Тоска по несвободе. Как 40 лет провести в тюрьме и встретить там любовь

Люди, которые 41 год просидели в тюрьме, должны выглядеть как-то особенно. Не то чтобы быть бритоголовыми боровами с тяжелыми кулаками и взглядом, ходить в майке-алкоголичке и не расставаться с металлической кружкой чифиря, но все же. Николаю 62 года, 41 из них он провел в тюрьме за кражи. Он маленький и щуплый, на нем серый фартук, черные брюки и очень чистые, без единой пылинки, блестящие от крема туфли. Выглядит особенно, но не по-тюремному колоритно. Этот колорит проявляется по-другому — когда он общается с теми, кого считает ниже себя в собственной иерархии.

"Что там у тебя? Энергетик-шменэргетик? Пей его сам, п..дор, я такое не пью!" — беззлобно, но с наездом кричит Коля замызганному парню в шапочке, надетой так, как умеют носить шапки только гопники "на районе".

Сейчас Коля живет во Всеукраинском благотворительном фонде "Социальное партнерство". Здесь же работает сапожником. Когда-то давно сапожному делу Колю научил папа. Отец не просто менял набойки на туфлях и приклеивал подошвы к старым ботинкам, он делал модели новой обуви. Коля тоже это умеет. Но такие способности в центре для бездомных ни к чему — это все равно, что знание молекулярной кухни в столовой детского сада.

Ностальгия

За свои 62 года Коля видел жизнь вне тюрьмы только обрывками. Как накануне новогодней ночи в перерывах между запеканием утки и нарезанием оливье люди мельком видят кадры из "Иронии судьбы". "Надо же, а я же целиком картину никогда и не смотрел", — говорят они однажды, случайно наткнувшись на этот фильм летом. "Я ведь ничего в этой жизни, кроме решеток, не видел", — вздыхает Коля, вспоминая историю странствий по срокам и колониям.

Говорят, что люди, которые долго сидели, так привыкают к жизни в тюрьме, что не могут найти себе места вне зоны. В случае с Колей стереотип срабатывает.

— Я живу в этом центре несколько месяцев. И знаете, что скажу? В колонии я чувствовал себя лучше. Здесь меня держат под колпаком. Погоняют постоянно. А там я чувствовал себя свободно. Там все четко и справедливо. Подъем в шесть утра. Сходил на завтрак. В восемь — на работу. Отбой в десять часов — пошел спать.

— Вы бы хотели вернуться?

— Нет, возраст уже не тот. Был бы я помоложе, может, и подумал бы еще. А сейчас я хочу сколько мне осталось прожить нормальным человеком. Почувствовать то, что никогда не чувствовал.

Коля говорит о колонии, как Адам мог бы говорить о потерянном рае и как многие люди старшего возраста говорят о Советском Союзе.

— Раньше как было? Вскроешь себе вены или кишки выпустишь — вся администрация на ушах. Из управления сразу приезжают с вопросом: "Почему это у вас человек вскрыл себе вены? Если он дошел до такого, значит, он чего-то добивается?" — Коля вспоминает об этом мечтательно, откидывается на стуле, запрокидывает голову. — А сейчас — всем по барабану. Порезал человек себе обе руки, лежит, кровью истекает, а его в санчасть приведут, руки перевяжут, и все — иди. А столовая? Раньше за питание высчитывали 11 рублей, зато кормили на убой. Давали порционное мясо — 50 г, сварщикам — молоко и кефир. А сейчас что? Заходишь в столовую, а там в супе плавают две крупинки и одна картошина, на 20 частей порезанная. Чай без сахара. И разве это чай? Поехали накосили крапивы возле дороги, кипятком залили: "Пейте". А потом в чашке грязь остается.

Коля машет рукой так, как делают, когда говорят о чем-то пропащем.

Главная история

Мясо, молоко, кефир и чай — это, конечно, не главное, о чем тоскует человек, который три с половиной года назад вышел из шестой по счету колонии, а до этого не был на свободе дольше восьми месяцев. Он тоскует по своей главной истории, по самому большому счастью.

— В первый раз я сел по малолетке. Мне тогда было 14 лет. В колонии у нас была школа, а в ней — старая учительница, которую все ненавидели. И вот как-то мы сидели в классе, ждали ее урок, а тут вместо нее заходит молодая девка. Я как ее увидел — все. Все встали, а я сижу. До того она красивая — я таких в жизни редко встречал. И одета свободно. Я сидел за первой партой и сказал пацану во время переклички: "Меня назовут, ответь, что я в санчасти лежу, нет меня". Он так и сказал. А она за стол села, туфли сняла и ноги на перекладину поставила. Я одну ее туфлю взял и незаметно спрятал. Раз — звенит звонок, и все бегут в ЦТ (центральный туалет. — Фокус) покурить. А я сижу. Она на меня посмотрела и говорит: "Так это ты — тот, который в санчасти лежит?" Потом туфлю свою еще долго искала. — Колин голос меняется. Становится ниже и мягче, нежнее. — Я вам честно скажу, это была первая девушка, которую я так полюбил, что прожить без нее не мог.

Идет эта учительница по облезлым тюремным коридорам, а Коля к ней подбежит и возьмет под руку. Зацепится каблуком своих коричневых туфель о решетку для чистки обуви — Коля не даст ей упасть. Сломает каблук — Коля его починит. Когда влюбляешься в кого-то, всегда хочется его защищать.

— Пацаны у нас учились лет по 16–17. А это и не пацаны уже, это мужчины. Начали к ней клинья подбивать. И вот как-то сижу я в своей сапожной мастерской, работаю, а мне в окно кричат: "Коля! Иди, там твою Валю тащат куда-то!" Я подорвался бежать, но из рабочей зоны в жилую просто так не попадешь. Я нашел какую-то железяку, разрезал себе руку, пошел в санчасть, и меня оттуда отпустили отдыхать. Я вернулся в мастерскую, взял сапожный нож и пошел в школу. Вижу — там один пацан за ней вьется, и трое его дружков рядом стоят. Слово за слово — началась потасовка. Тот пацан меня — бах, головой о стену ударил. Ну а я его — раз, и ножом полоснул. Дружки сразу разбежались, Валя — в слезах. Я ей говорю: "Валентина Владимировна, успокойтесь, все нормально". Меня вызвали к начальнику колонии, но Валя ему соврала, что тот пацан на нее нападал, а я спас.

Ложь Валентины Владимировны, конечно, порадовала Колю, но от последствий не спасла. Мать раненого мальчика написала на него заявление в милицию, и когда Коля сидел в изоляторе, стало известно, что его переводят во взрослую колонию.

— Глупо, конечно, получилось. Я тогда уже половину срока отсидел, еще бы три-четыре месяца — и меня отправили бы на комиссию, а потом домой. Но сложилось, как сложилось. Меня это все тогда мало волновало.

Волновало Колю другое — что Валентина Владимировна не приходит к нему в изолятор. Трое суток он ходил из угла в угол своей камеры, спотыкался о матрас (кровати там не было), рисовал пальцем узоры на пыли маленького обеденного столика. А ее все не было.

— Я и у прапорщика про нее спрашивал, и у старой учительницы, которая ко мне приходила. Ничего. А тут на пятый день пришла. В платье в синюю клеточку до колен, с маленькой сумочкой. Такая красивая, а у меня — матрас грязный на полу. Я свою куртку на него постелил и усадил ее. Скучаю, говорю, без тебя. Мы поговорили, а через неделю меня отправили во взрослую колонию. За пару дней до этапа она пришла еще раз — с полной сумкой. Сигарет, чая мне принесла. Простились. Во взрослой колонии я начал писать ей письма. Такое писал — любая, если бы прочитала, сошла бы с ума от одного письма. Она мне отвечала, бандероли высылала, зимой вот перчатки хорошие прислала.

К концу рассказа о Вале мой собеседник мрачнеет на глазах.

— А за два года до окончания срока прислала письмо: "Коля, извини, я вышла замуж. Если хочешь — пиши". Я написал два письма и тут пришел ответ: "Коля, я тебя очень прошу, перестань мне писать. У меня уже глаза синие, я не вижу ничего. Муж твои письма перехватывает и читает". Так я перестал ей писать.

В последний раз Коля видел Валю почти 40 лет назад. Ездил проведать, когда освободился из первой колонии. У нее тогда уже родился ребенок. "Сейчас она уже бабушка лет под 70", — говорит он.

— Вы хотели бы ее увидеть?

— Конечно. Даже если ей 70 — и что? Я тоже немолодой. Какой-то фильм смотрел недавно, и там мужчина очень любил женщину, но они долго не виделись. В конце фильма, когда прошло лет 45, они встретились. И она ему говорит: "Ты такой же, какой был. Даже лучше". Он отвечает: "Ты тоже такая же осталась". Для него она такая же, понимаете? Если ты действительно любишь человека, он и в 90 для тебя будет таким же. Как для матери сын, которому уже 70, навсегда останется ребенком.

Коля говорит патетично. Романтика, пусть и тюремная, слова "навсегда" и "никогда", даже если это и не до конца правда, — любой учительнице хочется в это верить.

— Это время — встреча с учительницей — было самым ярким. Больше у меня ничего такого в жизни не случалось. Если бы это можно было вернуть, я отдал бы все на свете.

— Но если все так, почему вы ей не напишете?

— Ну, понимаете... Если у меня все нормально сложится, я просто поеду к ней. Так будет проще и эффектнее.

После тюрьмы

Желание произвести впечатление красной нитью проходит по всему его рассказу.

— Я в Киеве после того, как освободился, встречался с двумя-тремя криминальными авторитетами. Они мне говорят: "Ну что, Колюня, давай к нам в бригаду? Месяца два — и у тебя машина будет. Еще два — и квартира". Но я не хочу.

Он расцветает перед журналистами и показательно грубо разговаривает с зашедшими во время интервью в мастерскую жителями центра:

— Коленька, там тебе леску новую привезли.

— Я, бл.., занят, я сказал! Я интервью даю!

Колин рассказ о том, как после первой колонии он за неделю спустил на шампанское для девушек, танцы и новую щегольскую одежду 4800 советских рублей, которые ему подарили родственники по случаю новой жизни, длится не менее получаса. "Еще и золотые часы, которые дядя подарил, продал", — вспоминает он под конец.

Коля всегда хотел и умел производить впечатление. Поэтому и сидел шесть раз.

— О чем вы мечтали в колониях?

— Как и любой заключенный, поскорее освободиться. Каждый раз думал: может, и получится у меня что-то в жизни. Но как только я выходил на свободу, снова встречал дружков. Они мне говорили: "Вот, Колек, ты отсидел, чего боишься? Идем с нами на дело". Ну а что я мог ответить? "Та не, пацаны, я не боюсь. Хотите — пошли". Этим они меня и брали. Не хотелось, чтобы они подумали, что я трус.

В колонии у Коли был свой ритуал. Он плохо спал и в четыре утра просыпался, заваривал себе чай, залезал на подоконник ("решетки барака выходили на свободу") и смотрел в окно. Через 50 метров от стены барака начинался частный сектор. Деревья, огородики и очень много соловьев. Коля слушал соловьев и думал: "Боже, когда же это все прекратится и я выйду из этого ада?".

Когда он вышел из тюрьмы в последний раз, у него закружилась голова. Даже воздух казался другим, не таким, как в колонии. Коля поднял голову и увидел солнце, людей, которые свободно ходят вокруг. Он подумал: "Почему я раньше не видел всю эту красоту? Только сейчас, под старость, заметил, что мир прекрасен". Он оглянулся на свой барак, посмотрел на подоконник, на котором сидел каждое утро последние девять лет: "А что там? Вот встал в полный рост за решеткой — и что ты видишь? Небо всегда одно и то же. А из людей — только прапорщики, администрация и женщины, что в ларьке и санчасти работают".

Как это часто бывает с катарсисами, эффект длился недолго.

— Я бы, может, и пошел на какое-то дело. Но в бригаду не хочу. А что можно сделать самому? Чтобы взять хотя бы тысяч 500 или миллион, надо или банк грабить, или кассу ювелирного брать, или дом бизнесмена какого-то. Но там везде камеры, охрана. Сам не сделаешь. А идти в метро, тащить чей-то кошелек, чтобы потом в нем увидеть жетон на метро, билет на троллейбус и сесть за это на пять лет? Ну уж нет, спасибо.

Логика в Колиных словах есть. И какими бы ни были причины, у него теперь есть цель.

— Я хочу остаться на свободе до конца жизни. Продержаться. Хотя не то чтобы мне свобода сильно нравилась. Да и не такая уж тут и свобода. Но как жить здесь, я пока не знаю. А там я уже пожил.

Наверное, все люди жалеют об упущенных возможностях, о жизнях, которые уже не получится прожить. Благополучные владельцы галерей с вроде бы счастливыми семьями мечтают бросить все и убежать навстречу приключениям — как например, герой одного писателя. А те, кто всю жизнь рисковал и ходил по лезвию бритвы, хотят спокойной жизни — как Коля.

— В какой-то момент я понял, что стою на краю пропасти, что пути дальше просто нет. Я всю жизнь считал, что, если ты уже выбрал себе дорогу, нужно идти по ней до конца. Но я больше не вижу эту дорогу. Я понял, что ошибся, — спокойно говорит Коля.

• Читайте также: По малолетке. Как живут несовершеннолетние преступники

Он мечтает о простых вещах — восстановить документы и найти работу. Познакомиться с женщиной и завести детей (с полувопросительной интонацией: "Я ведь еще не слишком дряхлый старичок?").

Коля и сейчас плохо спит. Он говорит, что во время бессонницы часто прокручивает в голове собственную жизнь и почти обо всем жалеет. Я говорю ему, что так нельзя, что жалеть о своей жизни — значит, нивелировать ее и себя, и тогда даже татуировка на внешней стороне его ладони со словом "Валя" на русском и "Иди ко мне, иначе я умру" латиницей не будет ничего значить. Он отвечает:

— Может быть. Поэтому я и хочу успеть так много. Увидеть Валю, завести семью, родить ребенка. Оставить после себя след. Чтобы обо мне кто-то помнил.