Адаптация. Как бывшему жителю Донецка почувствовать себя своим во Львове

Профессор социологии и историк по образованию, Оксана Михеева, как и тысячи украинцев, была вынуждена покинуть Донецк с началом войны. Уже больше двух лет она живет во Львове и работает в Украинском католическом университете, где в прошлом году возглавила бакалаврскую программу по социологии.

Вы переехали во Львов несколько лет назад. За это время удалось почувствовать себя львовянкой?

— Конечно нет. Для этого должно пройти намного больше времени. И сейчас я продолжаю чувствовать себя дончанкой. Это сложно объяснить.

Многие переселенцы, которых мы опрашивали, одной из причин своей неукорененности на новом месте называют отсутствие собственного жилья. Пожалуй, это так. После многих переездов и я в какой-то мере потеряла чувство дома. Пришлось вычеркнуть из жизни квартиру в Донецке. Я продолжаю жить как человек без собственного дома, но не делаю из этого трагедии. Конечно, я задумываюсь над тем, что если в стране не появится хоть какой-то сценарий решения жилищной проблемы для переселенцев, то скоро возрастет спрос на ночлежки и дома престарелых. Аренда жилья напрямую связана с заработком, а накопление средств на "добрую старость" — не слишком доступная стратегия, не только для переселенцев. Без собственного жилья в наших условиях человек обречен на бездомность.

Что вам мешает почувствовать себя местной во Львове?

— Нужно понять, кто такой львовянин, чтобы стать им. Я пока не усвоила этот набор характеристик. Правильнее сказать, что я украинка. Для меня нет существенной разницы, в каком именно украинском городе жить. Определяющим для выбора будет скорее возможность профессиональной реализации.

Процесс, в результате которого человек может назвать себя местным, очень продолжительный. Когда я думала над своей адаптацией во Львове, то заметила, что последним ко мне вернулось чувство юмора. Когда находишься в новой среде, то опасаешься шутить, потому что не знаешь, как воспримут каждую шутку.

Мой период адаптации, наверное, уже завершился. Здесь мне комфортно, но укорененность — все равно другое. Наверное, ее начинаешь чувствовать, когда там, где живешь, ты становишься частью жизни тех, кто рядом, когда тебя зовут на юбилеи, дни рождения, какие-то теплые встречи со старыми знакомыми, а не только с коллегами по работе.

Большинство старых знакомых осталось в Донецке?

— Не все. Кто-то остался, кто-то переехал. Я не склонна из-за этого разделять людей на сепаратистов и патриотов. Это абсурд. Жизненные обстоятельства могут быть разными. Нельзя требовать от всех бросить свой дом и, не думая ни о чем, поехать в другое место. На такое нужно решиться. Мы, в наших обостренных условиях войны и поиска врагов, часто забываем о праве человека на слабость, на ошибку. Пережив все то, что я пережила, я далека от каких-то обвинений в чей-то адрес. Понимаю, что это выбор человека, который нужно принять. Я говорю о тех, кто остался там жить, а не о тех, кто взял в руки оружие. Даже у ошибки есть грань, за которой моральное осуждение плавно переходит в уголовную ответственность. С кем-то я действительно перестала общаться, потому что мы говорили на разных языках.

По каким местам в Донецке больше всего скучаете?

— В Донецке есть улицы, на асфальте которых я помню каждую трещинку. Вспоминаю больше всего центр Донецка. После подготовки к Евро-2012 прекрасным стал бульвар Пушкина. Новый дизайн преобразил его. Классический советский бульвар прямой. На нем постоянно ощущение, что ты находишься на сцене. После реконструкции к нему добавили треугольные ниши для лавочек. Человек может выбрать, хочет ли он быть в центре бульвара или уединиться в этом треугольнике.

Еще одно место — территория возле "Донбасс Арены". Она постоянно наполнялась разными скульптурами, чем-то оригинальным. Там был большой парк, где можно чувствовать себя комфортно. Таким же важным для меня был ботанический сад, относительно недалеко от которого я жила.

А во Львове уже появились привязки к каким-то местам?

— После приезда во Львов первым родным местом для меня стал Центр городской истории, который временно предоставил мне жилье в центральной части города.

Потом мне снова повезло с арендой и мы снимали квартиру в центре Львова. Больше всего он впечатлял утром, в 7–8 часов: чистый, с пока еще пустыми улицами. Это место лечило и успокаивало одним своим видом.

В первые месяцы после переезда вас удивила галицкая ментальность? Она чем-то отличалась от донецкой?

— Совокупность плюсов и минусов львовян и дончан, да и в принципе жителей любого украинского города, приблизительно одинаковая. С самого начала бросалось в глаза, что уровень агрессивности во Львове намного меньший. Донецк деловой и очень жесткий. Там нельзя было расслабляться. Во Львове до обид путь длиннее.

Донецк более индивидуалистичный. Там люди меньше готовы помогать друг другу. Львовяне могут помочь, даже если помощь нужна не самым близким людям.

Часто вы как социолог сталкивались с тем, что переселенцы хотят отречься от своей донецкой идентичности, донецких корней, просто чтобы стать своими здесь?

— Нельзя отречься или вытравить из себя что-то, если ты долго жил на одном месте. Попытка сделать это — негативная стратегия адаптации. Это может быть связано не столько с неприятием окружения человеком, сколько с тем, что это окружение не принимает его самого. Тогда человек изо всех сил пытается продемонстрировать, что он свой. Это возможно через активное и демонстративное отречение от своей идентичности.

Я не хочу что-то кому-то доказывать. Меня воспринимают такой, какая я есть, а значит, мне не нужно скрывать свою "донецкость" либо демонстрировать "львовскость". Все равно такая демонстрация не бывает естественной. Я готова согласиться с понятием "донецкие корни", но не думаю, что я являюсь носителем настоящей "донецкой идентичности". Мои родители "южане" — выросли на Херсонщине, да и я сама проводила там немало времени. Я родилась в Кировограде (Кропивницкий. — Фокус), хотя после переезда родителей там никогда не бывала и практически не помню город.

Я люблю Донецк, потому что там прошла большая часть моей жизни, но вряд ли могу претендовать на какую-то особую "донецкую идентичность". Мне кажется, что термин "идентичность" во всей этой ситуации становится слишком универсальным объяснением всего, так что практически теряет свой смысл.

У вас были возможности покинуть Украину после начала оккупации на востоке. Почему вы все же решили остаться?

— Мне нравится возвращаться в Украину. У меня всегда есть ощущение, что я возвращаюсь домой. Проще объяснить это через какие-то образы. Во время развала Советского Союза я была студенткой и активно участвовала в процессах перестройки. Конструкт независимой Украины, которую мы получили в 90-х, был моей мечтой. С тех пор мне важно знать, что за моими плечами есть страна. Какой бы она ни была, сколько бы мы ее ни критиковали, это чувство сохранилось и сегодня. Мы же любим ребенка, когда он болеет? Я могу критиковать правительство, ход реформ, состояние общества, но это не означает, что я не люблю Украину. Мне хочется жить здесь.

Вы не разочаровывались за 25 лет жизни этого болезненного ребенка?

— Конечно, разочаровывалась. Думаю, это чувствовали все украинцы, каждый в свое время. Разочарованность связана с надеждами, которые возлагаются на будущее. Чем больше надежды, тем больше разочарования. После Майдана маятник надежд и разочарований уже не был для меня таким болезненным, как после первой в моей жизни революции 1990–1991 года. Когда что-то начинается, я, как социолог и историк, уже догадываюсь, чем приблизительно это может закончиться. У меня уже не бывает такого градуса надежды, поэтому я в какой-то мере защищена и от разочарований.

И все же вы надеетесь на выздоровление?

— Надежда есть всегда, хоть она и не подтверждается ничем рациональным. К сожалению, как социолог, я чувствую себя скорее пессимистом. Самое страшное, что может быть — потеря государственности. После утраты государственности вопрос "кто ты?" потеряет смысл. Не стоит бояться научного пессимизма. Правильно просчитывать худшие сценарии и делать большее, чтобы это не произошло.

Вы наблюдаете за процессами в обществе с самого их зарождения. Где начало того, что в результате произошло с Донецком?

— Я думаю, корни современных проблем правильнее всего искать в 90-х годах. Тогда должны были произойти, но не произошли коренные изменения в силовых структурах, в правоохранительных органах, в самом способе взаимодействия между властью и населением. В Донбассе шаг за шагом укреплялась власть донецкого криминального клана, и в конце концов регион оказался вне украинского управления. В большинстве случаев нарушения прав человека жителям Донбасса негде было искать правды. Помню, как в 1995 году родился мой старший сын, и я, гуляя с ним в коляске, аккуратно объезжала лужи крови. Люди были вынуждены ложиться на землю, потому что попадали в зону перестрелки. Такая реальность — уже начало всей истории.

"Пацан сказал — пацан сделал", — не шутка и не мем, а очень серьезная характеристика. Это означает, что слово там имеет вес. И за нарушение данного слова вы будете отвечать. Вы не замечали, что у дончан очень высокая исполнительская культура? Она формировалась в 90-е, с которых вырастает культура жесткого распределения сфер влияния, жесткой фиксации человека в социальной структуре. Постепенно исчезли социальные лифты, люди перестали чувствовать ценность собственной жизни. Что бы человек там ни делал — "завтра" будет таким же, как и "сегодня".

Есть и другая сторона вопроса: на востоке Украины была преимущественно техническая интеллигенция. Ее модель поведения существенно отличается от гуманитарной. И там интеллигенция в целом закрылась или приспособилась. Все почувствовали, что слова и дискуссии ничего не меняют. Одни и те же силы на протяжении длительного времени контролировали регион. Населению никто особо не пытался передать какие-то украинские сигналы. Даже ученые "зарывали" головы в песок и не говорили о том, о чем стоило даже не говорить, а кричать.

Когда слово "донецкие" стало оскорблением?

— В 2003–2004 году. Это четко было видно накануне и во время Оранжевой революции. Понятие "донецкие" уравновесило термин "бандеровец", слово, которым негативно обозначали жителя западной Украины и противопоставляли их в политической агитации. Все были дончанами, а теперь стали "донецкими". Как ни странно, эта ситуация сблизила после 2004 года Львов и Донецк. После оба города стали в определенной оппозиции к Киеву как столице. Львовяне долгое время чувствовали на себе, что означает быть демонизированными "бандеровцами". Тогда и дончане узнали, что означает быть стигматизированными "донецкими".

2003–2004 годы эта демонизация сыграла интересную роль в развитии Донецка. До этого он воспринимался самими жителями как серый и неинтересный промышленный регион. С того момента, как контраргумент демонизации, люди в Донецке стремились показать, чем они интересны. Со временем люди нашли много интересного вокруг себя, увидели, что и в Донецке, и в области не все так серо и однообразно, как это казалось раньше. Появились ответы на вопрос "А что у вас там?": Вадим Писарев и донецкая школа балета, память о теноре Анатолие Соловьяненко, донецкий футбол, соляные шахты Соледара, Хомутовская степь в Новоазовском районе, Святогорская лавра, ландшафтный заповедник Клебан-бык и многое-многое другое. Но, наверное, что было еще важнее — стали появляться маленькие и теплые городские истории о прошлом и настоящем, формировалась городская мифология. Это действительно важно: знать и понимать, чем ценен для тебя твой дом.

Если все началось с 90-х, а в начале "нулевых" уже появилась демонизация, мог ли произойти взрыв без внешнего влияния?

— Склонна думать, что нет. Социологические замеры не показывали серьезного социального конфликта. Здесь я согласна с идеей, высказанной Ярославом Грицаком, что методом социологии мы можем увидеть революционную ситуацию, но никогда не увидим внешней войны, потому что она зависит не от состояния общества, а от планов внешнего агрессора".

Неудовлетворение, конечно, было. Были и группы населения, которые еще с 90-х годов ностальгировали по Советскому Союзу. Если человек не может повлиять на ситуацию, он занимает выжидательную позицию. Как только изменяется контекст и он снова может заговорить о том, о чем долго молчал, — у политтехнологов появляется возможность канализировать эту неудовлетворенность в активные действия.

• Читайте также: Во имя Добра пролиты потоки крови, а доброта нас спасает, — Виктор Малахов

Внешняя кампания относительно Украины была очень хорошо просчитана. Она опиралась на разные группы населения, на тех, кого так или иначе не устраивала сложившаяся ситуация, которую они связывали с украинской независимостью. При таком влиянии удалось организовать гражданское противостояние. Отрицать его наличие — серьезная ошибка. Важно понимать, что первопричиной было внешнее вмешательство, целью которого как раз и была организация гражданского конфликта.

• Читайте также: Крым вернется в состав Украины с распадом Российской империи, — Андрей Кириченко

Вы готовы вернуться домой, когда Украина восстановит контроль над оккупированными территориями?

— Сложный вопрос. Сейчас кажется, что нет. Не потому, что я боюсь людей, которые там остались. Или своей реакции на новую-старую действительность. Для меня это вопрос прежде всего самореализации: здесь я нашла интересную работу, мне нравится делать то, что я делаю. Я несу ответственность за то, что начала. Здесь для меня нет никакого внутреннего конфликта — я как была, так и осталась гражданкой Украины.