Юлиан Милкис. Кларнетист с бесконечным дыханием

В начале июня в Одессе состоялась мировая премьера фильма о живой грузинской легенде, композиторе Гие Канчели "Тишина между нот" канадского режиссера Олги Антимони. За то, что событие это состоялось именно в Одессе, благодарить нужно канадского кларнетиста Юлиана Милкиса, привезшего помимо фильма программу из кларнетовых миниатюр Канчели. Тишайший концерт, от которого не только мурашки по коже, но и ком в горле, стал одним из главных событий фестиваля Odessa Classics.

Милкис — уроженец Одессы, проведший в ней лишь первые три недели жизни, но многократно навещавший родной дом на Ришельевской, 69, впоследствии. Один из лучших интерпретаторов Канчели и ученик самого известного кларнетиста всех времен и народов Бенни Гудмена. Притом единственный ученик. Арт-директор фестиваля Chamber music festival at Rancho la Puerta и рыцарь Мальтийского ордена. И наконец веселый и остроумный собеседник, забавляющий слушателя житейскими историями о великих коллегах.

Юлиан, вы лично знакомы с величайшими музыкантами XX века, о которых музыковеды только в книжках читают. Ваши рассказы тоже очень личные — например, история той фотографии, на которой вместе два патриарха: Арам Хачатурян и Гия Канчели.

Важно

На высокой ноте. Оперная певица Лена Белкина — о работе в Вене, неоконченной киевской консерватории и исполнении мужских партий

— Да, это реальная история, которую мне поведал Гия. В 1963 году Хачатуряну исполнилось 60 лет, и он ездил по союзным городам и принимал подарки (а подарки он очень любил). Приехали и в Тбилиси. Гия на тот момент был еще начинающим композитором, но, как говорится, "подающим надежды".

Хачатурян уже знал его, но называл только по фамилии — Канчели. Он приехал, Гия пришел на встречу с мэтром, и Хачатурян говорит: "Канчели, хочешь сфотографироваться со мной?" Гия отвечает: "Арам Ильич, ну конечно, хочу". Хачатурян тогда наставляет его: "Я тебя научу фотографироваться красиво, чтобы было выражение лица хорошее. Когда фотографируешься, надо произносить: "77–78". Меня этому научил Дмитрий Дмитриевич Шостакович".

Ну, если уж Шостакович...

— Они стали, Хачатурян обнял Гию, фотограф нацелил объектив, и Гия принялся повторять: "77–78, 77–78"... И видит, что Хачатурян побелел от злости, у него буквально заходили желваки. Гия тогда постепенно стих и замолчал. Съемка закончилась, Хачатурян на него строго взглянул и сказал: "Говорить должен был я, а ты — слушать".

Забавная субординация. Как долго вы знакомы с Гией, лет двадцать?

— Больше. Музыку я его услышал впервые в 1988-м, в машине, а познакомились мы в 1997-м. Играть я его начал практически сразу, осенью того же года. Это был тур с оркестром по Голландии.

Это были "Ночные молитвы", правильно?

— Да. Он мне принес ноты и сказал, что недоволен исполнением Kronos Quartet. Он потом сделал несколько версий "Молитв", в том числе для саксофониста Яна Гарбарека. Позже я встретил Яна на фестивале "Декабрьские вечера", а он мне говорит: "Вы тот самый музыкант, который украл мою пьесу?" Я опешил, говорю: "Ничего я не крал, мне Канчели написал еще одну версию".

Так вот, в голландском туре я должен был играть концерт Аарона Копленда на гастролях с североголландским оркестром Гронинген. Я этот концерт, положа руку на сердце, не очень люблю. И после встречи с Канчели я позвонил дирижеру с просьбой поменять концерт, был готов даже отказаться от гонорара. И организаторы не пожалели. Ты не представляешь, какие лица были у оркестрантов во время игры. Они плакали на репетициях.

Канчели присутствовал на этих репетициях?

— Да, он сидел в зале. Требовал контрастов: тихие места нужно было играть тишайше, громкие — на максимуме звучания и брутально. Так, чтобы это было на грани уродства. Гия слушал репетиции и кричал мне: "Юлик, перестань играть красиво!"

Кого-то шокируют эти дикие контрасты, они режут слух. Но такая уж его музыка.

Приятно, что в Украине все больше премьер. Весной европейскую премьеру Ninna Nanna per Anna вместе с ансамблем Nota Bene в Киеве осуществили… Кстати, кто такая Анна?

— Внучка! Нинна нанна — это по-итальянски значит "колыбельная". Есть нинна нанна у Моцарта, у Брамса. И вот Ninna Nanna per Anna — это "Колыбельная для Анны". Правда, колыбельная специфическая, в 24 минуты.

Почему такая огромная?

— Я никогда у него не спрашивал. О каких-то вещах иногда догадываюсь, но он сам молчит. Знаю, что одна миниатюра, которую мы играли, заканчивается короткими тихими ударами — это его клиническая смерть. Эти нотки — удары сердца. Мне это пришло в голову, и я его спросил. Он не ответил. И я решил, что не надо расспрашивать.

Еще один "украинский след" в вашей биографии — Бенни Гудмен. Пусть не он сам, но его родители — из Белой Церкви.

— Это правда. Бенни родился в Чикаго, а родители — из Белой Церкви. Родители, по-моему, вообще не говорили по-английски, только на идиш. Бенни своей семьи очень стеснялся. Это был маленький мальчик из бедной еврейской семьи и с большими комплексами. Он всегда хотел попасть в так называемое высшее общество, high society. Это "хай сисаети" очень хорошо называл Бродский, в "хай" вместо "а" вставляя понятно какую букву.

Бенни попал в то самое высшее общество. Он женился на девушке из аристократической американской семьи Вандербильт. Голубая кровь, англосаксы. Его с радостью приняли в эту семью. А жену его не приняли в его семью. За то, что она не еврейка, ее называли "шикса" и никогда не приглашали домой.

Но почему?!

— Провинциальная черта. Так вот, у Бенни был потрясающе красивый английский язык. Он ведь даже нанимал педагога по дикции из Гарварда.

Отношение к "еврейскому вопросу" у Бенни изменилось с визитом в СССР в 1962 году. Практически все советские джазисты были евреями и говорили на идиш. И Бенни сам тоже стал интересоваться. Когда мы с ним познакомились в 1983 году, у него уже было совсем другое отношение к еврейской теме.

Вы познакомились за три года до его смерти?

— Да. Я к нему пришел поздравить с днем рождения 30 мая 1986 года, 13 июня у меня была репетиция на сцене в Германии. Пришел мой немецкий импресарио и сказал: "Извини, передали по всем каналам телевидения, что твой педагог умер, я должен тебе это сказать". Пришел с репетиции — инфаркт, за одну секунду.

Я сейчас был у него на могиле в Стэнфорде, штате Коннектикут. Там только камушек на земле. Может быть, это для того, чтобы не было паломничества. Но все равно странно. Лежит только камушек, слева — жена, она раньше на восемь лет умерла, справа — сестра. Все! Я приехал, знал, что это нееврейское кладбище рядом с его домом, что кладбище маленькое, и полчаса не мог найти могилу.

Вы, когда начали с ним заниматься, были уже абсолютно сложившимся музыкантом, верно?

— О да, мы уже не занимались никакими техническими аспектами.

И при этом удивительная история, когда известный на весь мир как джазовый кларнетист Бенни Гудмен учит вас классической манере игры.

— Да, но ведь он играл не только джаз. Практически весь классический кларнетовый репертуар XX века написан для него. В том числе Барток, Копленд — и чего там только нет. Записи со Стравинским, с Бернстайном... Он себя считал классическим музыкантом, притом не самым способным. У него были дикие комплексы. Его дочка Рейчел послушала мои записи и спросила: "Что ты делаешь с дыханием, что его тебе хватает на часовую бесконечную мелодию?" Я ей объяснил. А Бенни умер от сердечной недостаточности, на последней видеозаписи видно, что ему не хватает дыхания. И Рейчел мне говорит: "Если бы он владел твоим дыханием, он бы жил дольше?" Я ответил: "Да".

Как вы его отрабатывали? Ныряли под воду, делали специальные упражнения?

— Нет, это все — музыка Канчели. Когда он мне прислал "Ночные молитвы", я сказал: "Гия Александрович, это абсолютно невозможно сыграть". И он мне тихо так ответил: "Юлик, я в вас верю, попробуйте что-то придумать". И я начал выдумывать. Обычное циркулярное дыхание тут не работает. Оно подходит только для громкой музыки и заметно меняет интонацию. А в музыке Канчели нельзя, чтобы интонация менялась. Там все тихо, сразу слышно будет. Тогда я придумал брать серию маленьких дыханий во время игры.

Почему Гудмен взял вас учеником? Мне это совершенно непонятно.

— Мне тоже. Дочь его написала мне очень трогательные слова. Она написала, что я для него был сыном, которого у него никогда не было. Возможно, мы познакомились с ним в правильный период. Он уже сходил со сцены и вдруг увидел того, кому можно передать мастерство. Рейчел мне говорит: "Как ты думаешь, что он в тебе увидел?" — "Я не знаю, ничего особенного во мне не было. Ну был красивый звук, но у многих от природы красивый звук". Она в ответ: "Во-первых, его потрясла твоя смелость..."

Может быть, наглость?

— Ну, может, и наглость. Гудмена настолько панически все боялись, что даже не осмеливались подойти. И тут звонит какой-то пацан и намеревается прийти ему играть. Гудмену стало интересно. Но если бы он на первом же уроке не увидел, что я все схватываю, продолжения бы не было. Бенни был невероятно жестким человеком. Самым большим комплиментом, который я от него слышал, было короткое: "Это неплохо".

Рейчел мне недавно сказала, что он себя считал недостаточно хорошим инструменталистом. Подумать только, Бенни был король! Он занимался как ненормальный, второго такого я не знаю. Когда ему было уже за 70, он каждый день занимался часами, каждый день. Каждый день играл Моцарта, каждый день — гаммы, каждый день — Брамса. Его из концертного зала через 20 кварталов могли принести на руках поклонники, а он забирался домой и три недели не выходил, потому что сыграл одну фальшивую ноту. Вот таким перфекционистом был.

Где вы занимались?

— У него дома.

Над чем работали?

— Над интерпретацией. Технических аспектов мы вообще не касались, этого не надо было. И когда я играл Копленда — а там есть места на стаккато, которые он не мог сыграть, а я их чесал будь здоров как, — его это страшно злило.

Еще бы, это же ЕГО Копленд!

— Кстати, в его записи Копленда звучит не то, что в нотах. И я сообщил ему об этом аккуратно: "Чему мне следовать? Вот ваша запись, а ноты другие". — "Конечно, — говорит, — моя запись. Я не знаю, что Аарон за мной записывал, половину концерта я сочинил".

Думаю, что это правда. Джазовые куски — точно его.

Да, так оно, скорее всего, и писалось. Другой пример: я недавно с удивлением узнала, что начальное глиссандо кларнета в "Рапсодии в стиле блюз" Гершвина придумал кларнетист оркестра.

— Кстати, есть запись этой рапсодии, которую сделал Бенни Гудмен. И он единственный, кто играет глиссандо с самой нижней ноты. Больше никто этого делать не мог.

Это сложно?

— Просто нереально.

В каком году это было?

— Ему там лет семнадцать. Совсем мальчишка. По-моему, с Филадельфийским оркестром он играет это соло. Я не знаю, как он это разрешил, будучи перфекционистом. Он там пускает такого кикса... Притом в открытом месте, в соло.

Обычно заставлял изымать такие записи?

— Конечно. Он как-то позвонил мне и говорит: "Послушай, "Ленфильм" обо мне снял кино, но оно по-русски, я ничего не понял и выключил. Может, переведешь?" Я прихожу, смотрю — там Ленинград и Киев. И вдруг показан кусок, как он приходит в киевский зал, который на месте нынешнего Дома звукозаписи, играет Моцарта и пускает страшный кикс. Бенни взлетел до потолка: "Какое они имели право, не спросив у меня, использовать?" Такой злой был, что чуть стакан о стенку не кинул. Вот этот фрагмент у нас есть в фильме о Бенни Гудмене. А самое странное, что эти идиоты в Ленинграде фильм о Гудмене размыли. Единственная копия на кассете сохранилась в его архиве.

Расскажу историю, которая вообще-то не для прессы, ну да ладно. Бенни Гудмен как-то спросил у меня, почему Стравинский так странно произносит название своего Ebony Concert — Yobanyi Concert.

Что такое Ebony Concert? Это нонсенс. Сложный, необычный концерт, написанный человеком со злым юмором. Его обычно "Черным концертом" называют, нормального перевода на русский нет. А Fucking Concerto — это уже совершенно ясный смысл.