Страх можно купировать, но не излечить, — Валерий Сергеев

Бардовское движение не было диссидентским. Но это было движение протеста. Уже ведь глаза открывались потихонечку. С каждым годом уходило время, которое родители помнили и которого боялись. Моя ныне покойная мама, когда что-то такое звучало вслух, даже дома, хваталась за сердце и говорила "Валера, ты что? Нельзя так!" Тем более, когда это выносится на сцену.

У бардов не доходило до "решетки". Хотя в какие-то моменты подходило близко. Один раз — это то, что я знаю — грозил арест Александру Розенбауму, которого обвиняли в антисоветчине. Мне об этом рассказывал Семен Рубчинский, один из организаторов бардовского движения. В конце 1970-х Розенбаум впервые приехал в Киев, и ему устроили ряд "подпольных" выступлений. Знаете, как это делалось? Один из вариантов — либо реально день рождения был у кого-то, либо придумывался. Выезжали обычно куда-нибудь за город на электричке, каждый раз место менялось. Конспирация была высочайшего уровня, не все знали, куда надо ехать. Просто говорили "нужно доехать электричкой до станции такой-то", а там уже встречали люди, которые знали оставшуюся часть пути. Понимаете, да?

И вот Семен как раз, когда Розенбаум в очередной раз приехал, добрался на электричке до нужной станции, там к нему подошел человек и говорит: "Семен Рубчинский?", он отвечает: "Да". — "Мы вас ждем. Пройдемте со мной". Сеню отвели в машину, внутри которой не было ручек, там сидел сотрудник КГБ. Говорит: "Что это вы собираетесь делать? Почему там Розенбаум? Что это за мероприятие? С чем связано?" — "Ничего особенного, мы собрались, у нас там компания, день рождения. Приятеля ждем, он приехал, мы его любим, он нас любит". Короче говоря, с Семеном долго говорили, но ничего конкретного ему не предъявили. Когда он их убедил, что ничего крамольного там не будет, ему говорят: "Ну хорошо. Под вашу ответственность. Можете идти". А он отвечает: "А куда идти? Я не знаю, а вы, наверное, знаете, скажите". Да-да, этим ребятам из КГБ говорит: "Проводите меня". Потому что действительно не знал, куда дальше двигаться. И они его проводили. И смех, и грех.

Почему такое внимание со стороны КГБ? Мы не были антисоветчиками в полном понимании этого слова. Мы просто были другими. Нас что-то глубоко цепляло, не устраивало. Авторская песня отличалась от песен у костра более философскими вопросами, скрытой сатирой. Хотя иногда не очень скрытой. Это было непривычно, и это пугало многих. Люди из КГБ просто боялись за свои места: вдруг произойдет что-то не то, а они не доглядели? Вот не забрали вовремя блюдце с молоком, и кошка выпила. Один киевский бард мне рассказывал, что спустя годы к нему подошел после концерта мужчина, уже в возрасте, и говорит: "Я полковник такой-то, вел ваше дело тогда".

Страшно было не то, что нас могли где-то задержать, продержать в кутузке. Страшно было, что они гораздо эффективнее работали, действовали намного глубже. У них четкий метод, проверенный. Они просто ссорили нас друг с другом. Тогда в Киеве было два самых известных клуба — "Арсенал" и "Костер". И между ними было посеяно такое семя раздора, что даже после перестройки, они не могли никак друг с другом помириться. "Разделяй и властвуй" — это же старый метод.

Первое время были песни типа "Дым костра создает уют". Замечательные песни, ничего против них не имею, но это была созерцательная, пейзажная лирика, не несущая каких-то особых идей. Даже та же "Бригантина", которая гораздо глубже по своей сути, все равно не несла еще того, что потом появилось в песнях Ильи Ченцова или, скажем, Толи Лемыша, или Димы Кимельфельда, моего соавтора. И когда все это начало потихонечку выноситься на сцену, вот тут... ай-ай-ай! Тут уже нужно было как-то контролировать.

Валерий Сергеев: "Нужно было в двух-трех экземплярах предоставлять тексты песен, они должны были пройти литсовет. Все это делалось по требованию горкома комсомола. Только после этого можно было с этими песнями выйти на сцену. Трудно себе представить такое сегодня. А мы в этих условиях жили и выживали"

И вот тогда ввели цензуру. Нужно было в двух-трех экземплярах предоставлять тексты песен, которые подавались на конкурс, допустим, или на концерт. Они должны были быть "залитованы" (пройти литсовет), должна была стоять печать. Все это делалось по требованию горкома комсомола. Только после этого можно было с этими песнями выйти на сцену. Трудно себе представить такое сегодня. А мы в этих условиях жили и выживали.

Был совершенно анекдотичный случай в начале 80-х. Брежнева не стало, потом Андропова, потом Черненко. Тогда этот период называли "пятилетка в три гроба". И вот умер Брежнев, а мы с Димой Кимельфельдом как раз написали цикл новых песен. У нас очередной фестиваль был, всесоюзный. Нам еще раньше сказали: "Вот ту песню, где строчка "О, Господи, душу спаси", эту сразу не надо". Окей, не надо. И вот мы выходим на сцену и поем другую песню, лирическую зарисовку "Дождями белыми омыт грачиный лепет, все больше остываем мы, все ближе к лету. Деревья обнажили суть, листва пробилась… Куда теперь мы держим путь, скажи на милость". И подбегает к нам парень из горкома комсомола: "Дима, Валера, вы что с ума сошли?". Говорю: "Что ты здесь нашел?". — "А вот эта фраза "куда теперь мы держим путь?" — это что такое? Брежнев же умер!". Это чтобы вы понимали глубину маразма.

Теперь, когда мы глотнули свободы, нам это кажется диким. А тогда это тоже было дико, но ожидаемо, Ожидаемо, потому что мы понимали, что ходим под надзором. Иногда это в открытую делалось, а иногда мы узнавали об этом гораздо позже. Это было страшно. Когда узнавали что-то про своего приятеля, про того, кого привыкли считать своим. Конечно же, в нашей среде были стукачи, и мы это понимали. Самое страшное, что подозревали чаще того, кто на самом деле не был стукачом.

Есть известный бардовский лагерь "Барзовка" под Керчью. Там была потрясающая община. И вот спустя годы мы узнаем, что один из москвичей, с которым мы с первых лет существования "Барзовки" общались, был стукачом. Он Диме Кимельфельду потом сказал чуть не плача: "Я на вас писал эти доносы не доносы, но отчеты".

Есть замечательный дуэт киевских исполнителей — Александр Юрко и Валерий Пестушко. Их когда-то пригласили поехать на БАМ. Мне потом Саша Юрко рассказывал: "Тогда нам, совершенно не скрываясь, сказали: вот ваш куратор. Он с нами ездил по всему БАМу, был везде. С нами пил, с нами ел. Он сидел на концертах. И такой "куратор" был не только у нас. На концертах они всегда сидели в первом ряду".

Как на это реагировали барды? Семен Рубчинский избрал тактику активной защиты. "У вас есть какие-то претензии? Докажите". Я знаю, что был случай, когда он три дня подряд должен был являться в местное отделение КГБ, с утра приходить и вечером возвращаться. Он говорит: "Я там пел бардовские песни, потому что нужно было чем-то заниматься". Пока им это не надоело, грубо говоря. И все, его оставили в покое. Правда, хотели один раз исключить из комсомола. Долго совещались, говорят: "У нас два варианта для вас".— "А именно?". — "Первый — все-таки исключить вас из комсомола". — "Понятно. Я к этому готов, если вы считаете, что так нужно. А какой второй вариант?" — "А второй вариант — все-таки вас оставить, но строгий выговор с занесением, и в будущем вы исправитесь". Он ответил: "Я уже не исправлюсь". Его оставили в покое. А другой бард, Леня Духовный, занял пассивную тактику. Так его чуть до инфаркта не довели. Иногда, знаете, лучше пусть тебе дадут кулаком в морду, чем будут травить. Можно один раз облить ледяной водой из ведра, а можно этой ледяной водой безостановочно капать на затылок.

• Читайте также: Тысячи людей протестуют, потом идут на выборы и голосуют за очередное дерьмо, – Семен Глузман

Говоря языком медиков, страх можно купировать, но не излечить. То есть можно на какое-то время приглушить симптомы, но они все равно сидят где-то в клеточках, метастазы еще не вылезли, но раковая опухоль есть. Понимаете? Это очень тяжело изжить из сознания людей. Машина подавления всего "иного" и после смерти Сталина никуда не исчезла. Она просто изменилась. Я благодарен Богу, что не жил в то время, потому что действительно страшно так жить. Поколение моей матери было запугано до конца дней. Они боялись, что вернется время, когда кто-то может прийти ночью — и человека не станет…

Записала Тала Онищук, СТБ