Утомленный сказкой. Как Владислав Ерко пытается вернуть свое детское счастье

В Украине работы Ерко знают даже те, кому ни о чем не скажет его фамилия. Один раз увидев, невозможно забыть обложку "Снежной королевы", "Сказок Туманного Альбиона" и серию книг о Гарри Поттере издательства "А-ба-ба-га-ла-ма-га". Все их делал Ерко. Кстати, Джоан Роулинг назвала его обложку к своей книге лучшей в мире.

В последнее время Ерко охладел к сказкам. В феврале в издательстве "А-ба-ба-га-ла-ма-га" вышла пьеса Шекспира "Ромео и Джульетта" в переводе Юрия Андруховича с иллюстрациями Ерко, до этого был "Гамлет" Шекспира.

Ерко говорит, что ему надоели детские иллюстрации, но в это сложно поверить. И он сам, и его речь, и даже кухня его квартиры — все как будто из сказки. Но не из той, где перед фразой "И жили они долго и счастливо" героям предстоит долгая борьба со злыми волшебниками, а из той, где на каждом шагу случаются чудеса.

КТО ОН

Один из самых известных за границей украинских иллюстраторов. Издание сказки "Снежная королева" с иллюстрациями Ерко названо "Лучшей детской книгой-2006" в США и получило медаль Фонда Андерсена. В 2008 году иллюстрированная им пьеса Шекспира "Гамлет" завоевала Гран-при Львовского форума издателей

ПОЧЕМУ ОН

Сейчас художник создает иллюстрации к сказкам Оскара Уайльда и пьесе Шекспира

Моя последняя изданная работа — иллюстрации к "Ромео и Джульетте" Шекспира. Это то, к чему стремится душа в последние годы, — к черно-белому рисованию и подальше от детской иллюстрации. Мне хочется чего-то менее радостного и популярного, более сложного. Хочется драмы, и Шекспир идеально подходит. Почти любого его персонажа можно превратить из ангела в черта, и наоборот.

Традиция иллюстрирования "Ромео и Джульетты" — это изображения одних и тех же трех-четырех персонажей. Их рисуют в трогательных, практически балетных позах — с заламыванием рук, отставленными ножками. Но ведь это такая сочная и колоритная пьеса! На втором плане — сложные, замечательные герои. Например, отец Лоренцо, его темный антипод Аптекарь или Меркуцио, практически юный Гамлет. А еще есть слуги, родители. На них я и сосредоточился.

Я долго хотел обойтись в иллюстрациях фрагментами персонажей, проглядывающими из-за каких-то веронских арок и окон. Хотел, чтобы архитектура была главным действующим лицом в каждой иллюстрации. Думал показать читателям только намеки на события, чтобы они сами представили, чьи руки со шпагами выглядывают из-за увитого плющом забора, чья нога показывается из-за фонтана. Я хотел сделать так, но потом решил, что риск — это не мое амплуа. Я жуткий конформист и хотел угодить всем, поэтому пошел привычным путем.

Когда я принимаюсь за работу, передо мной всегда стоит проблема выбора. Меня обуревают очень смелые мысли, но потом сам себя останавливаю. Мне начинает казаться, что эти мысли не так уж и свежи и нечто похожее в иллюстрировании уже было. Говорю себе: "Славик, да ну его! Какой из тебя революционер? К чему это все? Сиди и вырисовывай свои деталюшечки, свои всем давно известные ходы и придумки". Я сейчас шучу, но только отчасти.

У меня редко бывают готовые представления, как я должен что-то нарисовать. И даже когда так было, я понял, что в этом ровно столько же Божьего промысла и правды, сколько и во всем остальном. Что толку в том, что я увидел иллюстрации к "Снежной королеве" во сне и нарисовал их? В них нет ничего хорошего. Мне больно и тяжело сейчас видеть "Снежную королеву". Я не люблю эту книжку.

Меня никогда не устраивают мои работы. Хочется даже не перерисовать, а оправдаться и все исправить. Смотрю на "Алису в Стране чудес" и думаю: "Господи, да что ж такое? Такая хорошая книга, одна из любимых, а я ее на тяп-ляп нарисовал". Надо было посидеть, подумать, включиться. Я тогда еще не созрел.

В детской иллюстрации я привык к пережевыванию, к излишней расшифровке персонажа. Делаю его со всеми его усиками, бородками, каждым волоском, одеждой. При этом понимаю, что было бы лучше, если бы я оставлял больше пространства для читателя. Есть художники, которые так и делают. Но это не мое. Я не умею, как японский мастер, одним пятном на бумаге дать почувствовать читателю всю глубину образа.

Бывает такое, что ты, как слепая мышь, толчешься в углу и не можешь найти выход. А потом видишь работы другого художника, и они дают тебе ключ, запускают на новый уровень. У меня в разное время такими "запускальщиками" были Альбин Бруновский и Вернер Тюбке. Это люди из 60–80-х годов. Я не вижу кого-то, кто придумал бы что-нибудь эдакое в 90-х или 2000-х. Поэтому, если кто-то скажет мне: "Твои иллюстрации слишком традиционны, в них не хватает театрального фокуса, не хватает чего-то вывернутого наизнанку", я отвечу: "Все уже давно вывернули. Бергман еще в 40-е годы одел персонажей "Гамлета" в костюмы ХХ века. С тех пор так делают почти во всех экранизациях Шекспира".

Я всегда считал, что, чем больше у художника культурный багаж, чем больше он читает и видит, тем лучше. А потом столкнулся с гениальным человеком, который вообще ничего не читает и ни о чем не думает. Он просто достает что-то изнутри себя — бесхитростное, не обросшее традицией и штампами, у него нет сладкого шлейфа узнаваемых вещей. Таких людей немного, но они есть. И это радует.

Существует огромное количество книг, которые я не стал бы иллюстрировать портретами героев. Булгаков, Достоевский. Это всегда минное поле и зона риска. У каждого в голове свой образ Воланда или Раскольникова, и совсем не факт, что он совпадет с моим. Когда-то я думал, что такие книги нужно иллюстрировать тем, что герои видят вокруг себя, — интерьерами, пейзажами за окном. Но в сказках не избежать портретов. Так или иначе, ты должен нарисовать какого-нибудь великана.

Когда я читаю, прозу представляю как экранизацию, а поэзию — как живопись.

Я очень ленивый. Раньше бывали периоды, когда просыпался ночью и шел рисовать. Говорил себе: "Слава, ну зачем тебе столько спать? И Наполеон, и другие спали очень мало. И тебе незачем дрыхнуть до 10 утра". Сейчас мне 54, и появились другие мотивации. Говорю себе: "Славик, часы тикают. Наполеон уже два года в могиле. Времени остается все меньше, а так много нужно успеть". А потом думаю: куда успеть, зачем успеть? Один из главных моих драйверов — тщеславие — перестает действовать. Остается только удовольствие от работы.

В сомнениях. Ерко никогда не нравятся собственные иллюстрации

Я иллюстрирую детские книжки для маленького Славика Ерко. Кто-то же сказал о том, что детство — единственный и самый чистый источник, к которому мы все время возвращаемся.

У мальчика, которым я был, непонятно откуда брались мысли обо всем — о реке, рыбах, лесе, облаках, истории. Я вычислял для себя родные времена, пространства, звуки. А потом начал скучнеть, становиться обыкновенным. Лет в 15 остались только отголоски всего того, что во мне было. Я куда-то все расплескал. Но все же иногда при помощи ниточек запахов и звуков удается выудить мое детское счастье.

В детстве мне казалось, что Польша ХVII века — это место, где я раньше был. Может быть, в прошлой жизни. Лет в одиннадцать я почему-то мгновенно научился читать на польском. Но хочу сказать, что ни в одной из жизней я не был ни римским императором, ни фараоном, ни героем. В одном из моих бесконечно повторяющихся снов-бродилок я был предателем, потому что боялся попасть и к немцам, и к партизанам.

Больше всего я любил погружения в чужие пространства. Грубо говоря, ходить в гости с мамой. Мы заходили в дом с другой историей, другими запахами, другими бабушками и дедушками, другими фотоальбомами. Меня это всегда повергало в жуткий восторг — что мир такой огромный, что есть я и еще много людей, которые не я.

В детстве часто хотел жить в том времени, книжку о котором читал. Но это всегда обман. Ты идеализируешь какую-то эпоху, а потом читаешь историю, и оказывается, что в твое любимое время в твоем любимом месте пролито столько кровищи! Это как жизнь Вермеера. Люди смотрят на его картины и видят эту тишину, этот свет, эти портьеры. Им кажется, что идиллия — просто в воздухе. Но на самом деле, когда Вермеер писал эти картины, была война с Францией, нищета, пленение сына и невозможность его выкупить, кредиты, а потом смерть в страшных судорогах. Изобразительное искусство и музыка — это обманки, а реальный мир совсем другой. Иллюстрирование для меня — просто способ укрыться от него.

В школе у меня почти не было друзей. Я любил книги. Это как у Цветаевой: "Из рая детского житья/ Вы мне привет прощальный шлете, /Неизменившие друзья/В потертом, красном переплете".

Я и сейчас боюсь давать четкие однозначные формулировки о любви и дружбе. Слова ведь убивают все на свете. Я и музыку со словами не люблю.

Люблю живопись, похожую на стихи или на фортепианные пьески Моцарта. Мне нравится французский художник Морис Вламинк. Он не писал ничего, кроме улочек, домов, парков, колоколен. Всего одна маленькая тема, никакой прорисовки. В его пейзажах нет ничего величественного. Я люблю это, но сам так не умею, я заточен под другое. Иногда так бывает. Ты любишь одно, а умеешь другое.

Я получил от жизни то, о чем даже не мечтал. В 10-м классе думал, что хорошо бы в маленькой мастерской при каком-нибудь заводике писать объявления. Где-то тихо муха прожужжит, приклеившись к ленте-липучке, спускающейся с лампочки, и ты весь рабочий день сидишь, пишешь какую-то фигню. Зато не таскаешь камни. Я был минималистом в мечтах.

Не всегда понимаю, что искусство, а что нет. Иногда открываю для себя художников и фильмы, мимо которых проскочил в юности. Тогда я думал: "Илиада" — подумать только, какая скука!

Я все время открываю то, что находится у меня под носом, и удивляюсь этому. Так и с музыкой, и с людьми. Вдруг начинаю ценить качества, которые не желал замечать всю жизнь. Например, доброту ценю больше ума. А в 20 лет мне нравились люди острые, как бритвы.

• Читайте также: Красота — в невозможности ответить на вопрос: на фига? — Тарас Прохасько

Ненавижу слово "пишатися" и историю. История мира — это большая криминальная папка злодеяний, убийств, тупостей, войн. А история каждого человека — это история маленького светлячка во всем этом кошмаре.