Освенцим. Фотоувеличение. Матвей Вайсберг о времени, тревоге и птице над Биркенау

После того как побывали в Освенциме, что вы поняли про людей и про человечество?

— Это очень длинный разговор. Я хотел понять, как это может произойти. Как люди могут превращаться в Это? Мучить, убивать. Но "мысль изреченная есть ложь", объяснить сложно. Мне это было нужно. Я бы снова поехал. Не знаю, второй раз, сподоблюсь ли. А из этой поездки для меня лично было много следствий разного рода.

Каких?

— Одно из них то, что я на какое-то время вообще перестал рисовать. Не только в связи с поездкой в Освенцим, а еще в связи с каким-то агрессивным наступлением так называемого контемпорари-арта. Известная фраза Теордора Адорно о том, что поэзия после Освенцима это варварство, перестала быть для меня фигурой речи. В конце концов у меня были шансы не дожить до этого дня, и где-то же есть точка, есть остановка. Кто сказал, что я должен рисовать еще? И я перестал на какое-то время. Это одно из следствий моей поездки.

Как появилась идея картины "Птица над Биркенау"?

— Я фотографировал во время экскурсии — если ее можно так назвать. Потом перебирал фотоархив, и мне показалось, что на одном из снимков на небе что-то есть. Вначале решил, что матрица замусорилась и это соринка. Начал увеличивать и увидел: птица. Хотя в Освенциме есть ощущение, что птиц там быть не может, они не летают над этим пространством. Эта фотография послужила отправной точкой для картины.

Вы сказали, что недавно поняли: искусство должно обладать целебным свойством. Можете расшифровать?

— Целебность вовсе не предполагает вкус сиропа. Средство может быть рвотным, хирургическим и так далее, но целебным при этом. Когда-то Гете в "Максимах и рефлексиях" написал: искусство занимается тяжким и добрым. Я говорю примерно о том же.

Речь об утешении в том числе?

— Никакого утешения. Целебность не есть утешение. Плоское слово. Здесь никакого утешения нет и быть не может. Никто не предлагает утешаться искусством. Или тешиться. На мой взгляд, это совершенно другое взаимодействие с миром. Целебность в смысле строк Окуджавы — "с каждой нотой, боже мой, иная музыка целебна". Целебна — да. Но кто сказал, что это утешение? Бах утешение? Не знаю.

Ну отчего же. Если тебе хреново, очень неплохо его послушать. Никто точнее о боли еще не говорил.

— Ну, называйте это утешением. Может быть. Но не только.

Вы сказали, нет красоты вне нас. Помните, когда вы впервые столкнулись с красотой? О какой красоте вообще речь?

— Человек рождается таким, какой он есть. Я помню, что в детстве меня восхищали мамины книжки по искусству. Очень рано, в пять-шесть лет. Это состояние восторга сродни тому состоянию, которое иногда посещает сейчас. Я тот же самый, только оброс телом, мыслями. Мозг — он же практически не растет.

Как-то растет все же.

— Глаза не растут. Они такие, как даны, поэтому у детей такие большие глаза. Это очень легко описывается сентенцией Нико Пиросмани: живопись — это удар по глазам. Иногда удар по глазам с обратной стороны. Он может возникнуть не от зрительного восприятия, а от восприятия литературного, какого угодно. Не знаю, как это описать. Менее всего хотелось бы говорить про зрение или что-то еще. Вот что-то тебя начинает колбасить. Какая-то вещь или какая-то фраза, или событие. Очень сложно это линейно описать, да и едва ли возможно. Если вы хотите эту загадку разгадать, у вас ничего не получится. Если бы эту загадку разгадать было возможно, то ровно в момент ее разгадки искусство перестало бы существовать как таковое.

• Читайте также: Сломать рамки. Как Роман Михайлов препарирует страх

Вы сказали, что художники живут с постоянным ощущением особенной тревоги, которая является составной частью их личностной структуры. В чем корни этой тревоги?

— Об этом мне когда-то очень похоже говорил покойный Игорь Сергеевич Дьяченко. Что тревога — это одна из составных частей значительного художника. Мы смертны — вот главная тревога. Мы временные гости в этом мире. Время — категория едва ли не катастрофическая. Отсюда и тревога. Очень опасно начинать новую картину, как говорил Пикассо. Я эту опасность иногда ощущаю. Притом, что нет высшего счастья, чем заниматься тем, чем я занимаюсь.