Период распада. Почему без Чернобыльской трагедии невозможно представить крах СССР

Историк и директор Украинского института в Гарварде Сергей Плохий — один из самых громких и авторитетных проукраинских голосов на международной арене. За последние годы свет увидели несколько его книг, посвященных как украинской истории в целом, так и ее важнейшим событиям. Одна из самых громких — "Брама Європи, історія України від скифських воєн до незалежності", которая предложила цельное современное видение множества исторических фактов и событий нашей страны. Не менее новаторской стала и книга Плохия, посвященная Чернобылю, в основу которой легли воспоминания очевидцев и данные из ранее не опубликованных архивов КГБ. Историк рассматривает чернобыльскую трагедию как первый шаг к широкому международному разговору об экологии и ядерной безопасности. Фокус пообщался с Сергеем Плохием после его лекции в Вене в рамках конференции Between Kyiv and Vienna, организованной Украинским институтом.

После серии книг об истории Украины и о поворотных точках ХХ века вы решили взяться за такую тему, как Чернобыль. Почему?

— Чернобыль — моя история, как и история каждого, кто жил в момент катастрофы в Украине, Беларуси или западной части России. Для моей семьи, как и для десятков миллионов людей, это персональная история. Я знал ликвидаторов и знаю тех, у кого потом были проблемы со здоровьем. И это тоже отдельный серьезный вопрос: мы до сих пор не знаем до конца всех последствий Чернобыля.

То есть данная тема мне интересна давно. Но я историк, а историки работают с документами, архивами и нарративами. Если проанализировать книги, написанные о Чернобыле сразу после катастрофы, в них менее научный и более журналистский подход: их авторы говорили с очевидцами, жертвами и т. д. Мне же как историку было необходимо, чтобы открылись архивы КГБ и появилась возможность работать с документами. Когда это произошло, я приступил к работе. Начал с чтения книги Светланы Алексиевич "Чернобыльская молитва", но в какой-то момент отложил ее.

Возможно, потому, что Алексиевич шла по все тому же журналистскому принципу — построила книгу на серии разговоров с очевидцами?

— Так и есть. Эмоционально это было очень тяжело, поскольку связано и с личными переживаниями. Следующий подход к написанию книги я сделал в момент, когда началась Революция достоинства, а потом — и война, тогда стало понятно, что настало время писать другую книгу. Так появилась "Брама Європи" — произведение, которое я не планировал писать, но которое оказалось нужным для того, чтобы рассказать миру об Украине.

Таким образом, книгу о Чернобыле я откладывал несколько раз. Это время позволило переосмыслить тему и выносить замысел.

Читайте также: Дом, которого могло не быть. Мариам Петросян — о том, как появился ее роман-монстр

Ставили ли вы перед собой задачу демифицировать Украину для международного читателя как некий dark spot, известный в основном по драматичным событиям (Голодомор, войны, революции, коррупция и турбулентность)?

— Вы правы, у определенных поколений в мировом массовом сознании все еще осталось представление об Украине исключительно как о территории войн, погромов и трагедий. Это обусловлено исторически, но с этим можно работать, это лечится чтением и самообразованием.

Я ставил перед собой задачу погрузить историю о Чернобыле в украинский советский контекст, который для международной аудитории, к сожалению, теряется и размывается. Чернобыль был для них неким событием вне времени и пространства, и я хотел его вернуть в тот культурный, политический, социальный контекст, где он случился. Потому что только так возможно понять, что произошло.

Для нас сегодня (неважно, в Украине мы находимся или где-то еще) Чернобыль 1986 года — это уже другая страна. Даже для переживших трагедию процесс воспоминаний сейчас больше напоминает "перевоображение" этой истории. И я хотел тут как раз выполнить функцию историка — вернуть событие в его естественный контекст. В том числе для того, чтобы самому точнее понять, что именно тогда произошло, и сделать выводы, которых, на мой взгляд, украинское общество до сих пор не сделало.

Какие факторы и предпосылки сделали Чернобыль возможным? С поздних 1970-х СССР активно исследовал и внедрял ядерную энергию, наращивал количество станций. Даже риторика была об "ускорении" и "научном и техническом прогрессе". Можно ли говорить, что эта гонка технологий повысила вероятность аварии?

— Безусловно. К перечню предпосылок стоит добавить еще одну: оптимизацию затрат. Идея строительства реактора, который бы давал максимальное количество ядерной энергии при минимальных затратах, — еще одна примета того времени. Это базовая идея советской плановой экономики, где всегда был силен диктат выполнения плана любой ценой. Техника же безопасности в такой системе приоритетов занимала крайне незначительное место. И это одна из причин Чернобыля.

Кроме того активно работала советская пропаганда: до населения доносили мысль, что советские ядерные реакторы самые безопасные в мире. Публично заикнуться о вопросах безопасности ядерной энергетики было невозможно, это воспринималось как удар по престижу Советского Союза и попытка подрыва его экономики. Даже профессионалы в области энергетики говорили после аварии на ЧАЭС, что представить не могли степень опасности: у них не было и тени мысли, что такая катастрофа возможна.

Звездный нон-фикшен. Книга Сергея Плохия "Чернобыль" отмечена престижной британской литературной премией в жанре нон-фикшен Baillie Gifford Prize

Последствия катастрофы

И Чернобыль, и японская атомная станция Фукусима могли бы стать моментом переосмысления глобальной ядерной безопасности. Почему этого не случилось? И возможно ли это сейчас, когда мир начинает задумываться об экологии и будущем планеты?

— Чернобыль оказал огромное влияние на развитие ядерной энергетики в мире. Сначала этот эффект был в Украине, где на государственном уровне приняли решение о закрытии строительства новых ядерных станций, а потом и ядерных реакторов в целом. Но потом Украина вновь решила развивать ядерную энергетику. Сегодня из нее добывается более 50% энергии в Украине.

Если же говорить о мировом контексте, то шок от Чернобыля несколько задержался. Пик строительства ядерных реакторов в мире приходится на 1985 год, потом идет спад. После Фукусимы был еще один резкий скачок вниз.

Что касается реакции международного сообщества на Чернобыльскую катастрофу, какого-то громкого заявления действительно не было. Но кое-что все же произошло. Советский Союз в рамках сотрудничества с МАГАТЭ впервые открыл доступ международным экспертам к советским ядерным станциям. Учитывая традиционную советскую секретность, это был очень важный шаг. Также были внесены серьезные изменения в международное законодательство относительно того, что страна, где происходит авария на ядерной станции, должна незамедлительно сообщать об этом международному сообществу.

Чего Советский Союз не сделал в 1986 году...

— Конечно. Как и не сообщил он никому о Каштымской аварии в 1957 году — первой в СССР чрезвычайной техногенной ситуации на химкомбинате "Маяк", где обогащали уран в закрытом городе Челябинск-40 (ныне Озерск). Это была крупнейшая катастрофа, но информацию о ней тщательно скрывали. Поскольку это произошло на Урале, последствия для основной территории СССР оказались не такими значительными, а вот последствия Чернобыля при всем желании скрыть было невозможно. Поэтому к некоторым важным изменениям на международном уровне Чернобыль все же привел. Мне кажется куда более тревожным тот факт, что после трагедии на Фукусиме не появилось никаких конкретных международных инициатив в области безопасности. Частично дело тут в том, что большую часть радиации унесло в океан. Кроме того, Япония как одна из самых сильных экономик мира была в состоянии сама финансово справиться с последствиями катастрофы в отличие от Украины. Поэтому Чернобыль оказал большее влияние на мнение международного сообщества о глобальной ядерной безо­пасности, чем Фукусима. Зато Фукусима привела к дальнейшему спаду популярности ядерной энергии в мире. Сегодня это непопулярный вид энергии — страны все чаще отказываются от него. Но тут есть и обратная сторона. Например, Германия пытается полностью избавиться от ядерной энергии. Это приводит к использованию большего количества угля, что тоже очень влияет на экологию. От использования угля климат страдает куда больше, чем от ядерной энергии. Тут нет простых ответов.

Что может означать попытка избавиться от ядерной энергии для Украины? Повышение зависимости от российского газа, к сожалению. Потому я и говорю, что на эти вопросы нет простых ответов. Но продолжать задавать их себе все равно нужно.

Читайте также: Чему не учит история. Ярослава Стриха – про комикс о Холокосте

Период распада

В книге вы пишете о роли Чернобыля в распаде Советского Союза и в государственном строительстве независимой Украины. В чем вы видите эту роль? Например, акцентируете на том, что информация о катастрофе скрывалась от населения. Сыграло ли цементирование недоверия общества к власти после ЧАЭС свою роль в распаде СССР?

— Да, конечно. Утрата доверия общества к государству — маркер морального банкротства советского режима и важный фактор, повлиявший на распад СССР. Власти, конечно, не верили и до этого, но факт ее циничного вранья в такой критический момент оказался шоком.

Люди хотели знать правду о Чернобыле, запрос был "покажите карты, озвучьте уровень радиации!" И это не о кризисном менеджменте, а о понимании, что мы жили в стране тотального вранья и несвободы. Чернобыль такое осознание усилил во сто крат. Это совпало со временем гласности (Чернобыль фактически ее и начал) — власть уже больше не могла игнорировать голос народа.

На этой волне возникает движение за независимость Литвы — литовцы мобилизуются вокруг собственной ядерной станции. Аналогичная ситуация произошла и в Украине. Почему две эти мобилизации интересны и важны в историческом контексте? Потому что Литва — первая республика, провозгласившая независимость от СССР в марте 1990 года. А после того как Акт о независимости принимает Украина, Союз распадается. То есть без Чернобыля невозможно представить распад Советского Союза. Он бы, конечно, все равно произошел, но Чернобыль свою историческую роль здесь сыграл.

Раз уж мы заговорили о том, как советский режим подвергал риску жизнь и здоровье населения целых стран, можно ли говорить, что такая циничная жестокость — примета любой империи, что империи априори неантропоцентричны, готовы поставить миллионы людей под удар ради своих целей?

— Тут есть два момента. Первый связан с тем, что СССР рождается в результате коммунистической революции, идея которой — принести утопическое "светлое будущее" и для достижения этой цели легитимно пожертвовать жизнью не одного поколения.

Такой же паттерн наблюдался и во время Второй мировой: "Одна на всех, мы за ценой не постоим".

— Именно! В Китае — то же самое: Мао был готов к ядерной войне, даже если она приведет к гибели половины населения. То есть первый момент здесь — это коммунистическая утопия. Второй — как раз то, о чем вы говорите. Империя в советском и российском понимании — государство, ради успеха и престижа которого можно уничтожить сколько угодно людей. Это очень глубоко укоренено в советском мышлении и, как результат, в современном российском государственном управлении.

Сегодня у людей постсоветского периода есть явная усталость от темы Чернобыля и желание закрыть этот вопрос как часть советского наследия. Как переосмыслить Чернобыль, чтобы вынести уроки и пользу из трагедии?

— Желание оставить тему Чернобыльской катастрофы "в коммунистическом заповеднике" и больше к ней не возвращаться по-человечески понятно. Но это невозможно. Надо перестать закрывать глаза на реальность. В Запорожье и сегодня остается самая большая в мире действующая ядерная электростанция. Осознаем ли мы потенциальную опасность неэффективного управления такой энергией? Я не призываю отказаться от энергетики, но важно понимать, что решения на эту тему сегодня принимает очень узкий круг людей, а их последствия влияют на жизнь огромного числа людей.

Украине действительно очень необходимо заботиться о безопасности и экологии. Потому что этим сегодня обеспокоен весь мир. И здесь нужно перестать говорить о Чернобыле только как о преступлении советского режима, а сделать его частью более широкой дискуссии о ядерной безопасности.