Чернобыльская весна. Об Адель Лазаревне, Еве Исааковне и немного обо мне

Тот апрель выдался просто на удивление паршивым. Я умудрилась заболеть сразу после весенних каникул. То есть еще на каникулах. А наша участковая мадам Ранькова убеждала, что это ангина, хотя дико болело ухо. Закончилось тем, что меня на руках выносили к скорой практически без сознания. В больнице я провалялась месяц. Выписали с температурой и глухую как пень. Потом, уже позже, спасали слух в госпитале в Одессе. Сказали — поздно. Спасли, что получилось. А получилось меньше 70%.

На работе я появилась 3 мая. Поскольку была глухой и температурила, никаких новостей не слушала. Да и какие это тогда были новости? Так, ложь одна.

Я летела в школу, чтобы увидеть своих детей — они уже в шестом были. Их мамы и папы навещали меня в больнице, приносили соки, фрукты, вареники горячие и всякие разности и вкусности. Они меня любили. А я любила их и дико скучала.

Школа была пустой. Стук моих каблучков отдавал эхом. Представьте: эхом. В школе. Где вечный шум и гам. Где вопли и кутерьма… И никого. Тишина.

Зашла в учительскую. Сидят две древние старухи. Я их узнала только по голосам. Величественная, как императрица, статная и властная историчка Адель Лазаревна, которая меня, даже девятнадцатилетнюю, в самом начале называла только по имени-отчеству (с разницей больше сорока лет). И крошечная, очень смешливая математичка Ева Исааковна. Добрая и отзывчивая настолько, что так не бывает… Я их не узнала. Они из очень красивых и невероятно ухоженных немолодых женщин превратились в древних старух.

— Деточка, что ты здесь делаешь? Уезжай немедленно. Тебе еще рожать. Наплюй на все и уезжай…

Первый раз на "ты". Они тоже меня любили, эти еврейские бабушки, на которых держится Земля.

Я не слышала даже стук по черепу за ухом — надо было отправлять из города детей, которые еще остались, хоть их и было-то всего ничего. Я готовила их документы — мамы не всегда справлялись, потому что у них не хватало сил. Потом я провожала их на вокзале, на какой-то дополнительный поезд, который отвозил моих малышей на море. Они висели на мне и ревели. И требовали, чтобы я непременно приехала. И я обещала. Хотя знала, что вру. Скорее всего, вру. Но сказать другое я не могла.

Они торчали на этом море почти до начала учебного года.

А я сдавала досрочную сессию. Она в тот год была досрочной.

Потом папа таки вытащил меня в Одессу. И прямо с вокзала отвез в госпиталь. Слух не восстановили. Хоть бы на месяц раньше. Но этот месяц я занималась своими шестиклашками. Я не могла их оставить. Я должна была знать, что их здесь уже нет.

В сентябре мы встретились. Я их встречала вместе с мамами и папами, бабушками и двумя большими собаками. Чьими-то. Дети были старше не на одно лето. На годы. Я была рада увидеть их. Но мне хотелось плакать.

А еще я помню, какая это была красивая весна. Как истерически цвели вишни, яблони, каштаны — все сразу. Больше я такого не помню.

После этого все родители стали называть меня по имени и на ты. И я их.

Я никогда не забуду это дикое (адское, наверное) цветение. Этих плачущих и совсем состарившихся Адельку и Евцю. И детей, которых надо было отдирать от себя с кожей и запихивать в поезд.

Все остальное про Чернобыль я узнала потом.