Тысячи людей протестуют, потом идут на выборы и голосуют за очередное дерьмо, – Семен Глузман

В СССР не было партии диссидентов или какой-то подпольной организации, которая протестовала против советского тоталитарного режима. Были отдельные люди. Помните сказку Андерсена о голом короле? Каждый из нас был в такой же толпе, которая прекрасно знала и видела, что король голый, но с восторгом кричала, какое у него новое и прекрасное платье. Вот так мы жили. Но всегда был какой-то мальчик или девочка, мужчина или женщина, которые вслух выкрикивали, что король голый. А дальше эта идиотская советская власть сразу же формировала уголовное дело. Вот вам упрощенная схема того, что называлось советским диссидентством.

Каждый из нас формировался по-своему. Многие видели, что происходит русификация. При этом якобы было обилие качественной украинской литературы. А на деле шло медленное вытеснение украинской культуры. Поэтому большая часть наших диссидентов — это представители гуманитарных дисциплин: историки, философы. В Москве было другое. Там диссидентами становились представители точных наук — физики, инженеры. У них не было цели бороться за сохранение российской культуры.

Я вырос в семье, где вслух говорили о том, что такое советская власть. Но просили меня молчать об этом, условно говоря, на улице. Я бы, наверное, так себя и вел — не хотел лезть в драку с властью. Не хотел идти в тюрьму. Я мечтал стать психиатром. В этом время было много разговоров о злоупотреблении психиатрией в политических целях. Что делает молодой человек, когда он влюблен, а его невесту выводят на панель? Он протестует, он идет на конфликты. Так же сделал и я. Я пошел на конфликт с советской психиатрией.

Советская власть на самом деле очень глупая. Они взяли людей из разных мест, которые даже не протестовали, а просто задавали вопросы. И всех нас, в общем-то одиночек, размещали в лагерях. А там мы уже совершенно четко становились врагами СССР. Была бы власть умная, она бы этого не делала.

Людей ломало отсутствие будущего. Я тоже очень боялся системы и КГБ. Был выход — продолжить цепочку арестов, но я не мог пойти на это. И большинство тоже. Это не героизм, это осмысление того, что ты уже сидишь в тюрьме, но твои близкие и друзья — нет. Когда меня арестовали, я точно знал, что нужно прощаться с этим кусочком жизни. Хотя мне было 25 лет, я только ее начинал.

Когда тебя привозят в зону, поначалу очень страшно. Мне дали семь лет, и это казалось огромным сроком. Но когда рядом с тобой сидят люди, которые досиживают 20 лет, твои семь кажутся ничем.

Сейчас я задаю себе вопрос: имел ли я право оставлять в заложниках своих близких? У меня не было семьи, но были старые родители. А у других были жены и дети. Советская власть не очень ласково относилась к семьям политзаключенных. А еще друзья переставали бывать дома, на работе начинались подозрительные сцены молчания. В то время я никогда не задавал себе этот вопрос, а потом, уже в новой стране, став старше и имея семью, я говорил себе: вот ты идешь против дьявола, которого не можешь победить, потому что просто не можешь молчать. Имеешь ли ты право на этот поступок, если оставляешь близких людей и делаешь их заложниками?

Мой друг тоже был диссидентом, его сажали дважды. Через много лет на него вышел чекист на пенсии и предложил купить за доллары его оперативное дело. Обычно такие дела уничтожались, но этот чекист тайно сохранил документы. Мой друг прочитал дело, а потом вслух сказал, что теперь знает, кто из близких и друзей стучал на него. Это было очень страшно, но он имел право на такие слова. Знаете, чего бы я хотел для современной Украины? Чтобы она не вынуждала проверять друзей и родных на прочность.

У украинцев есть некий фермент сопротивления. Я не знаю, где он рассыпан — то ли в почве, то ли в воздухе. Но здесь есть то, чего нет в других странах. До меня не было ни одного белорусского арестанта в лагерях. Да и после тоже. А КГБ был везде. Я уже не говорю о киргизах, казахах. А вот украинцев было 30–40%.

Следующий Майдан — это плохо. С одной стороны, протест нужен. Но чем это заканчивается? Тысячи людей протестуют, потом идут на выборы и голосуют за очередное дерьмо. В этом наша украинская трагедия.

Я не вижу сейчас предпосылок к созданию нового диссидентского движения. В той стране нельзя было говорить вслух. Сейчас пока нет такой проблемы.

Я бы хотел, чтобы Порошенко строил мою страну, а не свою. У Януковича был страшный финал президентства. Когда президент вынужден бежать из своей страны, это особое событие. Мы же не Африка, а Европа. Я очень наделся, что это поймут и Петр Алексеевич, и его окружение. Но сейчас вижу, как он старается иногда мягко, иногда не очень, подчинить себе систему.

• Читайте также: Сегодня Россия понимает, что без Украины она как империя невозможна, – Степан Хмара

Украине нужен свой Шарль де Голль. В ситуации всеобщей разболтанности было бы неплохо, если бы появился такой лидер. Чтобы он смог не с помощью тюрем, а за счет своего авторитета восстановить всеобщее единение. Так де Голль сделал во Франции, но поскольку он был авторитарным правителем, народ сказал: "Так нельзя, и он ушел. У меня нет ощущения, что Петр Алексеевич стремится быть таким.

Я не уверен, что повторил бы свой поступок. Мое сопротивление советской власти было романтическим. Прошло много лет. Казалось бы, в стране есть свобода слова, но народ по-прежнему выбирает худших. Дело даже не в гречке, просто люди ведутся на ложь и обман. И поэтому я не уверен, что, зная свое будущее, снова поступил бы так, как тогда. Это не проблема страха, это другое — а зачем? Если этим людям хочется жить так.