Фантомные боли врача. Один день из жизни Андрея Гука, нейрохирурга и майдановца

Осенью 2013 года он взял отпуск, чтобы закончить докторскую диссертацию по черепно-мозговой травме. Не успел. Уже в конце ноября теорию вытеснила практика. Нейрохирург Андрей Гук вместе с коллегами организовал Медицинскую службу штаба национального сопротивления Евромайдана. Декабрь. Январь. Февраль. События тех дней доктор помнит до мельчайших подробностей.

Встречаюсь с ним у Дома профсоюзов. Полтора года назад здесь было не протолкнуться. На первом этаже оказывали помощь больным и раненым, на третьем лежали тяжелые, там же был склад с медикаментами. Сейчас здание обтянуто тканью и кажется кораблем, потерпевшим крушение. Центр Киева, несмотря на то, что день рабочий, немноголюден. В кронах каштанов шелестит ветерок. Хочется гулять. И мы гуляем.

Было солнце

На докторе смешная кепка, и издалека он похож на грузина. Вспоминаю, что на одной из фотографий тех дней он был в какой-то грузинской шапочке.

— Андрей Петрович, вы не помните, 20-е февраля прошлого года было солнечным?

Он на секунду задумывается:

— Да, было солнце.

— Больше года прошло, — зачем-то говорю я.

— Больше года прошло, — зачем-то повторяет Гук и продолжает:

— Мало что изменилось. Надеялись, что будет легче… Надеялись побороть беспредел.

В этот момент мы проходим мимо Михайловского собора.

— Вы правда надеялись? — уточняю.

— Пришли люди, которых выдвинул Майдан, — Гук говорит ровно, словно ставит диагноз. — Все ждали от них очень решительных и понятных действий. К сожалению, этого не произошло. Все больше возникает вопросов: почему происходит так и, вообще, возможно ли что-то изменить?

Помолчав, добавляет:

— Не происходит внутренняя трансформация в людях.

— Она же не может так быстро произойти. Человек не может переродиться за несколько месяцев, — спорю я.

— Самое главное, чтобы человек внутри был чистым. Честным сам с собой. С чего начиналось процветание стран? Когда официально платились все налоги. И платили их все, начиная с президента. А у меня нет уверенности, что президент платит все налоги. Почему?

Проходим мимо автомобиля, возле которого стоят две расстроенные девушки и милиционеры. У барышень явно что-то свистнули. Я замечаю, что сейчас случаи грабежей участились. Гук кивает и с улыбкой говорит о том, что недавно его тоже ограбили. Средь бела дня вор зашел в его рабочий кабинет в институте.

Ныряем в ближайшее кафе.

Белые одежды. Гука узнала не сразу. Дело даже не в белом халате, а в какой-то внутренней перемене. Будто человек обрел целостность, надел свои настоящие одежды

Рецепт Гука

На Майдане медики оказывали помощь и революционерам, и беркутовцам, и титушкам. Я спрашиваю у Андрея Петровича, не возникала ли у него чисто человеческая неприязнь по отношению к врагам. Он отрицательно качает головой. Только замечает, что титушки, которые обращались за медпомощью, были, мягко говоря, неухоженные. Во время оказания помощи бойцам "Беркута" нейрохирург вел с ними философские беседы. Выглядело это примерно так. "Ребята, вы почему боретесь с народом?" — перематывая разбитую голову, вопрошал доктор. "Мы давали присягу, мы выполняем свои обязанности", — отвечали спецназовцы и в свою очередь интересовались, за что их бьют. "За то, что вы против народа", — терпеливо объяснял врач. "Мы давали присягу", — звучало в ответ.

Разговор вновь скатывается к политике.

Выясняется, что Гук — революционер со стажем. В 2004 году Андрей Петрович был наблюдателем на избирательном участке, стал свидетелем фальсификаций. На Майдан пришел в числе первых.

— Вы верили в то, что после Оранжевой революции будут перемены к лучшему?

— Я и сейчас верю. Даже если случится третий и четвертый Майдан.

— Страна рухнет.

— Какова цель руководителя государства? — не унимается нейрохирург, и тут же сам отвечает: — Обеспечить благосостояние граждан! Если этого не происходит, то либо человек должен принимать меры, либо потихоньку отползать назад. Если бы Майдан не начался в 2013 году, он бы произошел в 2015-м. Только боюсь, что все было бы еще кровавее.

— Вы сейчас поддерживаете отношения с врачами Майдана? Можно говорить о братстве врачей?

— Конечно. К сожалению, не все с нами. Появились первые серьезные потери. Трое наших погибли на войне, еще один врач пропал без вести.
Видно, что Андрею Петровичу трудно об этом говорить.

— Когда вы в последний раз плакали? — спрашиваю.

— Два дня назад, когда просматривал сводки с фронта. У меня там знакомые. Один из них сейчас возглавляет медицинский батальон Национальной гвардии.

— У большинства моих друзей сейчас что-то вроде посттравматического синдрома. Медикам это свойственно или у них более упругая психика?

— У многих врачей, которые работали на Майдане, посттравматический синдром. Каждый борется с этим по-своему. Наши психологи проходили даже медикаментозное лечение.

— А вы?

— Я этого избежал, потому что считаю, что самое лучшее лекарство от депрессии — это работа. Каждый день оперирую.

— Имеете дело с ранеными?

— Да. Я работаю в Государственном институте нейрохирургии имени академика А. П. Ромоданова Национальной академии медицинских наук Украины, и мы в общей сложности оказали помощь уже более чем тремстам раненых. Постоянно на лечении находится около пяти пациентов. Это ребята, которые уже пролечились, и к нам их кладут на долечивание.

Он долго рассказывает о солдатах. Об отпечатке, который на людях оставляет война. О том, что нельзя допустить, чтобы эти люди были предоставлены сами себе. Оказаться никому не нужным — фактически приговор в их случае. А я вспоминаю историю о двадцатилетнем парне, который вернулся из АТО и повесился в своей киевской квартире. Рецепт Гука от "донецкого синдрома" — это работа.

Андрею Петровичу кто-то в очередной раз звонит. Ему постоянно кто-то звонит. Мы прощаемся. Я иду домой и пытаюсь понять: когда же он окончит свою диссертацию? Уже дома захожу в интернет и пробую найти одну из его научных статей, их у него более ста. Однако первое, что выдает Google, — объявление от Медицинской службы штаба национального сопротивления: "Увага!!! Медична служба штабу терміново потребує автотранспорту — грузопасажирський мінібус для перевезення продуктів харчування, медикаментів в зону АТО та для переселенців. У кого є пропозиції, просимо надсилати за телефоном … — Андрій Гук". Почему-то мне кажется, что и в этом году доктор диссертацию не допишет.

В рубке

Институт нейрохирургии расположен на столичной Татарке. Типовое лечебное учреждение, утопающее в зелени. На территории высится многоэтажный недострой — консервная банка родом из 90-х. Врачи давно хотят превратить его в нейрореабилитационный центр и в настоящий момент пребывают в активном поиске спонсоров. В Украине нет ни одного такого центра. Цена вопроса — $10 млн. Неподалеку в плотной тени деревьев спряталась аккуратная кирпичная коробка — морг. Дверь в него закрыта, значит, сегодня никто не умер.

Иду к административной части на встречу с Андреем Петровичем. Прохожу мимо скамеек, на которых сидят люди со встревоженными лицами — родственники пациентов. И сами пациенты — у этих лица спокойные, как у людей, перешедших черту, отделяющую здоровых от больных, и смирившихся.

Гука узнала не сразу. Дело даже не в белом халате, а в какой-то внутренней перемене. Будто человек обрел целостность, надел свои настоящие одежды. До начала операции час. Оперировать будут майдановца, ему двадцать с небольшим, и у него опухоль мозга. Злокачественная или доброкачественная — станет ясно через пару недель. Лица пациента я так и не увижу, зато загляну внутрь его мозга. Для Гука, как мне кажется, архиважно, что сегодня он поможет именно майдановцу. Несмотря на внешнюю сдержанность, он человек пылкий и идейный. Когда мы по пути на операцию заходим в палату к больным, он приветствует их: "Слава Украине".

Едем в лифте к его кабинету. Лифт старый и с характером, особенности которого не могут знать новички. Если в кабину заходит критическое количество человек, надо, подпрыгнув, зависнуть на перекладине у одной из стенок кабины. Иначе застрянет. Один из наших спутников в белом халате под прицелом глаз обескураженных посетителей проделывает этот трюк, и мы успешно поднимаемся на нужный этаж.

Самая солидная деталь в кабинете врача — дверь. Массивная и новая. За ней секрет: чтобы добраться до рабочего места кандидата медицинских наук, надо подняться по ступенькам в предбаннике. В этой части темно, потолок расположен низко и поэтому доктор позаботился о том, чтобы посетители не набили себе шишки, повесив над ступеньками пластиковую кишку с лампочками. Обычно такие фонарики призывно мигают у входа в ночной клуб. Картину дополняет цвет — он красный. Сюрреалистическая атмосфера будто срисована из сериала Ларса фон Триера "Госпиталь". Сам же кабинет — бывшая операторская кинорубка. Тесное прямоугольное помещение с узкими, как глаза у эскимоса, окнами, через которые можно видеть конференц-зал института. Комната будто подвешена к его потолку. Отсюда много лет назад крутили научное кино. Такие неформальные апартаменты Гук выбрал сам.

Он по-хозяйски показывает мне свою подсобку, заваленную полувековой давности бесценным барахлом.

— Вот штатив, на котором стоял киноаппарат 50-х годов.

— Круто! Только никому не отдавайте! — во мне срабатывает комплекс нереализовавшегося кино­оператора.

— Никому не отдам! Полюбуйтесь, сейф того же времени.

В этой же подсобке, прислонившись к стене, стоят портреты академиков.

— Это портрет первого директора института нейрохирургии — академика Арутюнова, работал здесь, потом стал директором Института нейрохирургии имени Н. Н. Бурденко в Москве, — в голосе доктора прорезаются нежные нотки.

Рассматриваю мебель: такая стояла когда-то в школьных классах. Четыре стола, шкаф и офисное мягкое кресло — единственное указание на то, что на дворе XXI век. За одним столом сидит Гук, за другим — его коллега. Оставшиеся два стола выполняют роль склада для уже отработанных документов, которые горами возвышаются на столах и под столами.

— Это оперативная информация — за две-три недели набирается, — Гук жестом полководца обводит свой стол со стопками.

На стене висит календарь с портретами киборгов. Его подарил один из них — офицер-десантник Аскольд (Валерий Логинов), который какое-то время лечился у Гука. На своем фото Аскольд написал: "Андрею Петровичу и всему коллективу за золотые руки и золотые души. Вы делаете огромное дело".

Золотые руки

Переходим в другой корпус. Туда, где должна пройти операция. Пока идем, беседуем. Я пытаюсь запомнить медицинские термины, которые постоянно мелькают в речи Андрея Петровича. Наконец сдаюсь: на ходу криво вывожу в блокноте: "Гук возглавляет группу эндоскопической и малоинвазивной нейрохирургии, которая объединяет специалистов, занимающихся разработкой и внедрением малотравматичных хирургических вмешательств в нейрохирургии". Из дальнейшего разговора выясняется, что доступ к опухолям производится либо через нос с помощью эндоскопа, либо через очень маленькую трепанацию черепа — размер отверстия не более трех сантиметров в диаметре.

— Мы выполняем весь спектр операций, — объясняет доктор. — Как правило, обращаются с опухолями мозга, а также опухолями основания черепа. Это самая сложная патология, которая требует максимальной концентрации и высокой техники выполнения.

— Ювелирная работа?

— По сути, да. Если человек в нейрохирургии работает больше десяти лет — он ювелир. Хотя вся хирургия сейчас сводится к тому, чтобы минимизировать хирургическую травму и обеспечить доступ к человеческим органам через естественные отверстия либо минимальные разрезы — 4–5 сантиметров. В основном это относится к спинальной нейрохирургии. В церебральной применяют так называемый метод замочной скважины — key-hole — небольшая трепанация.

— Человек после операции сохраняет адекватность?

— Это самая главная задача. Чтобы его функциональное состояние, его способности, физические и когнитивные не ухудшились. Иначе теряется смысл в операции.

Гук рассказывает, что существуют исследования, согласно которым хирургическим путем можно вылечить наркотическую зависимость и психиатрические болезни.

— Получается, хирургическим путем можно изменить личность человека? — теряюсь я.

— Конечно, — спокойно соглашается доктор. — Но нейрохирурги с опытом не хотят этим заниматься. Считают, что эта теория еще не доказана.

— Может, на маньяках проводить эксперименты? — осеняет меня.

— Неэтично… Скажем так, подобные операции — это, возможно, далекое будущее, но никак не настоящее.

Переодеваюсь в медицинской подсобке в хирургический костюм — голубые штаны и рубаха. Гук выдает марлевую маску для лица и специальную медицинскую шапочку. Натягиваю бахилы. Через пять минут вхожу в операционную.

Мозг

Нейрохирургия, как первая любовь, — дело кровавое. Во время операции кровь по специальной трубке стекает в трехлитровую банку, стоящую на полу. Под конец процесса ее наберется около трети. Человек, лежащий на операционном столе, прикрыт тканью, поэтому лица его я не вижу. Замечаю только носки (у меня сегодня такие же).

Состав бригады — два хирурга, операционная медсестра, младшая медсестра, которая включает и выключает разные аппараты, анестезиолог и его помощница — тоже медсестра. Анестезиологу скучно, поэтому он периодически переписывается с кем-то по мобильному.

Мне разрешено подходить к пациенту только до определенной черты, заходить на стерильную территорию, поближе к голове, нельзя. Поэтому некоторое время я наблюдаю за происходящим со стороны. Врачи делают небольшое отверстие в черепе для того, чтобы подобраться к опухоли. Они напоминают мне инопланетян из фантастических фильмов.

В операционной работает маленький приемник, звучит легкая фоновая музыка. Потом диджей на радиостанции ставит песню Вакарчука, который поет о небе. Кстати, все операции проходят под музыку, это помогает врачам сосредоточиться.

Итак. Вначале в черепе делается отверстие, затем внутрь вставляется так называемый расширитель, эндоскоп, и с помощью специальных кусачек Блексли производятся манипуляции по удалению опухоли. Видео выводится на небольшой плазменный экран, и поэтому я могу наблюдать весь процесс.

Путешествие внутрь черепа чем-то напоминает выход в космос или глубоководное погружение. Во много раз увеличенный человеческий мозг похож на спецэффекты артхаусного кино. Особенно запоминается белая субстанция с красными прожилками, прорисованными так тонко и точно, будто на японской гравюре. Через нее врачи аккуратно пробираются к источнику болезни — опухоли. Она, в отличие от здоровых тканей, рыхлая, сероватого оттенка, похожа на раздавленного белого червя.

Последующие четыре часа нейрохирурги по кусочку вытаскивают опухоль, почти не двигаясь, глядя только на экран, лишь иногда быстро и тихо переговариваясь между собой. Со стороны это напоминает медитацию. По истечении третьего часа мне кажется, что два человека в белом и медицинский инструмент — это монолит.

Когда мы выходим из операционной, с облегчением снимаю марлевую повязку. Лицо у меня мокрое. Чувствую, что выгляжу помятой и уставшей по сравнению с бодрым Гуком. Понимаю, насколько сильным и выносливым надо быть, чтобы сделать одну такую операцию. Он их делает почти каждый день. Средняя продолжительность — три-четыре часа. Но это не предел.

Однажды он поехал во Львов спасать женщину со злокачественной опухолью мозга. Ей было чуть за сорок, у нее было двое детей-подростков. Опухоль оказалась сложная. Даже иностранцы отказались оперировать, слишком велик был риск. Операция Гука длилась двенадцать часов. Женщина прожила еще пять лет.

• Читайте также: Режь под музыку. Как музыка помогает хирургам и пациентам в операционной

Мы спускаемся в подвал, в больничный буфет, который вряд ли претерпел изменения после развала Советского Союза. Неожиданно для меня Гук заказывает себе вегетарианское блюдо. Я смотрю на человека, который с аппетитом ест пирожок с капустой, жалуется, что трудно совмещать административную и клиническую работу… И вдруг отчетливо осознаю, что расстояние между смертью и жизнью — это ширина между зазубренными краями кусачек Блексли.

P. S.
Когда верстался номер, Андрей Гук прислал СМС: опухоль у парня оказалась доброкачественной.