Толпа всегда ужасна, — режиссер Марина Разбежкина

Марина Разбежкина начала снимать документальное кино ближе к сорока, не имея специального образования. Помогло природное чутье, зоркий глаз и знание жизни — она часто в одиночестве путешествовала по России, иногда с риском для жизни.

Разбежкина умеет разглядеть главное, даже оказавшись в больнице среди скучных соседок по палате. Замысел фильма-притчи "Время жатвы" появился, когда одна из них рассказала историю о переходящем красном знамени, которое сгрызли мыши. Ленту "Конец пути" об одинокой старухе-колхознице она сняла так, что, всматриваясь в чужую и далекую жизнь, в итоге еще сильнее вглядываешься в себя.

Кто она

Российский режиссер документального кино, сценарист и педагог

Почему она

Одна из немногих, кто способен сохранить здравый взгляд во время военного конфликта между Россией и Украиной. Была в числе тех, кто подписал письмо "Мы с вами!" в поддержку Украины

Однажды на мастер-классе вы сказали, что люди в большинстве своем вам не очень нравятся, но когда начинаете снимать кино, проникаетесь человеком. Почему?

— Практически все режиссеры документального кино превращаются в мизантропов. Когда ты всерьез занимаешься документалистикой, огромный круг людей становится частью тебя и ты не выдерживаешь этого. Но когда ты к человеку приближаешься с камерой, начинаешь видеть подробности его существования. Совершенно поразительное, иногда в невыносимых обстоятельствах. Меня это восхищает и примиряет с людьми.

Что вам дает преподавание в Школе документального кино?

— Документальное кино жутко истощает, через какое-то время ты становишься без всего, без потрохов, без мозгов. Но в диалоге со студентом — человеком другого типа, другого ощущения жизни, возраста, все становится на место. И этот взаимообмен, как переливание крови — я к ним, они ко мне.

С годами меньше сил и желания вставать с дивана, нужна энергия, которой тебя кто-то должен наполнять. Для меня эта энергия исходит от города. Когда-то я сознательно переехала из Казани в Москву, а не в Питер. Я знаю, что здесь не затухну. Мне хорошо в Нью-Йорке, он энергетически мощнее и сложнее Москвы. Если бы у меня не было сил снимать кино и заниматься со студентами, я бы, наверное, уже уехала куда-то.

А если перекроют границы?

— Тогда возникнет большая проблема. В первый раз я это поняла, когда была в заповеднике в Туркмении. Он расположен вдоль государственной границы, с той стороны был Иран. Я увидела, что граница — это проволока, когда дотрагиваешься до нее, идет электрический сигнал на пограничную заставу. У меня впервые в жизни возникла клаустрофобия — я вдруг осознала, что вся страна затянута электрической проволокой. Мне стало физически не по себе. Это ситуация абсолютно не моя. Я хочу принимать решения сама. Если я решила не выходить из дома, это мое решение. Или поехать сегодня в Нью-Йорк, а завтра в Тоскану — это тоже мое решение. И я имею на него право. Для меня важно сохранить право на передвижение.

Вам сейчас комфортно в России?

— Если ты осмысленно проживаешь жизнь, с годами у тебя образовывается круг людей, внутри которого чувствуешь себя адекватно. У меня он есть. Я практически всегда нахожусь в состоянии душевного комфорта. Это не значит, что у меня все окей. Просто я научилась принимать жизнь такой, какая она есть. Меня вообще никто не может обидеть, меня могут убить, могут покалечить, но душевно, эмоционально — никто. Я никогда не чувствую себя жертвой.

Люди на дороге

Вы занялись документалистикой ближе к сорока. До того как стали снимать кино, ощущали дискомфорт?

— Я не чувствовала этого, потому что придумала себе жизнь, которая мне нравилась. На эту жизнь надо было, конечно, зарабатывать — я неплохо писала, работала в газетах. Но очень скоро ушла на свободные хлеба, много ездила. В 16 лет я одна пошла в поселение старообрядцев.

Зачем?

— Дома у меня была жизнь интеллигентной девочки. Я всегда много читала. Однажды прочла дилогию Мельникова-Печерского "В лесах" и "На горах" (о раскольничьих скитах Заволжья. — Фокус) и жутко полюбила. Мне стало интересно. Горьковская область была рядом. И я ушла из дома. Ушла с точным ощущением, что должна увидеть другую жизнь. А когда уже приблизилась к местам, где жили старообрядцы с XVII века, у меня появилось ощущение, что меня скинуло в другой век. Само путешествие было жестким, но это было мое узнавание жизни.

Почему вы пошли к старообрядцам одна?

— Я всегда ходила одна. Потому что когда ты не один, твое внимание отвлекается от той реальности, которую начинаешь протаптывать и исследовать. Ты отвлекаешься на спутника или спутницу, и большинство эмоций сосредоточено друг на друге. А если идешь один, все эмоции, все телесные связи сосредоточены на реальности. Мне надо было не только что-то увидеть и узнать, но и не пропасть. Потому что эта реальность была настолько другой, что я не знала, как в ней себя вести. В итоге научилась. Уже попозже, когда в Архангельской области я шла несколько дней с тремя беглыми — они бежали из поселения, сумела остаться целой и невредимой, в 23 года это сложно.

Как?

— Трое суток говорила почти без остановки.

Вы им рассказывали истории, они увидели в вас личность, поэтому не тронули?

— Я поняла, такое "поведение Шахерезады" отвлекает их от физиологических желаний.

Несмотря на грубость и нищету этой жизни, она мне понравилась. Я в нее окунулась и почти до сорока лет в ней и была. Я пережила этап сознательного народничества, очень любила писателей-деревенщиков, но, слава богу, потом излечилась от этого. Но тогда, наверное, это мне помогало, потому что я искренне была влюблена в людей, которых встречала по дороге.

Старообрядцы

Как вы прокладывали маршрут к старообрядцам?

— Я шла по деревням, описанным у Мельникова-Печерского. Хотя многих уже не было, я знала, в каком направлении надо идти. Однажды дорога кончилась. Я пошла по гати — дороге, выложенной из бревен на болоте. Скакала по ней, потом дорога кончилась, я шагнула и начала погружаться в трясину. Но, к счастью, мне удалось выбраться. Потом уже набрела на поселение старообрядцев — пять домов. Я увидела людей, которые ничего не знали о современной жизни. Они были потомками тех, кто поселился здесь в XVII веке. Молодых среди них не было, они ушли. Я думаю, что стала одной из последних, кто их видел. Они ничего не знали о том, что происходит вокруг. Например, пролетающий самолет считали большой птицей. Они занимались подсечным земледелием — выжигали часть леса, земля питалась золой и на этом месте в течение двух-трех лет получали очень хороший урожай. Ели они очень мало. Это были старообрядцы-тарелочники. Те, кто не кормил чужаков из своей посуды. Считалось, что люди, которые не принадлежат к их вере, грязные. Из такой посуды потом кормили собак. Я помню, как вслед за мной, когда я уходила, ритуально полетела миска, вырезанная из куска дерева. Говорили они не на современном русском языке, но я их понимала, поскольку к тому времени уже интересовалась древнерусским.

По сути вы попали в прошлое?

— Это более сложное чувство. Там я опробовала одну теорию. Я прочла у одного французского психолога о том, что когда в Японию привезли европейскую живопись, японцы не поняли, как ее смотреть. Их оптика была настроена на совершенно другой тип живописи.

Вероятно, речь шла об абстракцио­нистах?

— Нет — Возрождение и далее, то, что для нас уже хрестоматия. В общем, я этому тогда не поверила и поэтому взяла с собой к старообрядцам картинки из журнала "Огонек" — репродукции работ из Третьяковки и Русского музея. Однажды, не помню уже с умыслом или без, оставила их на столе и вышла из дома, а когда вернулась, увидела, что старообрядцы так же, как и японцы, крутят картинки в руках — они их не видели.

О чем вы разговаривали с ними?

— Я очень рано перестала придавать значение сказанному слову. До сих пор мне хватает зрения для того, чтобы видеть людей. Видеть, как они себя ведут, как визуально общаются. Я не говорю ни на одном языке, кроме русского. Английский у меня в состоянии — не останусь без обеда. Но я нашла в этом безъязычии преимущества. Потому что поняла: о человеке гораздо больше можно узнать, когда он молчит или когда разговаривает с другими. В этом существовании ты можешь быть обсервером, наблюдателем, и это очень выгодная позиция. Потому что то, чем я занимаюсь в документальном кино, это тоже обсервер.

В своем ритме

Ваши фильмы иногда похожи на музыку. В них есть ритм. У вас природное чувство ритма или вы этому учились?

— Мне медведь на ухо наступил, десять лет занятий музыкой дома ничего не дали, но я чувствую ритм, а это первично для искусства, хотя и для жизни неплохо. Когда началась школа (Школа документального кино и театра Марины Разбежкиной и Михаила Угарова. — Фокус), я долго присматривалась к студентам, год, второй, третий, и поняла, что чувство ритма есть процентов у семи студентов, которые не знают, что это такое, но интуитивно ритмически точны.

Кто для вас курящий мужик в ушанке у окна деревенской конторы в фильме "Конец пути"? Вы его дважды показываете. Из контекста мне показалось, это кто-то вроде незамеченного Годо?

— Я решила провести этого человека через несколько времен года как знак вечности. Про Годо не думала. Я перестала баловаться подобными метафорами, не люблю их.

У вас много света в игровом кино "Время жатвы", как на старых фотографиях, вы намеренно его таким делали?

— Во "Времени жатвы" действительно много света. Это фильм-воспоминание человека о детстве. Мне до сих пор снятся светлые сны оттуда.

Почему ваши герои, которые часто живут в очень стесненных условиях и одиночестве, не кажутся жалкими?

— Меня не интересуют люди-жертвы. Снимаю только тех, кто способен выстраивать свою жизнь.

Вы как-то сказали, что если герою ленты не нравится кино, которое о нем снято, это означает, что фильм удался? Почему? Представление человека о себе не соответствует тому, что есть на самом деле?

— Конечно. Полностью не соответствует. Человек иначе себя видит. В связи с этим селфи — интересное явление, потому что это попытка увидеть себя таким, каким ты себе кажешься.

Герои звонят с проклятиями и угрозами?

— Зависит от героя. Если это какой-нибудь медийный человек, то да, конечно, может угрожать. Я не люблю их снимать и прошу студентов не заморачиваться, потому что там будет больше мороки, чем кино. У меня лежат два фильма, которые я не выпустила до сих пор, именно потому, что они не нравятся героям.

Мычание с пользой

Часто ли встречаете талантливых студентов?

— Я бы не стала говорить о таланте. Потому что иногда на 20 человек поступающих один реально талантлив. А другого можно научить хорошо видеть и снимать нестыдное кино, потому что в XXI веке речь о каком-то высоком искусстве уже не идет. Мессианство как принадлежность художнического взгляда, влияния ушло. А вот воспитать грамотный взгляд на вещи можно — когда человек способен открыто смотреть на происходящее, принимать решение и на него не может повлиять никакой телевизионный дяденька. Своих студентов всегда прошу смотреть телевизор — в нем так много помимо болтовни. Я предлагаю для начала выключить звук и посмотреть, как ведут себя руки какого-нибудь оратора, понаблюдать за лицом, и тогда вы заметите то, что никогда бы не увидели при включенном звуке. Речь у него может быть очень правильной, а все, что он делает, дико фальшиво, и значит, все, что он говорит, — ложь. Это помогает понять другую реальность. Другая реальность с тобой сразу разговаривать не станет, ты должен научиться различать ее. Ребята приходят с невероятным набором шаблонов, навязанных родителями, школой, обществом. Вот их и надо убрать. Поэтому для начала мы вычеркиваем какие-то слова из мышления студентов. Среди самых нелюбимых — "духовность".

Почему именно это слово?

— Оно пустое. Я прошу студентов, когда они чувствуют, что существуют внутри речевого штампа, лучше мычать или найти другие слова.

Воспитание свидетеля

Вы видели документальные фильмы о Майдане? Например, ленту Лозницы с народом в "главной роли"?

— Я смотрела почти все фильмы о Майдане. Понятно, что документалист не может пройти мимо главных событий в стране. Мне кажется, сегодня важно не выстраивать концепцию, а оставить материалы для человека из будущего, который и будет выстраивать концепцию. Честная хроника сегодня — самое важное. Мне не очень нравятся фильмы-концепции именно по этой причине. Пока нет практически никакого зазора между событием и разглядыванием его. А понять что-то всегда очень сложно, если ты близко. Я помню, как моя студентка Катя Горностай написала, что для нее Майдан — событие почти сексуального свойства. Не внешнее, а внутреннее. Такое восприятие — это очень здорово, оно не имеет отношения к политической конъюнктуре, это то, что существует на гормональном уровне. Из многих просмотренных фильмов о Майдане у меня в памяти осталось несколько эпизодов. Например, когда люди в Киеве разбивают молотом памятник Ленину.

• Читайте также: Образ "бессильной Европы" на руку Путину, — Томас Венцлова

Вы о старике, который плакал из-за Ленина?

— Да. Он не то что плакал, он же, обхватывая это тулово памятника, лежал на нем, не давая сбивать с него куски. И вот это индивидуальное сопротивление, очень непопулярное, потому что весь народ хотел убрать символ тирана, мне запомнилось. Для меня вот это важно в человеке — когда он независимо и непопулярно высказывается. А второй эпизод, противоположный по политическому направлению, — из фильма "Чечен" моей студентки Беаты Бубенец. Действие происходит в Донбассе, там люди, возбужденные первыми победами, пьяные и разгульные, идут по широкой трассе, на обочине которой стоит женщина и держит в руках украинский паспорт. Они на нее нападают, а молоденький милиционер защищает, говорит: "Не надо, оставьте ее в покое". Политически эпизод со стариком и эпизод с женщиной совсем в разные стороны направлены, но эти два опыта сопротивления я запомнила — мощнейший разговор о человеке. Это останется и будет крутиться и через 20 лет, и через 50. Именно так надо вглядываться в человека, даже внутри толпы, вырывая его из толпы. Потому что толпа всегда ужасна.

• Читайте также: Выйти из эпизода. Лия Ахеджакова о том, что никогда никому не надо давать советов

Слушая истории очевидцев войны в Донбассе, я иногда думаю, что знаю эту войну, как свой дом. Потому что часто истории предсказуемы, неожиданные повороты крайне редки. Почему такие истории часто похожи — у рассказчиков есть общая калька, которой они пользуются?

— Если свидетель совершенно независимый и не имеет отношения к искусству, очень важно, как задан вопрос. Надо знать, как момочь ему рассказать то, что он пережил, а не то, что у него сложилось в виде некоего шаблона, как совокупность телевранья, чужих историй и так далее. У меня был очень интересный опыт в том году. Я вела воркшоп на фестивале в Висбадене с молодыми режиссерами, приехавшими из стран, которые сегодня воюют или вчера воевали, — Украины, Грузии и Косово. Я дала студентам задание снять маленький этюд про страх. Одна девочка лет восемнадцати в своем этюде изобразила страх войны так: в коридоре гостиницы села на корточки и обхватила голову руками. Шаблон невероятный. Тогда я у нее спросила, как она пережила военные события. "Падали на тебя бомбы? — Да. Рядом". И она рассказала чудесную историю. Как подростком приехала в гости к маминым друзьям. Стояла прекрасная погода, был август, у них был большой сад, она помнила, как ветки гнулись под фруктами. Девочка сидела у открытого окна в комнате и вдруг увидела на книжной полке томик Голсуорси "Сага о Форсайтах". Она вспомнила, что мама очень любит эту книжку и все время просит дочь ее прочесть. Девочка, естественно, в том возрасте не интересовалась "Форсайтами". Вдруг завыла сирена, начали падать бомбы. Тогда она схватила томик Голсуорси и стала его читать. Вот это мощный образ войны. Куда мощнее, чем то, что она показала. Нужен ключ, которым ты открываешь эмоции. И моя задача в работе со студентами — сделать так, чтобы они присваивали не чужую память, а вскрыли свою.