между зонами. Но бывшие фронтовики общались между собой с помощью азбуки Морзе. Тогда руководство бросило в кулачный бой солдат. Атака была отбита. Начальство решилось на отчаянный шаг. Генерал Семенов собрал всех офицеров Норильского гарнизона и повел их в бой. Им навстречу выступила стена заключенных. Офицеры шли и стреляли перед собой из пистолетов. Но стреляли в землю. Завязалась драка. И хотя зэки были изнурены тяжким трудом и постоянным недоеданием, многие из них имели реальный боевой опыт. Офицеры были отброшены.

Надзирателям не оставалось ничего иного, как наблюдать за беспорядками на расстоянии. А беспорядков, между тем, не было. В зонах поддерживалась дисциплина. Украинцы ухитрились даже организовать культурно-массовую работу. Была поставлена пьеса Тараса Шевченко "Назар Стодоля", которая имела бешеный успех и повторялась шесть раз. Грицяк принял участие в постановке в качестве помощника режиссера. Но основная его работа в те дни заключалась в координации протестов.

На вопрос, не было ли ему страшно, Евгений Степанович отвечает:

— Я понял, что другого выхода нет: мне не выдержать еще двадцати лет в этом аду. Год-два — и меня, как других, закопают в вечную мерзлоту.

Наконец в Норильск прибыла комиссия из Москвы, которую возглавил личный референт Берии полковник Кузнецов. В состав комиссии также входили начальник конвойных войск МВД СССР генерал-лейтенант Середкин и представитель ЦК партии товарищ Киселев. Заключенным предложили создать переговорную группу, члены комиссии гарантировали всем переговорщикам безопасность. Зэки выделили из своей среды лидеров — по одному от каждой из наиболее многочисленных национальностей, населявших четвертую зону: украинцы делегировали Евгения Грицяка, русские — Владимира Недоросткова, белорусы Григория Климовича, также были отдельные представители от литовцев и латышей.

Разговор происходил за большим, накрытым красным сукном столом. Безопасность делегатов обеспечивала стена зэков, стоявшая метрах в 30–40. Впоследствии Кузнецов провел подобные переговоры с другими зонами Горлага. 9 июня вынесен вердикт: требования заключенных счесть справедливыми. Было решено вывезти инвалидов, сократить рабочий день до восьми часов, улучшить питание, прекратить пытки, организовать пересмотр личных дел политзэков. Список был долгим, радость большой.

Город в тундре. Поселок Норильск, 1953 год

Однако эйфория длилась недолго. Окрыленные победой "враги народа" вернулись к работе. Загудели пневмомолотки. Но неожиданно люди начали пропадать по дороге на работу. Самых неблагонадежных отстреливали в тундре, якобы при попытках к бегству. "Делегатов" пока не трогали, но каждый из них понимал, что его жизнь висит на волоске. И вновь началась забастовка, и вновь весь расчет был на то, что на массовую казнь Кузнецов не пойдет. Тем более что с воли пришла весточка: арестован Берия.

На бараках четвертой зоны заключенные в знак скорби о погибших товарищах вывесили черный флаг. Инициативу подхватила пятая зона — черные флаги появились и там. Чтобы объединить заключенных вокруг общей идеи, нужна была единая символика и, главное, единые требования. С этой целью самые образованные обитатели зоны подготовили текст обращения к Президиуму Верховного Совета СССР, Совету министров и ЦК КПСС. Митинг получился стихийным и массовым. Главное было успеть его провести, пока не начался разгон. Из здания клуба выволокли переносную трибуну, на нее вышел Грицяк — толкнул речь и зачитал текст обращения. Наступила гробовая тишина.

Из толпы к Грицяку приблизился человек с монголоидным лицом. И вдруг начал трясти ему руку, говоря: "Я китаец! Я китаец!" "Я украинец", — ответил Грицяк. В людях проснулось чувство собственного достоинства, они начали заново знакомиться друг с другом, и первое, что они вспоминали о себе: "Я эстонец!", "Я поляк!", "Я немец!"

За время переговоров Грицяк досконально изучил мимику полковника Кузнецова. Лидер повстанцев помнил, с каким выражением лица полковник изучал депешу из Москвы, помнил, как поменялся его взгляд, когда арестовали Берию. И потому во время очередной встречи, когда Кузнецов приказал Грицяку вывести всех из зоны, пришлось подчиниться. В глазах чекиста была решимость, и Грицяку стало ясно, что из Москвы пришла отмашка — санкция на массовое убийство у палача уже есть. "Дайте время до завтра", — сказал Грицяк. "Никаких завтра", — ответил Кузнецов.

Грицяк дал команду выходить пяти тысячам зэков. Началась буза: кто-то кричал, что Грицяк предает общее дело. И все-таки подчинились, вышли. Впоследствии выяснилось, что по плану Кузнецова массовый расстрел должен был начаться через два с половиной часа, если бы не вышли.

— Горжусь тем, что спас людей, — поднимает голову Грицяк.

На этом история Норильского восстания заканчивается. Политзаключенных разбили на группы и отправили на этап — в разные лагеря СССР. Они чувствовали себя побежденными, не понимая, что на самом деле им удалось сделать невозможное: благодаря их протестам ГУЛАГ будет ликвидирован.

Кое-кого запихнули в штрафную норильскую тюрьму. В том числе двух лидеров восстания — Грицяка и Недоросткова. Как-то Грицяк подслушал разговор начальника тюрьмы со своим заместителем и понял, что после очередного допроса его, Грицяка, убьют выстрелом в затылок. Это произойдет в коридоре, когда он будет идти с очередного допроса в камеру. Сам допрос был странным — вроде как и непонятно, для чего вызывали. Наконец аудиенция закончена. И вот он уже идет… До камеры остается десять шагов… пять… Двери скрипнули, но выстрел так и не прозвучал.

Я выбрал тюрьму

Почему его не убили? Самая правдоподобная версия: Грицяк стал слишком заметной фигурой. В любой момент Москва могла затребовать его дело. И местное норильское начальство не рискнуло грохнуть своего главного врага.

Продержав Грицяка какое-то время в штрафной тюрьме, его спровадили от греха подальше по этапу в знаменитый Владимирский централ. А дальше три года скитаний по тюрьмам: лагерь "Озерный" на трассе Тайшет — Братск, Иркутская тюрьма, лагерь у города Инта в Автономной Республике Коми. В 1956 году круг замкнулся — Грицяка вновь привезли во Владимирский централ.

Как ему удалось не сломаться, да и попросту не сойти с ума? В воспоминаниях Грицяка есть такой эпизод. Он стоит на каком-то допросе, в очередной раз чувствует, что решается его судьба, и вдруг напряжение проходит: "Мне кажется, что все это уже происходило давно, а теперь я лишь вспоминаю. Вся сцена кажется мне продолжением цепочки предыдущих воспоминаний. Реальный мир для меня больше не существует, все иллюзия".

Иногда удавалось абстрагироваться от действительности с помощью книг. Во Владимирском централе на работу не выводили, и было время читать. Тамошняя библиотека оказалась круче университетской. Дело в том, что эта тюрьма была заточением не только для людей, но и для книг: сюда свозили конфискованную у врагов народа литературу со всего СССР. Грицяк откопал англоязычное издание Джека Лондона и поставил перед собой цель: прочесть "Мартина Идена" на языке оригинала. Обложился самоучителями. Осваивать иностранный язык помогали образованные сокамерники.

Были моменты, когда Грицяку казалось, что настоящая жизнь — это мысли. А реальность — надзиратели, камеры, нары, параши — это накипь на поверхности сознания. Да и что ему, осужденному на 25 лет, было ждать от этой реальности? Еще один этап? Еще одна великая стройка? И вот как-то во Владимирском централе его отвлекли от чтения и вызвали к начальнику. Грицяк нехотя направился к выходу. Начальник был торжественен: зачитал постановление комиссии Президиума Верховного Совета СССР о том, что срок заключения Грицяка Евгения Степановича сокращают до фактически отбытого. Завтра на свободу.

Когда он рассказывает о тех секундах, его речь перемежается мелкими паузами — в этом месте голос старика слегка дрожит, и он совершает едва заметное усилие, чтобы сохранить самообладание.

Жизнь на свободе оказалась трудной, но недолгой. Самый счастливый момент — встреча с мамой. А дальше начались будни бывшего зэка. Выяснилось, что его прописку аннулировали. Чтобы прописаться, нужно было устроиться на постоянную работу. Но на работу не брали. Приходилось перебиваться случайными заработками. Для профилактической беседы Грицяка вызвали в местное отделение КГБ, где сообщили, что он значится в списке контрреволюционеров, присланном из Москвы. Дали понять, что ему лучше уехать.

Единственным местом в СССР, где мог бы на ту пору прописаться Грицяк, была Караганда — город, из которого в свое время начался его этап в Норильск. Грицяк уехал в Караганду. Пробыл он там недолго — в январе 1959-го его арестовали снова. По ходатайству главы КГБ и генпрокурора Президиум Верховного Совета СССР пересмотрел его дело и оставил в силе приговор, вынесенный в 1949 году: 25 лет лагерей.

Дочь Евгения Грицяк Марта может долго рассказывать, какой у нее замечательный отец

Как ни странно, Грицяка отправили не в тюрьму, а повезли в Ивано-Франковск. Там ему организовали встречу с киевским полковником КГБ. Полковник был учтив, обращался на "вы", давая понять, что видит в Грицяке будущего коллегу: "Вы могли бы загладить свою вину перед советской властью. Все зависит от вас. Мы можем повторно походатайствовать о вас перед Президиумом Верховного Совета. А можем и не делать этого…"

Спустя много лет Евгений Степанович помнит тот разговор слово в слово:

— Он говорил, что мне придется выбирать между тюрьмой и сотрудничеством с ним. Вы не думайте, сказал, что мы будем заставлять вас ходить по кабакам и слушать, что о нас говорят пьяные. Мы это и без вас знаем. Большому кораблю — большое плавание. Вы ведь в зоне общались с немецкими, польскими, румынскими, японскими офицерами? Нам теперь очень понадобились бы эти ваши связи…

Грицяк делает паузу и продолжает:

— Я выбрал тюрьму.

В круге десятом

И вновь по десятому кругу: тюрьма, этап, лагерь. Обычные люди в таких ситуациях говорят: "Еще раз я этого не выдержу". Грицяк ничего не говорил, просто заболел. Тело сломалось в лагере под Братском. Болели голова, почки, печень. Дойти от жилого барака до столовой без посторонней помощи он уже не мог. В то время, в том же месте свой срок заключения отбывал личный врач митрополита Шептицкого — Василий Кархут. Обследовав больного, выслушав анамнез, Кархут вздохнул и сказал все как есть: "Тюрьмы вас доконали, готовьтесь к худшему". "То есть к смерти", — понял Грицяк.

— Что еще сказал Кархут? — спрашиваю я.

— Так… — вспоминает Грицяк, — Сказал: лекарства вокруг нас.

И Грицяк начал вокруг себя искать эти лекарства. Вернее, сам он ничего искать уже не мог. Друзья подсунули брошюру — "Наука о дыхании индусских йогов". Грицяк начал делать по ней дыхательные упражнения. В первые дни ему показалось, что какой-то эффект есть. Случайность — не случайность? В глубине души Грицяк принял решение жить и цеплялся за любую надежду. Книжечка принадлежала одному из заключенных, рано или поздно ее нужно было вернуть. И потому Грицяк начал ее переписывать.

— Писал по три странички в день, больше не мог. Черточку над "й" в слове "йога" не ставил – экономил каждую капельку энергии…

Дыхательные упражнения делал каждый день. Через пару недель ему стало ощутимо легче. А через два месяца его уже погнали на работу. С нормой на лесопилке он, к своему удивлению, справлялся. С тех пор, где бы Грицяк ни был, он постоянно искал хоть какую-то информацию о йоге. Изучал подшивки журналов в лагерных библиотеках, натыкался на запрещенные книги…

В 1964 году — он тогда работал в лако-красочном цеху — его накрыл приступ удушья. Грицяк демонстративно бросил работу, напросился на прием к замначальнику зоны майору Свешникову. Заявил: "Работать больше не могу, буду писать в Верховный суд СССР, буду требовать пересмотра дела". Свешников выслушал претензии и доводы зэка, кивнул. Сказал, что письмо в Верховный суд отправит, но снабдит его разгромной характеристикой. Что написал в своей характеристике майор Свешников — неизвестно. Но случилось чудо: Верховный суд, рассмотрев апелляцию, принял решение освободить Грицяка и — более того — снять судимость.

Грицяк умолкает, улыбается и становится похожим на портрет Ганди.

Целитель

Казалось бы, свобода! Грицяк был еще не стар, ему не исполнилось и сорока. В зоне он получил аттестат о среднем образовании, освоил несколько рабочих специальностей. Ни войны, ни голода, ни массовых репрессий в стране уже не было, напротив — хрущевская оттепель… Почему бы и не начать жизнь с нуля?

Однако после освобождения судьба подставила очередную подножку. В родное село вернулся хоть и молодой, но совершенно больной человек. Приступы стенокардии за несколько месяцев превратили его в инвалида. Не помогали ни йоговские упражнения, ни ритмичное дыхание. Однажды на рассвете приступ был столь сильным, что ему показалось: все, это конец.

После страшного утреннего приступа Грицяку было видение. Возможно, это "видение" стало результатом некой йоговской практики, но Евгений Степанович не уточняет, излагает просто:

— Обратился к Богу с просьбой об исцелении, и было видение. Огромная радуга, на которой надпись: "Крапива".

В тот же день он приготовил крапивный салат. С тех пор у него не было ни одного приступа стенокардии. Организм восстановился.

Через год после освобождения из зоны Грицяк женился на учительнице украинского языка и литературы из соседнего села Маричке Рожко. Жизнь налаживалась. Еще спустя год родилась дочь Марта. Чтобы прокормить семью, Грицяк работал печником. И не только печником. За несколько лет он сменил множество занятий: строитель, садовник, трубочист, фотограф. Но это были разовые заработки. Устроиться на постоянную работу бывшему зэку было нелегко. Для этого требовалось согласование с КГБ, а работодателям такая головная боль была ни к чему.

Основным источником дохода оставалась зарплата жены-учительницы. Но и тут возникали проблемы. Жену Маричку Грицяк называет "Моя Ричка":

— До встречи со мной Моя Ричка была завучем. Ее сняли с этой должности после первого же нашего свидания. А потом предложили учить детей русскому. Думаю, это была попытка унизить нас. Моей Ричке пришлось согласиться…

Целителем он стал случайно. Как-то на сельской свадьбе он увидел женщину, которая страдала от сильнейшей головной боли. Через несколько минут она ушла домой. "Ты знаешь ее? Ну-ка, отведи меня к ней", — сказал Грицяк жене.

— Мне вдруг показалось, что я могу помочь ей, – говорит Евгений Степанович. — Минут двадцать подержал руки у нее над головой, представляя, как посылаю ей прану — жизненную энергию.

Головная боль у женщины прошла. С тех пор к Грицяку за помощью приходят больные люди. Однажды в гости к Евгению Степановичу заявился главврач Ивано-Франковской областной психиатрической больницы. Это произошло после исцеления девочки, чей разум помутился после того, как ее пытались изнасиловать в поезде пьяные дембеля. В свое время главврач осматривал ребенка, но вынужден был признать, что случай безнадежный.

Ивано-Франковский психиатр долго выяснял, какие манипуляции над больным ребенком проделал Грицяк, и в итоге пришел к выводу, что Евгений Степанович — феномен, который должен послужить науке. Предложил ему место в Ивано-Франковской больнице, дал понять, что поможет с жильем. Говоря об этом, Грицяк беззвучно смеется:

— Мне пришлось рассказать ему, кто я, и о том, что КГБ не разрешает мне в колхозе мыть корыта свиньям…

В свободное время Грицяк писал. Строчил по ночам на печатной машинке воспоминания о Норильском восстании, торопился успеть назвать всех героев и злодеев поименно.

В 1980 году сумел переснять воспоминания на фотопленки и передать через знакомого моряка в Нью-Йорк своему однокласснику по торговой школе, который стал директором украинского издательства "Смолоскип". Книгу прочли по радио "Свобода". Разразился скандал.

В преддверии очередного ареста Грицяк написал открытое письмо Брежневу. В нем он обратился к генсеку как к собрату по перу. Мол, мы оба прожили свою жизнь, оба написали мемуары, которые изданы за рубежом, почему же вам не грозит тюрьма, а мне грозит? Вряд ли Леонид Ильич читал послание Евгения Степановича. Зато письмо прозвучало по радио "Свобода". Итог: Грицяка не тронули.

В 1990 году ему вдруг разрешили выехать в США, дав понять, что лучше бы не возвращался. Евгений Степанович выступал с лекциями о Норильском восстании по всей стране и даже реализовал свою давнюю мечту — посетил ашрам Йогананды в Лос-Анджелесе. Когда рассказ Евгения Степановича дошел до поездки в США, в дверь постучали. И он пошел отворять.

А в комнату зашла Марта, принесла чай. На несколько минут мы остались с ней одни. Марта торопилась рассказать об отце. Так я узнал о том, что он мог часами играть с дочкой и соседскими ребятами, ходил с ними на речку, занимался английским, учил йоговским упражнениям.

— А еще папа иконы писал! — неожиданно вспомнила Марта.

— Иконы? — переспрашиваю я.

— Да-да, иконы! — энергично кивает Марта. — Ведь раньше их купить было негде. Папе по ночам привозили материалы, по ночам же забирали работы. Вот эти иконы, что у вас над головой, он сам написал.

• Читайте также: Юрий-Богдан Шухевич: Украина должна перенести войну на территорию России

Я по-новому смотрю на Христа в терновом венце и Деву Марию на стене.

Когда Евгений Степанович возвращается, Марта умолкает. Старец продолжает свой рассказ о целительстве, повторяет, что йог может посылать прану другому человеку. Вспоминает какие-то случаи из практики, упоминает о болезни жены. Речь его становится чуть тише, как будто редеющий речной поток уходит под камни. И заканчивается словами:

— Моя Ричка умерла в 2004 году.

• Читайте также: Есть опасность новой мировой войны, – историк Антуан Аржаковский

Главный вопрос

У каждого, кто приходит к Грицяку, есть свой главный вопрос к нему. Мой звучит так:

— Когда закончится война?

Евгений Степанович молчит, словно колеблясь, стоит ли говорить со мной о столь серьезных вещах. Наконец решается:

— В прошлом году, в одной из медитаций я видел женщину, которая сказала, что большая война начнется через три года. Значит, большая война будет в 2017 году — через сто лет после сатанинской революции.

— Может, ошибаетесь? — ответ старца мне не нравится.

— Может, — спокойно отвечает он.