Казус Коптева. Как модельер из Луганска пережил оккупацию и страх потерял

Женский хор поет что-то зловещее и успокаивающее одновременно. Мужской голос на их фоне читает молитву. Она то спокойная, то страстная, то почти умолкает. Она звучит откуда-то издалека, и можно разобрать только: "Во имя Отца, и Сына, и Святого духа".

Музыка льется из стоящего на столе ноутбука. Стол находится в доме в маленьком селе под Киевом. Здесь уже четыре дня живет треш-модельер из Луганска Михаил Коптев.

Коптев — как облитый краской памятник Ленину в маленьком городке, который редким туристам выдают за местную достопримечательность. Не то чтобы красиво, но показать больше нечего. 20 лет назад Михаил основал в Луганске Цирк провокационной моды "Орхидея", где в разорванных пеньюарах, грубо сшитых из кусков тряпок, шкур и пластика платьях или почти без одежды дефилировали карлики, старики и люди с синдромом Дауна. Половину своих выходок Коптев не помнит, второй половиной гордится. Когда-то в феодосийском клубе от него, пьяного и голого, с ветвистыми рогами на голове, убегал Филипп Киркоров. Коптев хотел сделать фото на память, а когда не вышло, начал бросать в спину Киркорова камни.

Побег от войны

Мы с Михаилом сидим в гостиной и пьем сначала чай, а потом портвейн из тетрапака. Здесь все в коврах, телевизор напротив дивана, и только ноутбук, из которого льется странная музыка, дает понять, что в этом доме живет не 95-летняя старушка.

— Я сегодня утром был счастлив. Знаешь почему? Проснулся и понял, что я в Украине, что бежать больше не надо, бояться некого, — Михаил поправляет шапку на голове. Он говорит, что всегда ходит в головных уборах, чтобы скрыть лысину.

Коптев уехал из Луганска в самом начале войны. Правда, недалеко — в деревню в 25 километрах от города. Тогда же прекратили выступать на подиуме и разбрелись модели из его "Орхидеи" — кто во Львов, кто в Россию. Со многими из них связи нет до сих пор.

— Я тиканул из Луганска, когда уже были дырки в стенах и кровь на улицах. Все магазины и банки закрылись, не было ни света, ни воды. Хотя сначала кто мог подумать, что так будет? Собрался какой-то сброд под СБУ — алкаши, которые пришли на халяву выпить. Я еще смеялся над ними — революционеры, блин.

Коптев задумчиво жует пряник и рассказывает о своих скитаниях. Он жил в деревне у друзей-хиппи, но дурной характер не дал благодарности взять верх над раздражением.

— Они хорошие люди, но я не могу с кем-то жить. Во-первых, я придурок, а во-вторых, они вставали в четыре утра. Ну ты представь, я просыпаюсь, а все вокруг гремит. И не от обстрелов! Просто подруга идет доить коз, а друг — косить сено. Ночью то же самое. Я уже хочу спать, а они коз не подоили.

— Что вы делали целыми днями?

— Когда они шли пасти коз, шел с ними. Через пять минут мне это надоедало, но я сидел — не идти же одному полкилометра домой. Да и что дома? Ни телевизора, ни радио. Одни мухи. Я купался в речке, ловил рыбу, хотя она и не ловилась. Брал с собой фотоаппарат, фотографировал рассветы, закаты, аистов, попавшую в сети гадюку. Потом похолодало, и мы с хиппи начали рубить дрова. Сомнительное, конечно, развлечение, но других не было.

У Коптева звонит телефон.

— О, "Дима муж" написано, видишь? Димась, как ты там, — кричит в трубку Коптев, но вместо ответа слышит только помехи. — Вот такая связь там у них, в молодой республике.

— Ваш возлюбленный остался в Луганске?

— Этот — да. Но вообще у меня их шесть, — Коптев распрямляет плечи.

— Вы кого-нибудь из них любите?

— Нет. Я позволяю людям любить себя, но и такое случается очень редко. Характер у меня такой дурноватый. Устаю от людей.

Когда в число людей, от которых он устает, вошли и друзья-хиппи, Михаил снял отдельный дом в той же деревне и пешком пошел в Луганск — проведать маму.

— Я боялся, что ее убили. Ловил попутки, где мог, и третьими, кто меня подобрал, были "ополченцы". У меня и так сердце в пятки ушло, когда я их увидел, а тут еще один из них меня узнал. Я подумал: "Ой, мамочки, рятуйте", а он говорит: "Можно с вами сфотографироваться?"

— Они же должны вас ненавидеть.

— Наверное, он подумал, что это круто — встретить того, кого видел в телике. Не знал, как на меня реагировать, что ли.

Боевики вообще не трогали Коптева, хотя по всем параметрам — открытый гей, полусумасшедший, вызывающий, в женской одежде, вечно пьяный, вечно заигрывающий с мужчинами — он должен был стать бревном в их глазах.

— Иду я за водой, а они навстречу прутся. Ну я глаза опускал, и они меня не трогали. Пару раз, правда, заходили ко мне во двор с какими-то странными вопросами. Например: "Только что к тебе во двор забежал мужик. Куда он делся?" Я говорю: "Давай по существу. Ты знаешь, что никто сюда не забегал". Наверное, им просто было интересно. Один другому сказал: "Вон там живет голубой. Пошли глянем". И на ходу придумали вопрос. Не знаю, может, нужен был приказ насчет меня. Или чтобы я подошел и положил руку на яйца какому-то "ополченцу". Но я не самоубийца.

Судя по тому, что пишут о Коптеве, он, если и не хватал никого на улицах, то уж точно не стеснялся в выражениях — кричал в центре Луганска: "Я люблю вас, пацаны!", не разбирая, кто перед ним - обычные гопники или боевики.

— Было такое, да, — неохотно соглашается Коптев. — Я просто делал вид, что ничего не боюсь.

— Зачем?

— Потому что ничего не изменишь. Что я смогу сделать, если они скажут: "Ты публичный гомик, и мы тебя показательно казним"? Я в деревню уехал еще и для того, чтобы не мозолить им глаза, — Коптев заходится смехом.

Он делает так каждый раз, когда говорит что-то важное. Как будто не хочет, чтобы его воспринимали всерьез.

Глупый скворец

Коптев подливает себе портвейн и рассказывает о первых днях новой жизни. Сегодня он ездил получать справку переселенца, вчера ходил трогать Киевское море, позавчера ездил на рынок в соседнее село. Говорит, что скучает по своей луганской квартире, большим зеркалам, цветам, аквариумам, одежде. Не скучает только по одному — придуманной им 20 лет назад и сделавшей его известным "Орхидее".

— Не хочу больше этим заниматься. Хочу пожить человеческой жизнью, поработать на человеческой работе. Сегодня ходил в одну контору, написал у них в анкете, что хочу работать экспедитором. Хочу вставать рано, быть трезвым, бриться каждый день, улыбаться людям, слушать анекдоты водителя, никому не хамить, уставать, приползать домой, кормить любимую собаку, купаться и ложиться спать, — Михаил в первый раз не смеется в конце собственной фразы.

— Да. Мне иногда кажется, что я неправильно живу. Вообще, мне давно так кажется, уже лет 15. Но просто... — Коптев наливает портвейн, поднимает рюмку и произносит свой любимый тост: "Огонь!". — До войны все шло по накатанной. Мне легко доставались деньги, у меня был имидж, который позволял вести себя как угодно. Я думал: куда я дену свои блестки, людей, которые ко мне привыкли и считают себя звездами, выступая у меня? Конечно, нужно было уехать раньше — в Киев или Москву, но это же как в песне: "А он, чудак, не мог понять никак, / Куда улетать, зачем его куда-то зовут? / Если здесь его дом,/ Его песни, его родина тут" Это "Глупый скворец" Макаревича. Там такой подтекст: все из СССР бежали за границу и звали с собой. А глупый скворец оставался. Я, наверное, глупый скворец.

— Вас освободила война?

— В каком-то смысле да, — Коптев несколько раз произносит эту фразу, как будто раньше боялся озвучить ее сам. — Все решилось само собой. Люди разъехались, блестки остались в Луганске. Такая вот удача.

Он говорит это серьезно, но до конца ему все равно не веришь. Он путается в показаниях. Сначала рассказывает о козах и дровах, которые его раздражали, потом — о том, что хочет посадить цветы и завести животных. Обижается, когда о нем пишут гадости в интернете, высмеивают его выходки на сцене, но заканчивает фразой: "Захочу — и снова выйду пьяный и пошлю всех на х...". Говорит, что хочет бросить пить, потом бежит за портвейном.

— Так эти полпака — последние! Не выбрасывать же. А насчет коз и цветов — я и сам запутался.

Его рассказы похожи на обещания людей в офисной одежде с понедельника записаться в спортзал, начать ходить в театр и по выходным сидеть на лавочке с книгой в осеннем парке. Даже такие изменения в укладе жизни редко даются легко.

— Может, вам только кажется, что работать экспедитором и жить такой жизнью — это хорошо?

— Не знаю, хорошо это или плохо. Я хочу это почувствовать. Знаешь, есть люди, которые говорят о своей жене: "Я бы ее убил, а детей утопил. Не хочу идти домой, лучше с тобой выпью". Они привыкли к спокойной жизни и не ценят, что дети могут быть смешными, а жена, как только они приходят домой, ставит на стол тарелки со спагетти и котлетами. Им не надо просить всяких Филипповных, чтобы посуду им за деньги помыли. Филипповна — это моя соседка в Луганске, психически нездоровая женщина. Здоровая у меня бы не работала.

Коптев говорит, что сам не знает, что получится из его новой жизни, но к старой он всегда успеет вернуться.

— Есть люди, которым вы доверяете?

— Нет. Если ты доверяешь человеку, и он будет тебе доверять. А я не уверен, что смогу оправдать доверие. Пускай лучше человек на меня не рассчитывает, считает чудовищем, а я стану ему другом, когда у него не останется друзей. Меня часто разочаровывают люди, потому что они злые.

— А вы злой?

— Я противоречивый. Иногда мне кажется, я соткан из тончайших паутинок любви и доброты, а потом такое могу сказать человеку, что потом думаю: "Господи, это я был?"

В непохожем на Коптева доме — с коврами и телевизором — звенящая тишина. Кажется, что мы не в 50 километрах от Киева, а в глухой деревне на краю света. Я вспоминаю фотографии с его показов — полных полуголых карлиц, женщин, как будто сбежавших из 90-х, самого Коптева в босоножках на каблуке, зеленых гольфах и блестящих шортах. Безумие — что он собирал в Луганске полные залы, что в него поверили, что в городе с зашкаливающей концентрацией гопников он вообще мог делать то, что делал.

— Я нахлобучивал на своих моделей всякий мусор, утром просыпался, и вдруг оказывалось, что я создал шедевр. Какой-то американский журнал написал, что я лучший треш-модельер мира. Я думал, они напишут, что в Украине тоже есть люди, которые пытаются жить не по правилам, и это было бы для меня комплиментом. А они написали этот бред. Какой я лучший? У меня нет дизайнерского образования. Я просто прочитал в книжках что-то про силуэты и сочетание цветов. Я алкоголик из Луганска, и мне далеко до Ив Сен-Лорана или Маккуина.

До последней маршрутки из деревни Коптева в Киев — десять минут. Он провожает меня к остановке и переживает, что я не успею.

— Через четыре минуты будет маршрутка. Не бойся, мужик. Я каждый день в это время здесь жену встречаю, — говорит Коптеву пожилой мужчина с палочкой.

Кроме него и нас на улице никого. Михаил показывает на него глазами и тихо говорит: "Видишь? Обычный человек, ждет жену каждый день. А она, наверное, пилит его постоянно, не ценит. Я хочу научиться ценить такое". Я не успеваю расчувствоваться, как он уже переводит тему: "Дашь 20 грн? Хочу "Джин-тоник" купить, выпить перед новой жизнью".

Я приезжаю домой и ищу музыку, которую Коптев включал в начале вечера. Он записал ее название на клочке бумажки. С одной стороны круглым почерком пятиклассника написано: "Игорь Лень, Приговор", с другой — мелким — обрывок списка покупок. Я включаю эту музыку в YouTube и вместо видео вижу обложку альбома. Деревянный забор, в который как будто въехал танк. За ним — жилой полуразрушенный дом, где только лампочка над крыльцом горит призывно и ярко. Так мог бы выглядеть брошенный дом Коптева в Луганске, так выглядит он сам в своем новом доме. Я вспоминаю, как он говорил, что оттягивает момент знакомства с новыми соседями.

• Читайте также: Герои необъявленной войны. Как сложились судьбы воинов, волонтеров и переселенцев из зоны АТО

— Почему?

— Потому что я хочу быть другим. Боюсь, что они меня узнают и не дадут мне быть другим. Скажут: "А, это ты, чудовище?" И я уже ничего не смогу сделать.