Охотница за иллюзиями. Интервью с Софией Андрухович

Украинские писатели так редко балуют читателей хорошими книгами, что выход каждой становится событием. В 2014-м шуму наделал "Феликс Австрия", второй роман Софии Андрухович, написанный ею через семь лет после первого — "Семги". Книга, действие которой происходит в 1900 году в австро-венгерском Станиславе (ныне украинский Ивано-Франковск), запоминается богатством языка, обилием бытовых, прежде всего кулинарных, подробностей и прихотливым сюжетом со множеством сюрпризов.

Ты говорила, что написала роман о разных видах любви. Для меня это роман о разных видах иллюзий. Может, хотела написать одно, а получилось другое?

— На самом деле исходной у меня была именно идея иллюзий. Она появилась еще до того, как я придумала время и место действия. В ее основе лежал мой личный опыт. Интересно было вообразить ситуацию, в которой фантазии доведены до такой критической точки, где они начинают управлять жизнью человека. Мне трудно отследить, когда на идею иллюзий наложилась австро-венгерская тема, но все так соединилось, что уже было не разъединить.

Роман "Феликс Австрия" Софии Андрухович стал главным литературным событием осени в стране / Фото: Александр Чекменев, Фокус

Критики почему-то не замечают одной из главных тем романа — параллелей между любовными и социально-политическими иллюзиями. В 1900 году обитатели окраины Австро-Венгрии были убеждены, что империя благополучна и нерушима, но мы-то знаем, что произойдет через каких-то пятнадцать лет. Как ты вышла на эти обобщения?

— Сначала была частная история героев, и уже потом появились параллели. Когда пишешь, не всегда руководишь процессом. Часто он становится чем-то большим, чем ты сам. Случаются неожиданности, что-то выплывает из подсознания, что-то вообще неизвестно откуда. В середине работы, когда на костях романа наращивалось мясо, появилась и эта тема. Теперь я вижу какие-то параллели даже с сегодняшним днем. Сейчас много говорят об одурманенных россиянах, но и у нас есть похожие проблемы, хотя в меньшей степени. Чрезмерный патриотизм иногда зашкаливает. Идеи становятся для людей настолько важными, что они перестают видеть реальную картину.

Зато критики заметили, что в романе ни разу не упоминается, на каком языке говорят герои. Это специально сделано?

— Нет, не специально. Я об этом даже не думала; то есть для меня это было неважно. Важно, что каждый понимает другого лишь настолько, насколько вообще может его понять. На самом деле каждый понимает прежде всего себя, да и то не всегда.

Многие писатели с запада страны настаивают, что в Галичине начала XX века евреев по-украински называли жидами, и никак иначе. Почему у тебя все же не "жиды", а "евреи"? Это что, политкорректность?

— А что плохого в политкорректности?

Ну вот Юрий Винничук в "Танго смерти" без нее обошелся.

— Все-таки язык моего романа скорее современный украинский, а в нем слово "жид" давно изменило свои коннотации. Здесь оно было бы грубым, неуместным и не соответствующим смыслу.

В 1900-м Австро-Венгрия ест, пьет и наслаждается жизнью. Поэт Борис Херсонский недавно сказал, что в Украине появилось разделение по новому принципу: между теми, кто воюет, и теми, кто продолжает развлекаться.

— Видимо, так было всегда, во время всех войн. Есть люди более активные, которые сразу готовы включиться и ответить на новые вызовы, но большинство людей инертны, они стараются держаться за привычную жизнь и создавать для себя иллюзию, что такой она будет всегда.

Сразу несколько любовных историй в романе оказываются иллюзорными. Может, любовь вообще иллюзия?

— Я думаю, любовь — это реальность. Трагедия человека в том, что он слишком часто видит любовь именно в том, что иллюзорно.

София — дочь патриарха новейшей украинской литературы Юрия Андруховича и жена поэта, писателя и публициста Андрея Бондаря / Фото: Александр Чекменев, Фокус

Ты признавалась, что название романа и главный герой появились не сразу. Получается, один из основных смыслов книги возник, когда немалая ее часть уже была написана?

— Я уже говорила о том, что текст начинает диктовать свои правила. В какой-то момент я почувствовала, что в романе должен быть ребенок. Сначала были Стефа, Аделя, Петр, остальные герои появлялись в процессе написания. Феликс возник как магический трюк, и лишь потом я поняла, насколько его появление в этом сюжете оправданно и необходимо.

Феликс все время менялся. Много фантасмагорических сцен, связанных с театром иллюзиониста Торна, я выбросила и теперь уже не могу их найти. Выбросила и часть описаний Феликса. Сначала он мог говорить, потом я поняла, что мне это будет мешать, сделает героя более однозначным, а смысл был именно в символе — и Феликс стал немым. То, что он мальчик довольно непонятный и неприятный для окружающих, я знала сразу, но вот сюжетная линия с клептоманией и воровством в церквях появилась лишь в самом конце работы. Историю об украденных реликвиях в начале романа я писала после того, как поставила финальную точку.

Выходит, то ружье, которое стреляет в конце, тебе пришлось повесить на стену в начале постфактум?

— Ага, и сделать это так, чтобы зритель ничего не заметил.

Кажется, интуиции в твоем творчестве больше, чем расчета.

— Это правда. Я даже комплексую из-за того, что плохо понимаю, как пишу. Но все равно нельзя целиком полагаться на интуицию. Должна быть постоянная работа над собой. Я никогда не пойму до конца, как пишу, но точно так же человек не способен до конца понять, в чем смысл жизни или как устроена Вселенная. Пусть мое недостаточное знание будет степенью моей свободы и стимулом для того, чтобы продолжать учиться.

Беда многих отечественных писателей в том, что литература для них не дело жизни, а хобби. А для тебя?

— Мне хочется, чтобы литература была моей главной задачей и главным занятием. Но после "Семги", которая меня немного выбила из колеи, я стараюсь расслабляться, брать курс на спокойное, внутренне сбалансированное состояние и не идентифицировать себя полностью с образом писателя. Потому что любая ситуация, в которой я как писатель себя не оправдывала, означала полную бессмысленность существования. После "Семги" мне — прежде всего благодаря неприятным обстоятельствам, мною же созданным, и жесткой критике — удалось разрушить это ощущение и начать смотреть на мир шире.

Отец-писатель, причем не просто писатель, а по сути родоначальник новейшей украинской литературы, помогает или мешает?

— И помогает, и мешает. Я не буду говорить, что моя фамилия не привлекает к себе внимание, уже благодаря этому у меня был какой-то бонус по сравнению с другими молодыми авторами. Но в то же время легко представить, как это трудно — из-за постоянных сравнений и стереотипов. Отцовское творчество, безусловно, на меня повлияло, и его занятия определили мои собственные. Но только с настоящим взрослением начало приходить понимание того, что это было не только следование семейной традиции, но и сознательный выбор.

Какой приблизительно процент из огромного числа блюд, упомянутых в романе, ты можешь приготовить лично?

— Ровно ноль. Я вообще-то умею готовить, но только самые простые блюда, без изысков.

Многие считают тебя фаворитом премии "Книга года Би-би-си". Насколько тебя волнуют премиальные перспективы?

— Я стараюсь настроить себя на максимально спокойный лад. Для меня всегда было что-то неприемлемое и неестественное в сравнении писателей и распределении их по ранжиру. От этой ситуации хочется убежать, но я понимаю, что не должна этого делать: это возможность для воспитания себя. Я выбрала направление, в котором хочу развиваться, и теперь следует учиться не сбиваться с пути. Надеюсь, что получение или неполучение премий на мою работу не повлияет. Пусть это станет приключением, которое нужно приятно пережить, каким бы ни был результат.