Борьба не с историей, а с Россией. Почему разговор о русской культуре всегда сводится к политике
Российская культура воспринимается Украиной по-особенному, потому что здесь была инструментом имперской политики. Подчеркивая это, журналист Павел Казарин пишет о том, что именно по этой причине Запад никогда не сможет воспринимать ее так же, как мы
Проблема российской культуры в том, что разговор о ней никогда не становится разговором о культуре. Вместо этого он обречен превращаться в дискуссию о политике. Авторство этого перерождения принадлежит самой Москве, которая лишила свою культуру политической нейтральности. Она превратила ее в пакетный товар, но этот товар на разные рынки поставляется в разной комплектации.
В этом заключается главная причина украино-европейских "трудностей перевода". Париж и Киев, Стокгольм и Львов имеют очень разный опыт взаимодействия с русской культурой. Слова одинаковые — а контекст отличается. Поэтому то, что мы воспринимаем закономерным, для многих на Западе кажется чрезмерным. А то, что мы считываем как культурный коллаборационизм, вряд ли интерпретируется так же в дружественных столицах.
Главная задача русской культуры на территории империи — быть знаменем. Названия городов, памятники на пьедесталах, топонимика улиц — все это призвано маркировать пространство. Имперская культура иерархична, а потому работает табель о рангах: "центральные" фигуры имеют столичную "московско-питерскую" прописку, а "второстепенные" — какую-то еще. 2014 год запустил в Украине процесс ревизии — и мы стали свидетелями декоммунизации. 2022 год усилил остроту — и в стране набрала обороты культурная деколонизация.
И нет, это не борьба с историей. Украина проходит тот же путь, который до нее проходили десятки бывших колоний в момент обретения суверенитета. Право давать имена — одно из проявлений власти. Поэтому Москва так остро реагирует на появление в Украине новых названий. Поэтому так настойчиво отказывается называть украинские города — новыми именами. Ничего удивительного, что прошлой зимой российская армия воевала в "Артемовске", а ракеты в российских новостях прилетают в "Днепропетровск".
Украина увеличивает культурную дистанцию — заменяя топонимику и корректируя школьные программы. Занимается культурной эмансипацией — отправляя памятники в музеи и проводя ребрендинг армии. Воюет за идентичность — убирая имперские символы и переименовывая станции метро. Если Москва хотела затормозить этот процесс, ей надо было не начинать войну. Но когда ты забираешь у своей культуры политическую нейтральность, превращаешь ее в пакетный товар и продаешь в связке с лояльностью к империи и принятием российской версии истории — не стоит ждать, что это будут покупать в стране, на которую ты напал.
Впрочем, именно по этой же причине украинская оптика взгляда на российскую культуру не всегда будет совпадать с западной.
Когда речь идет о современных писателях и артистах, то их биографию допустимо измерять взглядами. Прижизненный культурный вклад легко перебрасывается прижизненным людоедством. Тот, кто сегодня выступает адвокатом Путина и Кремля, предсказуемо лишается европейских гастролей и американских виз. Но когда речь идет о классиках — все гораздо сложнее.
В Украине велик соблазн объявить современную российскую политику прямой наследницей русской культуры. Провести прямую линию из "золотого века" русской литературы — в Бучу. Из "серебряного века" — в Мариуполь. Мы имеем право на собственные эмоции, но, скорее всего, нам вряд ли удастся продать нашу позицию дружественным столицам. По той простой причине, что после Второй мировой войны в Европе не готовы покупать эссенциализм.
Эссенциализм утверждает, что некоторым сущностям характерен неизменный набор аспектов. Что явления незыблемы, а их характеристики — стабильны. Во время Второй мировой было принято объяснять преступления Третьего Рейха природой немецкой культуры. Но вся последующая европейская дискуссия закончилась тем, что от этой концепции было решено отказаться.
Послевоенный консенсус свелся к тому, что в преступлениях виноваты современники преступления. Поэтому Лени Рифеншталь несет ответственность за Третий Рейх — на период которого пришелся расцвет ее карьеры. А Рихард Вагнер, который умер за пятьдесят лет до победы нацистов — нет. Поэтому сегодня публичный просмотр фильмов Рифеншталь может расцениваться как политический жест. А прослушивание цикла опер "Кольцо Нибелунга" остается культурным перфомансом, а не политической прокламацией.
Украинская попытка закенселить русскую культуру на Западе рискует наткнуться на эту же логику. В ответ мы услышим, что классическая культура не равна актуальной политике. Что памятники полисемантичны — и потому беззащитны перед попытками режимов поставить их себе на службу. Что попытка возложить коллективную вину на давно умерших писателей и художников только по факту их гражданства не выдерживает критики. В конце концов, нам скажут о том, что культура русского человека — это культура, созданная не только русскими.
Нам скажут, что в опыте взросления русского солдата опер Чайковского было меньше, чем альбомов "Битлз". Что читал он не столько Толстого, сколько Дюма. Что выбирая между Эйзенштейном и Тарантино, скорее всего, отдавал предпочтение последнему. И это будет ключевым аргументом наших собеседников против попыток установить причинно-следственную связь между национальным культурным фундаментом и военными преступлениями.
Современная Россия — это гибрид. По своей природе это антиевропейское государство с европейской культурой. Эта культура унаследовала у Европы, подражала Европе и создавалась по европейским правилам и канонам.
В имперских колониях — включая Украину — российская культура должна была вытеснять и заменять. Имперский исторический нарратив — вместо украинского. Российские имена — вместо национального пантеона. Повсеместность российской культуры должна была маргинализировать локальные культуры — вытесняя их на периферию. Но при этом на Западе задача русской культуры сводилась не к замещению, а к дипломатии.
Российское государство долгое время использовало собственную культуру как дипломатический фасад. Она должна была провоцировать интерес и рождать заинтересованность. Подчеркивать цивилизационную общность и создавать переговорное поле. Европейская природа русской культуры отвлекала внимание от антиевропейского характера российского государства. А художникам и артистам выпадала роль торговых представителей по продаже "загадочной русской души". Где в четко выверенных пропорциях смешаны медведь и спутник, балалайка и балет, изба и конструктивизм.
Гений и злодейство оказались вполне совместимыми — в великодержавном нарративе. Репрессии 37-го — но Пятая симфония Шостаковича. Танки в Будапеште и разгром Пражской весны — но пять чемпионов мира по шахматам. Вторжение в Афганистан — но Бродский с Нобелевской речью. Каждый раз внешний наблюдатель мог позволить использовать культурный контекст в качестве универсального "взамен". "Взамен Нуриев и Плесецкая". "Взамен Шаляпин и Тарковский". "Взамен Дягилевские сезоны и русский авангард".
Можно определять преимущества как продолжение недостатков. А можно и наоборот: говорить о том, что недостатки — лишь продолжение достоинств. Одновременное соседство в России политического варварства и официальной культуры позволяло многим на Западе игнорировать первое и сосредотачиваться на втором.
В отличие от Украины, на Западе нет привычки видеть в российской культуре угрозу собственной идентичности. Зато там склонны воспринимать многих российских классиков как давно глобализированных персонажей. Как имена, существующие в отрыве от национальной крови и почвы. Как наследие, которое принадлежит всем и никому. Этот опыт может противоречить украинской оптике — но это не значит, что наши собеседники от него будут готовы отказаться.
И точно так же на Западе могут не учитывать украинский контекст. Не понимать природы культурной деколонизации. Не замечать смысла имперской топонимики. Наши опыты сосуществования с российской культурой слишком разные, чтобы быть понятными без перевода. Мы тридцать лет созревали до собственной культурной эмансипации, а потому должны быть готовы объяснять то, что происходит с нами — себе и миру.
На протяжении многих лет Запад, глядя на восток, смотрел сквозь Украину — сразу на Россию. И мы имеем право теперь требовать смены оптики. Нам можно говорить нашим западным собеседникам об украинском культурном ландшафте — литературном, музыкальном, художественном. Обо всем том, что долгое время было terra incognita как для них, так и для нас самих. Обо всем, что не было видно в свете имперских софитов, которые высвечивали одну лишь российскую культуру. Обо всем, что было обречено существовать в тени — или в подполье.
Мы вряд ли достигнем цели, если будем призывать к кенселингу чужого культурного пласта. Подобный подход будет идти вразрез с послевоенным западным консенсусом. Но мы имеем право требовать не подменять разговор о российских военных преступлениях дискуссией о Толстом и Чехове.
Мы не сможем продать идею бойкота российской культуры. Но мы должны настаивать на деколониальной оптике при взгляде на нее. И каждый ее культурный артефакт должен изучаться как памятник империи и пример ее официального дискурса — в частности о покоренных народах.
Мы не можем помешать Западу говорить о европейской природе русской культуры — но это не должно быть для них поводом игнорировать антиевропейский характер российского государства.
Право не судить о Чайковском по русскому солдату неотрывно связано с обязанностью не судить о России по Чайковскому.
В конце концов, Россию представляет не ее культура. Ее представляют Буча и Мариуполь.
Как бы на этой подмене не настаивала Москва.
Автор выражает личное мнение, которое может не совпадать с позицией редакции. Ответственность за опубликованные данные в рубрике "Мнения" несет автор.