Между двух огней. Как живут в прифронтовой зоне люди и животные

С моим товарищем я знаком уже лет 15, если не больше. Бизнесмен средней руки, занимается мирным и нужным делом — возит грузы, ремонтирует грузовики, прицепы, автобусы, наваривает шины. Или правильнее сказать "занимался"?

Его автотранспортное предприятие находится в Авдеевке. На все мои телефонные вопросы "Ты как?" Олег отвечал уклончиво, но однажды не выдержал: "Ты же в этих краях бываешь? Регулярно? Вот давай вместе и съездим, посмотришь на предприятие".

Дорога в войну

Летом прошлого года Олег перенес свой офис в Днепропетровск. Сейчас несколько его грузовиков курсируют в Донецк в составе "гуманитарных конвоев Ахметова". Летает по этому маршруту и Олег — контролирует исправность машин, а заодно заезжает в Авдеевку на свое автотранспортное предприятие.

Итак, едем. Гудение мотора, блики солнца на мостовой, блокпост на границе Днепропетровска. У Олега внимательный, немного отрешенный взгляд. Пытаюсь понять, что в его глазах не так. И вскоре понимаю: в них холод. Ощущение холода со всех сторон: холодный ветер, холодное солнце, холодная земля.

Машина петляет между выбоинами — ровный асфальт Днепропетровской области сменился избитым, а местами просто разбитым в хлам покрытием дорог Донетчины. Чем ближе к линии фронта, тем больше примет войны. По сути, они здесь повсюду: от воронок и разрушенных домов до простреленных встречных машин.

Серые с черными мокрыми потеками бетонные блоки. Знаки "Стоп-контроль". Полустертые линии остановок, усталые, почти равнодушные ко всему солдаты и нацгвардейцы. Это блокпосты. На некоторых, обложенные мешками с песком, прячутся, выставив черный раструб пулемета, тихие и грозные БТР и БРДМ-2. Некоторые блокпосты обходятся без них. Трещат и хлопают на ветру флаги Украины. Иногда выгоревшие и обтрепанные, иногда новенькие. Еще одна характерная деталь — здесь, как за некой чертой, заметно больше военных машин с привычными номерами ПТН-ПНХ.

Что упало. У меня в руках кусок искореженной чудовищным взрывом брони самоходки "Нона". Взрыв был таким, что повалил ремонтные боксы

У одной из СТО мы замечаем легковушку, на двери которой видна "таблетка" — опознавательный знак ВСУ. Сама машина мне издали показалась рябой. Подъехав ближе, я увидел, что эта рябь — изрешеченный металл. На машине не осталось живого места. Двери вмяты и продырявлены, стекол просто нет, шины разлохмачены. Судя по характеру пробоин — они легли веером, — разрыв минометного снаряда.

Возле автомобиля меланхолично курит боец в выгоревшей камуфляжной куртке. Один рукав порван, под ним виден серо-бурый бинт. Так и остается в памяти — раненый человек и израненный автомобиль.

Гумконвои от Ахметова

На одной из заправок мы останавливаемся — там Олега ждут несколько фур. Они готовятся в рейс. Оказывается, вопреки телевизионной картинке, из Украины на оккупированную территорию регулярно ходят колонны фур — от 20 до 50 машин.

Такие гуманитарные конвои формируются 1–2 раза в неделю. Они состоят не из "бусиков" и грузовичков — это полноценные 20-тонные автопоезда. В составе колонны в зависимости от вида груза могут быть как рефрижераторные автопоезда, так и обычные, тентованные. Здесь машины из разных регионов, но в основном из Днепропетровска, Донецка, Луганска, Запорожья. Перевозчики из западных областей в гуманитарном процессе тоже участвуют, но как бы на расстоянии — довозят продукты до Днепропетровска, где в распределительном центре их выгружают и там же комплектуют ящики для оккупированных территорий.

В машинах — сухие смеси, крупы, хлопья и то, что называется "температурные грузы" — овощи, фрукты.

Конечный пункт конвоев — Донецк, стадион "Донбасс-Арена". А дальше — местные волонтеры маленькими машинами развозят еду по всей оккупированной территории. Гумконвои — не купеческие караваны, этими продуктами не торгуют. У меня этот тезис вызывает сомнение, но Олег приводит свои аргументы:

— Это легко вычислить. Вот смотри, в "Брусничке" (работающая в Донецке розничная сеть, подконтрольная Ринату Ахметову. — Фокус) собственно продуктовая составляющая занимает 5–7%. Если бы продукты из гуманитарки туда попадали, то соотношение было бы иным.

Проходной двор. Первый снаряд попал в крыльцо будки контролера на проходной

Если кто и зарабатывает на этих рейсах, то экстремалы-перевозчики, услуги которых оплачивает фонд Ахметова. Работа, по словам Олега, адская. И дело не только в опасности. Негде ремонтировать технику, негде жить водителям, но машины движутся.

При плече перевозки 320 км кругорейс выходит 640 км. О ставках фрахта Олег говорит неохотно, но они таковы, что позволяют удержаться на плаву. Уровень рентабельности — до 10%, что в общем неплохо. Правда, цены растут, опережая ставки фрахтов. Одна из самых серьезных составляющих в расходах — топливо. Цена на него выросла с начала года с 16 до 22 грн за литр. На разбитых дорогах машины регулярно бьются, покрышки ловят осколки и прочие острые железяки. Стоимость запчастей тоже выросла в два-три раза. Нередко ремонтировать транспорт приходится в чистом поле. Вот и сейчас в багажнике нашей легковушки лежит рессорный лист на замену лопнувшему, он будет установлен на одну из машин.

На заправке немноголюдно. Один из водителей сидит на брошенной на узкую полоску газона под забором паллете и с кем-то говорит по телефону, улыбаясь и кивая. В правой руке — потухшая сигарета, но он этого не замечает.

Между тем из багажника легковушки извлекаются коробки с фильтрами, рессора, еще какие-то пакеты. Их разбирают молча и без лишних вопросов.

Водители сдают документы по рейсам. Олег их внимательно просматривает, подписывает прямо на крышке багажника, невесело усмехаясь: "Мой походный офис".

В разговор водители вступают не­охотно. Почти все работают на фирме от 5 до 10 лет, новичков можно буквально перечесть по пальцам. Часть из них из Донецкой области, часть из Днепропетровска. Семьи у кого где: кто уехал в Россию, кто снимает квартиру в Днепропетровской области. От политики стараются держаться подальше и разговоры на эту тему не поддерживают.

— Мы хотели жить мирно и спокойно, делать свою работу. А вот этот "управляемый хаос" нужен и выгоден не нам. Кому — можем только догадываться.

Один из водителей, Сергей, ездит в рейсы не один. В кабине его тягача делит с ним все трудности дорожной жизни жена Мария. Оба были ранены осколками, жена после ранения и контузии оглохла на одно ухо и потеряла вкусовые ощущения. До войны работала на хлебозаводе технологом, но сейчас работы нет. Завод разбит, жилье расположено в простреливаемой зоне. А вообще о трудностях говорят скупо:

— Да, ездим. Да, бывает страшно. Таможня на Украину иногда задерживает. Документы, разрешения оформляет Госфинслужба, и тоже бывают задержки…

— Что возите, если не секрет, кроме гуманитарки?

— Разное. Например, продукцию "Норда", "Геркулеса". Туда — металл на завод, ту же гуманитарку.

Мария, не выходя из кабины, сокрушенно качает головой.

— Так и выживаем — в дороге, как бомжи, — в ее голосе нет драматического надрыва, скорее усталость.

В небольшой стопке документов мое внимание привлекла странного вида бумага, отпечатанная на простом принтере — "Дозвіл на переміщення товару до (із) району проведення АТО". Я смотрел на этот листок, слушал водителей и чем дальше, тем сильнее недоумевал. От самих слов — "Очереди". "Таможни". "Разрешительные документы".

То есть, помимо стандартной товарно-транспортной накладной, на каждую поездку выписывают отдельный документ, и выписывает его таможня. Раньше водители оформляли подобные бумаги при пересечении государственной границы. Теперь такая же процедура "на линии размежевания сторон". Получается, что де-факто, а для перевозчиков и де-юре установлена новая государственная граница. С пограничниками, таможней, досмотрами. И мысли в голову лезут совсем нехорошие. Подобное налаживание разрешительной системы означает фактическое признание отделения территорий от Украины.

Ну что ж — водители закончили свои дела, Олег садится в машину, и мы молча едем дальше.

В Димитрове на клумбе высится классическая советская скульптура — женщина со снопом колосьев в руках, мальчик с книжкой и мужчина с поднятой рукой, к которой какой-то остряк присобачил бутылку. Сама скульптурная группа некогда была белой, но сейчас она стоит потрескавшаяся и серая.

И снова степь, редкая, все еще прозрачная щеточка лесополосы на горизонте и ослепительное небо над головой.

Люди и звери. Беременная кошка, заслышав звуки обстрела, прячется между снарядными ящиками, на которых ночью спят люди

Кони

Когда до Авдеевки оставалось буквально несколько километров, Олег притормозил:

— Видишь?

Я недоуменно покрутил головой.

— Что?

Он как-то горько улыбнулся и ответил:

— Кони… здесь конеферма была большая.

И тут я их увидел. Это было все, что осталось от знаменитого конезавода Vega. Еще в конце января, во время ожесточенных боев, конезавод попал под обстрел. Была разрушена одна из конюшен. От разрыва "Града" загорелся сенник, в результате пожара сгорело почти все запасенное сено.

Лошадей выпустили в поле, чтобы не погибли все сразу, если попадет снаряд. Несмотря на поднятый в Сети и социальных сетях шум, с реальной помощью мало кто отозвался. Кому охота ехать под снаряды и мины?

Вот с тех пор кони так и бродят, ищут траву. Спины провалились, отчетливо выступили ребра. Еще одна категория безответных жертв войны…

Доносится трескотня далекого боя — в районе аэропорта опять стрельба. Кони чуть прядут ушами, но не поднимают голов. Есть в этой привычке к далекой стрельбе что-то безнадежное и усталое.

АТП и АТО

Справа мелькает знакомая по прошлым поездкам в район донецкого аэропорта серая стела. Красные буквы: "АВДЕЕВКА". Стилизованное изображение красной химической реторты. На горизонте слева исправно дымит коксохим. Мы подъезжаем к автотранспортному предприятию Олега, на котором последний раз я побывал задолго до войны, в прошлой жизни.

Знакомый с тех времен переезд через трамвайные пути. Некогда блестящие рельсы сейчас покрыты ржавчиной, со столбов свисают остатки контактного провода. Красно-белые трамваи сбились в угол парка и смотрят лупоглазыми фарами на стоящего отдельно собрата с пропоротым боком. Ржавчина на красной краске выглядит запекшейся кровью.

— Давно трамваи не ходят?

Олег пожимает плечами:

— Давно.

Здесь была война. Россыпи гильз и упаковок от зарядов, разбитые грузовики — вот что осталось от АТП

Вот и знакомая проходная. Главные ворота встречают глухой баррикадой из темно-зеленых снарядных ящиков. Их так много, что они полностью перекрывают весь проем на высоту человеческого роста. За ними — битое стекло, сухие листья, которые старательно выметает седая женщина в черном платке.

Еще одна сотрудница, прожившая тут всю зиму, ведет нас по территории. Ее здесь зовут по отчеству — Алексеевна. Она неразговорчива и время от времени зябко передергивает плечами.

На первый взгляд, здесь разбито и разнесено почти все, что только могло быть разбито, а ведь до войны это было мощное транспортно-сервисное предприятие. Офисное здание выглядит безлюдной коробкой — в окнах ни одного стекла, а во многих местах и рамы выбиты. Заходим внутрь. Как ни странно, повреждений от разрывов почти нет. Зато разруха и беспорядок полнейший.

Но разруха какая-то странная. Дело в том, что я насчитал во дворе и в строениях не более 20 попаданий снарядов и мин. В само офисное здание попал один снаряд, и еще один ударил в крыльцо будки контролера на воротах. Этим разрывом были выбиты ступени и камнями побита торцевая стена.

Но внутри… нет ни одной целой двери — они сорваны с петель и брошены на пол. Из канцелярских шкафов выворочено все, что стояло на полках: книги, пропуска, карты, папки, открытые коробки с чернилами для принтера, и все это валяется на полу бесформенными кучами.

В кабинете директора лежит на боку вскрытый то ли топором, то ли фомкой сейф. Трудовые книжки и личные дела водителей — вот и вся добыча. Зачем-то порезаны стулья в актовом зале. Оборваны обои. Из пола выбиты плашки паркета — не для растопки, они оставлены тут же, рядом с гнездами, в которых были уложены. Такое впечатление, что сюда ворвалась орда дикарей и крушила все на своем пути — просто так, от дури.

— Кто у вас здесь стоял? – спрашиваю.

Алексеевна пожимает плечами и произносит:

— Ваши.

На миг задохнувшись, беру себя в руки.

— "Наши" — это кто?

— Ну кто-кто? Нацики. Батальон стоял. Они тут такое творили… Им ключи дали от всех кабинетов — если нужно, пользуйтесь. Нет, они двери ломают, стекла бьют, мебель крушат. Забрали у меня все, до последней кастрюли. Говорю им: "Я ведь живу здесь, вы хоть кастрюлю оставьте, плитку — мне ж кушать надо что-то". А они смеются: "Обойдешься!" Вот так и обходилась: то хлеба кусок кто кинет, то колбаски.

Я слушал ее и думал о том, что войны всегда собирают под свои крылья всякую мразь. И наряду с подвигами солдат совершаются и преступления. По селам и городам рыщут шайки мародеров и просто бандитов. Не стала исключением и нынешняя война. Об этом мало говорят, но мародеров хватает с обеих сторон линии фронта.

Чуть позже мы прошлись по этажам некогда жилого дома — сейчас на крыше высотки оборудован наблюдательный пункт.

На некоторых дверях приклеены куски бумаги: "Здесь живут люди!", "Звонок работает, звоните!". За стеклами счетчиков горят светодиоды — значит, электричество есть. Но в покинутых квартирах пусто. Из них вывезено почти все, что могло быть унесено: холодильники, стиральные машины, плиты. По рассказам местных жителей, отсюда отправлялось в другие регионы страны множество посылок — это уходила награбленная бытовая техника. Не веря, уточняю у жителя одного из домов:

— Это точно делали наши солдаты?

— Ну не наши же…

Почему-то я его понимаю. Местным жителям, по большому счету, все равно, кто их ограбит. Они знают, что это война, и чаще всего винят в своих бедах Украину. Типичную логику аборигена иллюстрирует мой разговор с Алексеевной. Она косится на мой камуфляж и говорит, чуть сглатывая гласные в конце слов:

— Вот пока вас не было, не стреляли и не бомбили…

Мне неприятно это слушать, потому перебиваю ее:

— Погодите, а что потом было? Сколько у вас этот батальон простоял? И какой, кстати?

— А я даже не знаю какой. Нацики они и есть нацики. Но потом пришла наша армия и стало чуть проще. Командир оказался хороший, помогал мне…

— "Наша армия" — это какая? — уточняю.

— Ну наша, украинская.

От подобной конструкции я впадаю в ступор — армия "наша", но батальон "ваш". Хотя что удивительного? Это разделение на "армию" и "батальоны" я слышал неоднократно и, что важно, от людей, находящихся по разные стороны фронта. Сложившийся стереотип таков: в регулярной армии порядка больше. И отношение к ней со стороны мирных жителей в целом лучше. А вот "батальонов" местные побаиваются.

Просто Мария. Мария с мужем фактически живут в кабине тягача — их дом остался в простреливаемой зоне

Я вышел во двор — спрятался от Алексеевны. Боксы, где до войны хранилась строительная техника, рухнули. Упавшая крыша похоронила автокран и экскаватор. Лишь стрела экскаватора торчит сквозь проломанную плиту.

Вспоминаю, где была ремзона. Мастерские. Шиномонтажка. Рихтовочные, покрасочная. Везде руины. Везде пробоины. Следы осколков. Куски кирпичей. Ящики от снарядов.

Под ногами скользит и хрустит битое стекло. Кружево гусеничных следов на асфальте. Избитые осколками грузовики. Россыпи тяжелых гильз и упаковок от снарядов.

— Здесь танки стояли, — догоняет меня Алексеевна.

Я смотрю на узкий след от гусеницы и говорю, что для танка гусеница узка. Впрочем, для местных жителей "танки" — это все, что на гусеницах. Судя по калибру гильз, здесь стояла батарея САУ. Одна из них взорвалась, да так, что, видимо, именно этим взрывом и были повалены боксы. Я поднял легкий, закрученный чудовищной силой взрыва кусок брони. Да, здесь были САУ "Нона". Это ее броня.

В уцелевшем здании слышатся удары металла. Там, где была ремзона, оказывается, теплится жизнь. Четверо рабочих заняты делом — двое ремонтируют полуприцеп, еще двое чинят подъемные ворота, заклиненные осколком. На складе высокий худой человек в спецовке что-то меряет затертым штанген-циркулем, подбирая нужную заготовку.

Сквозь дыру в потолке падает свет на крышу покореженного автобуса. Оборудование частично удалось вывезти, частично пропало и пришло в негодность, но на том, что осталось в рабочем состоянии, люди работают.

Издалека доносится артиллерийский гул. Судя по дрожанию воздуха, бьют по нашим.

Сквозь дыру. В этом помещении до сих пор работают люди

Грязная беременная кошка, заслышав удары гаубиц, на миг застывает, уши поднимаются торчком, зеленые глаза стекленеют, и она срывается с места. Ее пробежка тороплива и осторожна. Прячется под снарядные ящики, укрытые матрацем. Гул нарастает. Удары — один, потом второй. Еще. Еще… Затем доносятся другие удары, от которых неприятно вибрирует земля под ногами, — это наши отвечают. И, наконец, тишина.

Из-под снарядного ящика выглядывают уши, глаза и нос. Все, опасность миновала. Горделиво задрав хвост, кошка шествует к миске, где ее ждет еда. Для нее равно опасны куски железа, прилетающие с неба и едущие мимо забора, в котором теперь много входов и выходов.

Но она чувствует, что люди, от которых пахнет странно, ей не страшны. Она не различает цвета шевронов, нашивок, ей безразличны фонемы. Она знает, что от ботинка ей можно не прятаться, но лучше не приближаться, а от руки, пахнущей маслом, копотью и топливом, и вовсе можно ждать почухивания за ухом, кусочка колбасы и просто осторожного поглаживания. Кто знает, о чем думает располневшая кошка, когда медлит во время умывания? Кто знает…

• Читайте также: Окопная правда. Что самое опасное в гибридной войне РФ против Украины

Вечерняя дорога была пустынной. Темень, редкие огни встречных машин. Мигающие фонарики постовых на блокпостах. Олег был все так же молчалив. Лишь однажды его как будто прорвало:

— Увидел, как мы живем?

Я молча кивнул. "Жизнью" это назвать сложно. И тем не менее люди живут. За одним из поворотов мы увидели знакомую уже автостоянку — на ней было ощутимо больше машин. Рокотали моторы. Приглушенно горели габаритные огни. Водители курили. Формировался новый конвой, который утром повезет жизнь. Жизнь для тех, кто оказался между войной и миром.

Фото: Александр Шульман