Главный экспонат. Что общего у статуи бога Тота и обгоревшего на Майдане фонаря

Ее любимчик — юноша с печальными глазами. Кажется, что по бледным мраморным щекам вот-вот покатятся слезы. За это ощущение Катерина Чуева и любит римский портрет юноши эпохи Антонинов. "Римляне делали много портретов, и они очень достоверны, но вот эту тонкость линий, чувственность не часто встретишь", — говорит она. Катерина Чуева — хранитель этой скульптуры и еще четырех сотен предметов искусства древнего Египта, Греции и Рима из коллекции Национального музея искусств Богдана и Варвары Ханенко.

В музей ее взяли лаборантом почти 19 лет назад. Тогда ей было всего 17. Ханенковский особняк только открыли после ремонта, настолько длительного, что первое время музейщикам регулярно звонили журналисты с просьбой организовать интервью с Богданом и Варварой Ханенко.

Несколько лет назад Катерина Чуева стала еще и собирателем. В 2014-м во время Майдана вместе с коллегами собирала артефакты для будущего Музея Майдана. В коллекции две тысячи предметов. Катерина Чуева рассказала Фокусу о том, что общего у древних и современных музейных артефактов и как следующие поколения будут воспринимать собранные во время Майдана предметы.

КТО ОНА

Заместитель директора Национального музея искусств Богдана и Варвары Ханенко, хранительница предметов искусства древнего Египта, Греции и Рима из коллекции музея

ПОЧЕМУ ОНА

Волонтер общественной инициативы "Музей Майдана". В 2016 году вошла в международный комитет мемориальных музеев памяти жертв общественных преступлений ICMEMO Международного совета музеев

Собиратель

Как получилось, что вы начали собирать артефакты на Майдане?

— Наша музейная инициатива оформилась совершенно случайно. Со многими достаточно близкими коллегами мы были на Майдане. В какой-то момент появилось ощущение, что это переломное событие, знак перемен в обществе. Значит, надо его как-то зафиксировать. И мы начали собирать предметы, записывать устные истории участников протестов.

И как вам опыт собирательства?

— Запоминающийся. Ты видишь потенциальный музейный предмет, и надо убедить человека отдать его. Я бы сказала, что ключевым в тот момент было даже не уговорить, а войти в доверие. Именно с этим и возникли проблемы. На Майдане чувство общности было очень сильным, но на вопрос о том, не хотите ли передать предмет в музей, часть людей реагировала неожиданно: "Когда тот музей еще будет", "Пропадет, в государственных музеях все украли". Тогда я поняла, насколько глубоко недоверие в обществе. Западные музеи имеют высокую степень доверия населения. Если информация представлена в музее, значит, она проверена. По сути, это мосты доверия. У нас оказалось все наоборот. Очень сложно было убедить людей, что не дашь предмету пропасть и не собираешься его продать. А ведь эти же люди — потенциальные посетители музея. Пока наши музеи варились в собственном соку, они пропустили момент, когда в обществе сформировались стойкие предубеждения по отношению к ним.

Что должно быть такого в предмете, чтобы он был достойным музейной экспозиции?

— Каждый случай индивидуален. Предмет может быть самым обыкновенным, плохо сохранившимся, но за ним может стоять необыкновенная история.

Какую историю будет рассказывать Музей Майдана?

— Это уникальный для Украины проект, потому что он о моменте, в котором мы живем. Это попытка сохранить живую память о событиях, которые мы еще не осмыслили. Но если сейчас не попытаться сделать это, то дух Майдана — то, что для многих оказалось самым важным, — в нынешних условиях потерять очень легко. Слишком велик соблазн отойти в сторону, разочароваться, бросить.

Но музеефицировать — не значит залить нафталином или покрыть лаком и поставить на полку. Мы хотим сделать этот музей в хорошем смысле горячей точкой, платформой развития гражданских практик, ведь Майдан раскрыл колоссальный потенциал. Да, нужно сохранить память о конкретных людях и событиях, но в то же время есть и сверхзадача — создать точку импульса. Нужна площадка, которая возвращала бы нас к тем ощущениям и не давала уйти в инерцию. Она должна быть направлена не в прошлое, а в будущее. Это непростая задача, и для музейщиков тоже. Одно дело реконструировать события прошлого, другое — создать открытую платформу, где критическое мышление, свобода высказывания сочетаются с осмыслением происходящего и тем, как будет формироваться "завтра".

Получается, Музей Майдана нужен больше нам, современникам. А как будут эти же вещи воспринимать следующие поколения?

— Предмет — это свидетель и напоминание. Вещи с Майдана, особенно связанные с героями Небесной сотни или знаковыми событиями, могут со временем стать своеобразными реликвиями, но сейчас еще рано об этом говорить. Мы не знаем, как будут относиться к Майдану украинцы через 40–50 лет. Но важно сделать все, чтобы передать им наши ощущения: чем Майдан был для нас — участников событий, наблюдателей, оппонентов.

Недавно для Музея Майдана выдели территорию на улице Небесной сотни. Но его еще нужно построить. Что сейчас происходит с коллекцией?

— Коллекция сейчас хранится в Музее Ивана Гончара. Но ей очень нужно свое помещение. Предметы ведь специфические, многие повреждены огнем, закопчены. Практически все нуждаются в реставрации и консервации. Наши реставраторы в основном работают со старинными предметами, так что реставрация современных материалов — это отдельная проблема. Вспоминаю мастерскую при Рейксмузее в Амстердаме с экспериментальной лабораторией, исследующей то, как консервировать современные материалы. Ведь, например, инсталляции середины XX века из старых пластиков или резины начинают разрушаться. Но у нас такой лаборатории нет. Обращаться с предметами необходимо крайне аккуратно, и даже самим музейщикам надо еще выработать эти навыки: это уже не просто вещи, которые можно, как обычные, выносить на сырой воздух или перевозить без упаковки, прибивать гвоздиками к стенам. Это музейные предметы, которые надо сохранить, это невосстановимый ресурс.

Хранитель

Что может быть общего у древнеегипетской статуи бога Тота, которая стоит сейчас в кабинете Ханенко, и, скажем, обгоревшего во время протестов дорожного знака с улицы Грушевского?

— И то и другое — артефакты, первоисточники. Каждый раз обращаясь к ним, человек что-то переосмысливает, продуцирует новые идеи. Музей обладает в этом смысле уникальным ресурсом.

А вы хранитель ресурса. Само слово "хранитель" звучит очень романтично.

— Наверное (смеется). Хотя в первую очередь это предельная концентрация во время работы с предметами и много своеобразной рутины. Ты в буквальном смысле отвечаешь за сохранность предметов, их каталогизацию, организацию реставрационных работ. Хранители должны сделать все, чтобы коллекции, находящиеся под их опекой, перешли следующим поколениям в состоянии не худшем, чем достались нам. А в наших реалиях — это настоящий вызов.

Из всей коллекции произведений Древнего Египта, Рима и Греции в Музее Ханенко посетители могут сейчас видеть только пару римских портретов и статую бога Тота. Не обидно, что остальные предметы в фондохранилищах?

— Думаю, большинство хранителей хотело бы, чтобы коллекции, которыми они занимаются, были доступны для осмотра. И я тоже. В первую очередь потому, что рассказ о европейской культуре без упоминания о Греции и Риме неполон.

Хотя "моя" коллекция крошечная по сравнению с общим собранием музея в 25 тысяч предметов, но она очень разнообразная. Есть, например, керамические сосуды, статуэтки, монеты, стекло, несколько памятников, связанных с этрусками, вещи из древнегреческих городов на территории Малой Азии. Самое забавное, что многие из этих предметов с классической "беломраморной античностью" не ассоциируются совершенно. Для посетителей это открытие, вызывающее немало эмоций.

В 2009-м мы сделали экспозицию искусства Древнего мира — древнеегипетские, древнегреческие и древнеримские памятники, — но через несколько лет были вынуждены ее свернуть, потому что не хватало места для выставок. Пока что нам приходится ограничиваться отдельными выставками и конференциями. Музей достиг своего потолка в развитии, и нам необходимы дополнительные помещения. Сейчас мы используем наш ресурс максимально.

Какие отношения выстраиваются у хранителя с его коллекцией?

— Когда хранишь и исследуешь предметы много лет, невольно эмоционально привязываешься к ним. Ведь за каждым — своя история, имена. Ты их "раскапываешь". У нас ведь вообще особенная ситуация. На протяжении всего XX века, особенно в советский период, музей был, по сути, отрезан от новейших достижений в изучении европейского и восточного искусства. Наши специалисты переписывались со своими иностранными коллегами, получали консультации, иногда сюда даже кто-то приезжал. Но полноценные исследования предполагают работу с живыми коллекциями в других музеях. Нужно их видеть, держать в руках. Многие годы этой возможности у наших музейщиков не было, и это вылилось в колоссальные пробелы, которые мы постепенно заполняем. Многие безымянные вещи только сейчас находят своих авторов. И этот процесс изучения неимоверно увлекателен.

На что он похож?

— Отчасти это перекликается, наверное, с кладоискательством. Хотя мне совершенно не близки ни поиски кладов, ни коллекционирование предметов для себя. Но как у музейщика у меня при виде интересных памятников бегут мурашки по коже. Я "прилипаю" к предмету — хочется копаться в архивах, читать, смотреть, связывать, анализировать и, конечно, потом рассказывать.

В каждом музее есть научный архив — это, например, рукописные материалы, старые научные карточки, записки-заметки, составленные сотрудниками в разные годы. И вот эта историографическая часть тоже должна быть проработана. Иначе мы приходим как будто на пустое место, забывая обо всем, что столетиями делалось до нас.

Например, единственным куратором античной коллекции до меня была археолог и искусствовед Фани Штительман. Она работала в музее с 1955-го до 1971 года. Я стала хранителем в 2001-м — ровно 30 лет спустя. Когда-то Фани Штительман подготовила каталог коллекции, но он так и не был опубликован. Поэтому мне нужно было пройти тот же путь, чтобы понять, почему она датировала, скажем, какую-то вазу IV веком. Информацию приходится восстанавливать по крупицам. Эта работа подтолкнула к изучению биографии самой Фани Моисеевны.

Музей

Одна из главных задач музея — хранить. Обычно, посетители видят малую часть того, что есть в фондах. Нужны ли в этом контексте музею посетители?

— Коллекции собирают люди для людей. Посетители — это одна из категорий стейкхолдеров музея, заинтересованных лиц. С одной стороны, украинские музеи долгое время работают в забюрократизированных и формализированных условиях. С другой стороны, в условиях постоянного кризиса они сосредоточились на выживании, а не на развитии и в итоге начали занимать своеобразную оборонительную позицию: "Не стучитесь к нам, мы в домике". Оттого и появилась эта претензия — музеи закрыты, существуют сами для себя. Сейчас ситуация понемногу меняется, но изживать этот стереотип нам придется еще долго.

Какой должна быть роль музея в современном мире?

— Мне не импонирует обозначение музея как поставщика услуг, а посетителей как потребителей. Музей — это взаимодействие. Он создает определенную среду, которая помогает сфокусироваться или расслабиться, подумать о чем-то, разобраться. Главное — создать условия, чтобы человек мог приобрести опыт, необходимый ему в этот конкретный момент — информационный, эмоциональный — все что угодно.

Есть мнение, что человек, прежде чем идти в музей, должен готовиться, чтобы знать, с чем там встретится.

— Человек ничего не должен музею. Музей — место, где посетителя воспринимают и принимают во всем разнообразии его опыта. Мне кажется, музей не та институция, которая обязательно должна чему-то научить или кого-то воспитать. Очень многое зависит от того, как музей подает информацию. Это наша работа, чтобы человек пришел и его зацепило увиденное, спровоцировало определенные размышления. И никогда не стоит недооценивать людей. В старых методичках по музейному делу встречаются термины "культурно-массовая работа" и т. п. Посетителя десятилетиями воспринимали как некую аморфную массу, которую нужно просвещать. Это устаревший подход. Чтобы это понять, украинским музеям понадобилось 25 лет, но и сейчас это не для всех очевидно. В некоторых музеях и заповедниках экскурсоводов до сих пор заставляют заучивать наизусть текст экскурсии. Традицию насильственного просветительства и "правильных" трактовок мы еще тоже не изжили.

А что, если речь идет о музеях памяти, о местах, связанных с массовыми расстрелами, в данном случае должен ли человек что-то музею?

— Когда кто-то делает селфи на фоне ворот в концлагерь, это воспринимается странно и неоднозначно. И вот тут возникают вопросы, которые в нашем музейном сообществе, кажется, еще даже не поднимались. Как найти баланс, чтобы музеи не стали парками развлечений, но и утратили свою чопорность, диктующую, как "правильно" понимать искусство или историю, — все это требует усилий в первую очередь от самих музейщиков.

• Читайте также: Укро-Троя. Какие уроки истории надо усвоить Украине

Что для вас означает фраза: "Не люби себя в музее, а люби музей в себе"?

— Забавная фраза, я слышала ее от старших коллег-музейщиков. Мне кажется, музей (впрочем, как и любая работа, которой ты увлечен) — это возможность что-то сделать. Не стать успешным, не превратить музей в фон для своего карьерного или иного портрета. А просто уникальная возможность прикоснуться к древности или современности в белых перчатках, сделать что-то полезное или что-то интересное и важное для тебя интересным и важным для других.

Фото: Александр Чекменев