Писатель взрослеющего общества. Сергей Жадан — о "внутренней войне", национальной травме и собственной востокозависимости

Сергей Жадан живет в дороге: на востоке, прямо возле линии размежевания, дает публичные бесплатные концерты, устраивает литературные чтения, на западе рассказывает о культуре и настоящем Восточной Украины, в столице участвует в открытых дискуссиях о литературной, гуманитарной, социальной ситуации, сложившейся в стране на четвертый год войны. В фокусе его внимания — жители восточных регионов, дети и молодежь, живущие там. Писатель создал Благотворительный фонд Сергея Жадана, одним из проектов которого стали "Мандрiвники зi сходу". В рамках инициативы выпускники школы из местечка Золотое Луганской области впервые увидят собственную страну, путешествуя по Украине. Они посетят Харьков, Львов, Черновцы, Одессу и Запорожье. О том, зачем Жадан все это делает, мы поговорили с ним после публичного интервью "Свои" и "чужие" во время войны", данного в рамках литературно-художественной программы форума "СлободаКульт" в Ужгороде.

В последнее время вы практически постоянно в пути. Участвуете в дискуссиях, форумах, круглых столах, посвященных теме войны и культурной ситуации в зоне операции объединенных сил (ООС). Проводите очень много времени на востоке, участвуете в максимально возможном количестве проектов, связанных с самой разной украинской культурной экспансией там. Чувствуете себя человеком, в каком-то смысле призванным в армию?

— Нет, я чувствую себя человеком, который просто очень хочет, чтобы его страна победила. Это, безусловно, означает определенную мобилизованность. Для меня в этой войне фронтиры четко обозначены, я никогда не скрывал своей позиции и по возможности четко ее артикулирую. В украинско-российской войне я на стороне Украины.

Вспоминается строка Маяковского: "Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо". Вы писатель, писатель должен писать, это его оружие. Недавно вы издали новую книгу, но, возможно, если бы не проводили столько времени в Авдеевке, издали бы две. Это было бы лучше?

— В том-то и дело, что в Авдеевку ты едешь потому, что в своем рабочем кабинете тебе будет плохо, ничего не напишешь. Ты ищешь место, где чувствуешь себя своим, где чувствуешь себя более органично. Для меня сейчас более органично быть в Авдеевке, а не за рабочим столом.

Что может писатель

Какова, по-вашему, роль писателя в современном мире?

— Писатель — профессия, значение которой не следует преувеличивать, потому что литература, очевидно, не является сегодня самой важной сферой деятельности для человечества. Но и пре­уменьшать значение этой профессии не стоит, потому что, как оказалось, литература и культура вообще имеют определенный вес. Я особенно ярко это наблюдаю в контексте войны.

Казалось бы, что может культура? Она ничего не может. С помощью одного рок-концерта сегодня не остановишь войну, как это сделал в свое время Боб Марли. И даже Святослав Вакарчук, собрав 50 тысяч зрителей на концерте в Мариуполе или Краматорске, к огромному сожалению, войну не остановит. Но мне кажется очень значимым, что есть эти 50 тысяч человек, которым важно пойти на концерт. К тому же вдруг оказалось, что культура — важное терапевтическое средство для людей, которые находятся в пространстве войны, и не обязательно только для тех, кто на линии фронта, но вообще для всех, кто включен в это невротическое поле войны.

Есть еще один аспект. У меня созрела гипотеза, с которой многие могут не согласиться, посчитав ее наивной. Мне кажется, что в ситуации конфликта, который у нас продолжается, культура является плацдармом, на котором может возникнуть первая коммуникация между оппонентами.

Ваши преданные читатели помнят Жадана, который в своих произведениях был фаталистически беспечен, много смеялся, точно и уничижительно высмеивал сюрреализм и эклектичный абсурд окружающего мира. Можно было, напитавшись этими книгами, провести в таком снисходительно-ироничном состоянии целую жизнь. Вы сами не скучаете по тому Жадану?

— На одной дискуссии Юрий Андрухович высказал мысль, на которую никто не обратил внимания, а мне она кажется очень симптоматичной. На вопрос "Что изменилось?" — он ответил, что исчезла самоирония и беспечность. Исчезла легкость. И это совершенно понятно, это было предсказуемо, но это следует осознать, проговорить и с этим нужно работать. Потому что понятно, что если завтра завершится условная "горячая фаза" или даже вообще закончится война, вряд ли эта беспечность вернется к нам как хорошее настроение или, скажем, как здоровый аппетит.

Очевидно, что такие вещи травматичны, этот травматизм всеобщий, им пропитано все общество и даже если мы его не осознаем или, более того, если мы его отрицаем, он все равно присутствует, находится где-то на подкорке, и с этим так или иначе придется иметь дело. И хорошо бы не отрицать его существование, а, наоборот, признать. В нас это есть, мы все травмированы, мы испытали сильное потрясение за это время, и очевидно, что так, как было до 2014 года, уже не будет. Чтобы было хотя бы относительно комфортно, терпимо и возможно жить дальше, нам всем надо что-то делать.

Это взросление общества?

— Мне кажется, что да. Человек, который в таких условиях не меняется, лишен каких-то очень важных внутренних рецепторов. Как можно оставаться таким, как раньше? Это же касается и творчества. Многое поломалось, изменилось, и искусственно воспроизводить то, что раньше кому-то нравилось, я не могу. Мне важно и органично сегодня писать о том и так, как я пишу.

Кроме того, мне кажется, что это унизительно для читателя, когда писатель под него подстраивается. Самая правильная позиция — и по отношению к читателю, и для самого писателя — когда писатель остается собой.

Востокозависимость

Ощущаете ли вы ту масштабную общественную и культурную работу, которую проводите по отношению к нашим восточным территориям, как некое искупление вины: вины культурной интеллигенции перед людьми, живущими там?

— Я бы сформулировал это иначе. Это не искупление вины, а скорее некая компенсаторика. Ты компенсируешь некие вещи, которые не смог, не сумел, не решился реализовать. Это тоже травматическое состояние, которое таким образом канализируется. Возможно, это не очень здоровая ситуация, потому что она происходит не от рационального решения, а компенсирует некие болезненные вещи…

Не кажется ли вам, что это к тому же в определенном смысле зависимость? Это очень затягивает.

— Для себя я так не считаю, но если говорить про общий тренд, то да, это отчасти так и есть. Это зависимость причастности, включенности. Мой друг Анжелика Рудницкая назвала это "востокозависимостью". В этом есть определенная доля истины. Это тоже, очевидно, не слишком здоровый симптом, базирующийся на компенсаторных механизмах: ты в чем-то стараешься сам себя убедить, в чем-то исправить, подогнать под правильную ситуацию.

Внутренняя война

Война подняла такие ментальные пласты, о существовании которых мы даже не догадывались. От этого неведения были счастливы, жили как дети, а сейчас знаем. Возможна ли победа в этой внутренней войне?

— Возможна, просто непонятно пока, какой ценой. Я могу предположить, что борьба будет тяжелой. Как бы ни закончилась эта наша "внутренняя война", очевидно, что будут те, кто никогда не признает ее завершения, равно как и те, кто никогда не признает ее результатов. Понятно также, что эта война является некой социальной западней и нам следует быть к этому готовыми.

Для того чтобы понять суть противоречий, надо хотя бы узнать разные точки зрения, понять разнообразие нашей страны. Как вы думаете, это поможет решить наши проблемы?

— Это может многое изменить и дать какие-то новые стимулы для жизни страны. Многие проблемы не от того, что мы не любим свою страну, не хотим ей добра, не готовы для нее на самопожертвование. Многие проблемы от того, что мы не слишком понимаем, что для нашей страны хорошо, а что плохо, чем мы можем ей помочь, а чем навредить. Тут и вопрос патриотизма, когда он вместо того чтобы выполнять конструктивную функцию, фактически становится разрушающим и деструктивным, тут и вопрос общего пацифизма, который порой становится самоубийственным, и много других подобных вещей.

На дискуссии вы произнесли фразу "национальная идея". Мне даже показалось, что у вас есть какое-то представление о ней.

— Нет, у меня нет. Это достаточно сложный концепт, и я пока не могу для себя его сформулировать. Скорее я говорил о том, что некая идея может служить базой для дальнейшего общественного компромисса и сосуществования. И она должна проистекать не из игнорирования тех или других представителей сообщества, а из того, что нам всем так или иначе нужно сделать шаг навстречу друг другу.

Если мы говорим о разных группах, ощущаете ли вы себя представителем некой локальной слобожанской или, если хотите, восточноукраинской общины, представляя ее на разных площадках?

— Конечно нет. Я всегда подчеркивал, что это не конструктивная позиция — выступать в качестве представителя какого-то региона. Разумеется, я себя связываю с востоком и всегда об этом говорю — не для того, чтобы отмежеваться от, к примеру, закарпатцев или галичан, а чтобы показать, что на самом деле наши отличия не обязательно должны быть проблематичными. Их нужно использовать как источник энергии. Да, мы все разные, и это прекрасно.

Нормальная жизнь

У нашей страны сложная, неоднозначная история, сегодняшние события тоже все воспринимают по-разному. Может в нашей стране в этих условиях быть то, что называется "нормальная жизнь"?

— Нормальным есть уже стремление к нормальной жизни, ненормально ее не хотеть. Историю своей страны не выбирают, но с историей можно жить, ее можно использовать себе во благо — если ты ее не боишься, если умеешь с ней жить, умеешь с ней работать. Мне кажется, это еще одна наша большая проблема — мы свою историю боимся. Даже там, где она должна была бы нас примирять, объединять, помогала бы сглаживать острые углы, она выступает болезненным раздражителем, разъединяя и ослабляя всех. Если мы все же хотим жить той самой нормальной жизнью, с историей нужно что-то делать, ее нужно проговаривать.

• Читайте также: Я хочу роман, который избавлял бы от яда и злости, – каталонский писатель Жауме Кабре

Все страны, имеющие опыт переосмысления истории, сделали это под давлением — внешним или давлением обстоятельств. Добровольно никто не идет к психотерапевту. Судя по всему, и война не является таким ультимативным поводом.

— Очевидно, нет, но ведь и война еще не окончена. Наша украинская ситуация последних пяти лет — революция, социальные изменения. Многие считают, что она исчерпала себя. Закрылись все окна возможностей, остановились все социальные лифты, все закончилось и можно расходиться по домам. Мне как раз так не кажется. Мне кажется, что это не короткая дистанция, а долгий процесс, и на самом деле все еще впереди. То, что мы прожили, это только небольшой отрезок большой истории. Никто не знает, сколько она продлится и когда закончится, это нельзя предсказать. Нужно просто жить так, чтобы потом не было стыдно за бесцельно прожитые годы.