Адаптация. Путешествие в прибалтийский Донбасс

Дорога

— Вы чего смеетесь?! Я что, смешной?

— Что вы. Вы совсем не смешной. Это нервное.

— Это вообще на фотографии вы или кто?

— Или кто. Нет, нет. Это я.

Разговор происходит на украинско-белорусской таможне. Автобус в Латвию следует транзитом через территорию Беларуси. Четыре утра. От недосыпа меня трясет. У таможенника глаза-буравчики и круглое веснушчатое лицо. Он еще некоторое время смотрит пристально, как Борман на Штирлица. Усилием воли стираю с лица улыбку и становлюсь похожей на свою тоскливую фотографию из загранпаспорта.

Спектакли молодого режиссера Тамары Труновой можно узнать по фирменному почерку

Все началось с того, что Даугавпилсский театр пригласил театрального режиссера Тамару Трунову, сценографа Петра Богомазова и драматурга Оксану Савченко (то есть меня) поучаствовать в фестивале-лаборатории Telpa Daugavpils.

С Петром Богомазовым мы стоим на улице и ждем отправки автобуса. Богомазову двадцать пять. На нем синяя кофта-кенгуру и джинсы. Он хорошо воспитан и отлично болтает по-английски. Рассматриваем памятный камень, на котором золотой краской выведено что-то про встречу трех таможен — России, Беларуси и Украины. Именно в таком порядке. Здесь же растут три березки. Две приличные и одна тощая. Петя вдруг принимается рассуждать о том, что березка "пожирнее" — это украинская.

— Обоснуй, — сонно требую я.

— У нас климат теплее. Я когда в художке учился, часто березы рисовал.

К камню лениво подходит собака охотничьей породы — что-то вроде курцхаара. Обнюхивает. Пока Петя рассуждает об особенностях местной флоры, пес делает свое мокрое дело прямо на камень. Пассажиры посмеиваются. Соотечественников можно вычислить по более громкому и нервному хохоту — у смеха украинцев есть контекст.

Садимся в автобус. Едем. Трясет почти так же сильно, как на украинской трассе. Проносимся через провинциальные городки — ободранные пятиэтажки, редкие утренние алкаши, счастливые девицы на рекламных плакатах. Наконец подъезжаем к латвийской границе.

Общага

Нас селят в общежитие местного университета. Отличие латвийской общаги от украинской только в том, что в латвийской есть интернет. От вопроса консьержки, когда лучше включить горячую воду (на час утром или вечером), у нас с Тамарой портится настроение.

У Труновой внешность мадонны, аристократические манеры и резкий характер. Она одна из немногих молодых украинских режиссеров, чьи спектакли запоминаются. В ее постановках всегда есть стиль. У Труновой он тоже есть. Даже когда она с утра сушит выстиранный с вечера носок феном и продумывает репетицию. Любовь к искусству перевешивает неустроенный быт. Батареи в общаге холодные, как сердце Кая, и полагаться на то, что к утру носок просохнет, также бессмысленно, как на вступление Украины в ЕС в ближайшее время.

Эта чайка стояла у выхода из зала, в котором был показан спектакль украинской группы

Зато радует вид из окна. Футбольное поле, караван-сарай супермаркета и озеро с утками. Их семь. Птицы спокойно плавают с утра до вечера по чистому огороженному сеткой водоему. Это расслабляет. Буду их ловить и есть, когда закончатся деньги.

Город

Даугавпилс на первый взгляд — респектабельный провинциальный городок. С сохранившимся историческим центром и множеством храмов — костелов и старообрядческих церквей. Куполов так много, что с высоты птичьего полета может показаться, будто он состоит из гигантских морковок и луковиц. Город надвое распилен рекой Даугавой.

С одной стороны высится грандиозное сооружение из белого кирпича — мужская тюрьма "Белый лебедь". Зеки приклеивают к хлебному мякишу записки и выбрасывают из окон камер, женщины в надежде найти любовь подбирают их и вступают в переписку. А потом идут молиться на Церковную горку — красивейшее место с четырьмя храмами разных конфессий.

Улицы чистые, дороги ровные. Ориентироваться просто — город выстроен по принципу квадратов, и на вопрос, как пройти в нужное место, почти всегда получаешь ответ: прямо. В Даугавпилсе примерно сто тысяч жителей. По нашим меркам малютка, по прибалтийским — чуть ли не мегаполис, второй по величине город страны. Здесь нет брендовых магазинов, потому что для местных это дорого. Зато есть отличный секонд и магазин-барак с "европейскими ценностями" (товарами за 1 евро) на отшибе.

Почему у горожан мало денег? Раньше тут был один из самых больших в Европе заводов по производству сахара. После вступления Латвии в ЕС предприятие купили и прикрыли конкуренты из Франции, оставив семь тысяч человек без работы.

Урок

Кроме нас на фестивале еще четыре группы — две из Польши, по одной из Латвии и Беларуси. Каждая за две недели должна сделать двадцатиминутный спектакль. Участники театральной лаборатории переделывают "Темные аллеи" нобелевского лауреата Бунина на новый лад. В итоге от бунинского варианта оставлены лишь бледные тени героев, а посыл и вовсе варварски переиначен в духе времени.

Сценограф Петя Богомазов в перерывах между работой над оформлением сцены делал селфи

Все поляки отлично болтают по-английски, и единственный экстраверт из украинской группы Петя с ними быстро сходится. Я обращаю внимание на Кшишека Попиолека. Он режиссер из Кракова, у него умный взгляд и манера одеваться, как у рокабилли. А еще он задает прямые вопросы, которые выбивают из колеи. На один из них — "Неужели вы действительно считаете русских братским народом?" я не знаю, что ответить. На театральных лекциях поляки ведут себя более свободно, чем белорусы и украинцы. Подход к постановке у них отличается от нашего.

— Вы работаете над тем, "что сказать" историей, мы над тем "как сказать", — объясняет Кшишек.

Наша интернациональная группа сидит в кабаке и обсуждает пьесы. И вдруг:

— Я не люблю поляков, — пьяная в веснушках гора мускулов подходит к нашему столику.

Взор веснушек грозно направлен на Мефистофеля — одного из поляков, которому мы дали такое прозвище из-за бороды и резко очерченного лица. Мефистофель быстро считал мимику веснушки и уяснил главное — веснушка жаждет драки. Вдаваться в подробности того, как мы разрулили конфликт, не буду. Скажу лишь, что закалка девяностых пришлась кстати. Гора мускулов отчалила под столетней давности хит группы "Русский размер": "Этим вечером на рейве, про подругу не забыв, покупаешь в автомате для себя презерватив".

За две недели пребывания тут я понимаю, что Даугавпилс — это латвийский Донецк. С въевшимся, словно запах старой квартиры, духом девяностых. Латыши говорят, что по Даугавпилсу нельзя судить обо всей Латвии. Здесь даже по-латышски почти не говорят. По Донецку тоже нельзя было судить обо всей Украине. Там тоже почти не говорили по-украински. Что из этого вышло? Что может выйти тут? Уже вернувшись домой, прочла новость о том, что пророссийские активисты вышли на улицы города митинговать против перехода на обучение в школах на латышский язык.

Шарики

В перерыве между работой над спектаклем и лекциями удается посмотреть новости. На российских сайтах фотографии наших пленных и издевательские комментарии к ним. Выхожу на улицу, несколько минут сознание не воспринимает звуки и краски города. Просто иду. Вынырнуть из этого полутранса помогают шарики у входа в бистро. Они завернуты спиралью, но главное цвет — российский триколор. Он действует на меня, как удар электрошокером.

Мужская тюрьма "Белый лебедь". Одинокие романтичные барышни ищут под стенами любовные записки от узников

Захожу в кафе. Заказываю пиво за два с половиной евро, зная, что пить его не буду. Сажусь за столик, вытаскиваю ноутбук. Нахожу на YouTube песню, фанатом которой дома никогда не была: "Слава нации, смерть врагам". Громко включаю ее. Голос у моего компьютера слабоват. Но посетители за соседним столиком слышат, и официант — очки в роговой оправе и стиляжная прическа — тоже.

— Извините, — говорят мне очки и прическа, — не могли бы вы выключить музыку? Она мешает посетителям.

— Дослушаю и выключу, — тоном мегеры обещаю я.

— Извините, — официант говорит ласково, как больному, от которого не знаешь, что ожидать в следующую минуту, — но у нас не принято громко слушать свою музыку.

— Не выключу, — отрезаю я.

И готовлюсь к тому, что меня сейчас с позором выдворят из кафе. Батарея компьютера принимает решение за меня. Песня обрывается. Я выхожу на улицу. Солнце садится. Даугавпилс расположен на равнине, и закат здесь виден почти из любой точки. Разглядываю громадный алый орех, который лежит на блюде сужающегося в перспективе проспекта. У ног города брошенной шелудивой собакой свернулась Даугавпилсская крепость, в которой мы скоро покажем свой спектакль.

Драма

Спектакли проходят в заброшенном военном госпитале XIX века, кирпичном двухэтажном здании на территории Даугавпилсской крепости. Почти два века в нем лечились и умирали люди. Во времена Второй мировой здесь был концлагерь, после войны — закрытый военный городок. Когда распался Союз, крепость разорили. Сегодня большинство зданий разрушено, окна выбиты. Стены госпиталя покрыты лишаем, краска на них потрескалась в рыбью чешую. В этом есть своя декадентская красота, красота смертельно больного.

На стенах комнаты, в которой мы ставим спектакль, висит табличка с человечком в разных позах. Картонку можно было бы принять за камасутру для одиноких, если бы не надпись: "Один на один с радикулитом".

• Читайте также: Любить по-русски. Как оккупанты готовятся к выселению "нелегалов" из Крыма

Мы ставим спектакль по рассказу "Кавказ". Текст на полторы странички о женщине, ее любовнике и муже, в финале застрелившемся из двух револьверов. Свою версию "Кавказа" мы назвали "Крым". Перед сценой набросаны полотенца, детские надувные матрасы, круги, пакеты с семечками. Между этими предметами, призванными напомнить обо всех прелестях отдыха на Черном море, были расставлены чайки, вырезанные из фанеры. Чаек с утра до ночи раскрашивал наш Петя. Он нарисовал им "злое лицо" и в клюв одной вставил украинский флаг. Герои нашего спектакля — любовники: замужняя перезрелая женщина и молодой парень. Время — наши дни. Они просыпаются утром в крымском санатории. У обоих бодун. Пока она слоняется по комнате, кричит отдыхающим за окном русским туристам колкости, между делом проклиная мужа и предлагая любовнику заняться сексом, он "втыкает" в смартфон.

Худрук Театра.doc. Михаил Угаров один из немногих, кто решил не подчиняться вступившему в силу закону о запрете мата на российской сцене. За что поплатился. В октябре московские власти выселили театр из помещения

Тома сделала спектакль-обманку, будто про нелюбовь-любовь перезрелой барышни и простоватого юноши, а получилось про войну. Финальная фраза: "Утром мы наступаем". И надпись "Крым" в рамке, проявившаяся в финале на темной стене, будет висеть маяком над затихшим залом.

Мы выложились. Местный актер Мирослав Блакунов, игравший юношу-любовника, все это время переживал еще и внутреннюю драму.

— Когда я вас увидел, сразу понял: вы из Киева, — говорит мне Мирослав, отыграв свою роль.

У него длинные волосы, которые делают его похожим на викинга. Мы беседуем в одном из бесчисленных помещений госпиталя. Здесь очень высокие сводчатые потолки, а со стен лепестками опадает краска.

— У нас это на лбу написано?

— В вас конфликт. Я вначале не хотел работать с вашей группой.

— Почему? — обижаюсь я.

— Понимал, что вы наверняка затронете тему, которой я касаться не хочу. Я вообще в театре политику не признаю.

Я думаю о том, что, когда творится история, только таким спектаклям и место на сцене. Они либо утешают, либо лишают надежды, но живая реакция зрительного зала есть всегда.

— Но мне понравилось, как вы все это сделали, — говорит он. — Зрители уходили со спектакля с ощущением войны. И того, что каждый может на ней оказаться.

Мирослав задумывается. Я знаю, что у него родственники и в Украине, и в России. И в его семье конфликтуют из-за политики.

— Потому что живешь себе, живешь, — резюмирует он, — а правда там, где людей разрывает на куски.

Время

Один из идеологов нашей творческой лаборатории — Михаил Угаров, режиссер, драматург и художественный руководитель известного российского Театра.doc. Лет пятнадцать назад он пробивал путь на сцену современной пьесе — кривой, непричесанной и матерной. Я беру интервью у Угарова в госпитале во время фуршета после премьеры.

Центральный вход в госпиталь Даугавпилсской крепости. После распада Союза здание разваливается

Сидим на стульях среди декораций из спектакля поляков. Декорации — это два десятка зеленых растений, врытых в сцену. Кусты шевелятся от сквозняка и отбрасывают тени на стены. Угаров почти непрерывно курит тонкие сигареты, очки поблескивают огоньками после каждой затяжки. Рисунки на стенах меняют свои очертания.

— Все решил госпиталь, — Угаров кашляет и закуривает очередную сигарету. — Поначалу мне казалось, что странно брать Бунина. Не самый актуальный автор, не самый горящий. Но когда я сюда приехал и увидел этот госпиталь, переживший две войны, стало ясно: это имеет отношение к Бунину. Вот читаешь рассказ "Кавказ", действие происходит в начале XX века, герой пьет шартрез, завтракает и стреляется из двух пистолетов, а потом смотришь на дату написания — 1938 год, и становится страшно. 1938-й — это голые люди в подвале, в которых стреляют, не спрашивая, пили ли они шартрез. И это несовпадение даты написания рассказа и сам рассказ меня выбили совершенно — то ли смеяться, то ли плакать…

— Разве имеет значение, знал ли Бунин о происходящем в СССР?

— Я думаю, знал. Но для него было важно другое — своя драма, драма резко стареющего человека, теряющего связь с родиной, понимающего, что он никогда ее не обретет. Сейчас я говорю знакомым драматургам и писателям из Украины, которые живут в России, пишут по-русски и ужасно переживают события на родине: "Ребята, ну смиритесь, будьте Буниными".

— То есть людьми в изгнании?

— Да, людьми в изгнании, восстанавливающими по крупицам прежнюю жизнь. Это имеет ценность.

Думаю, легко сказать "смиритесь", когда каждый день убивают твоих соотечественников. Слова ничего не значат, злюсь про себя я. И вспоминаю растерянные глаза бойца с детским лицом из киевского госпиталя, о котором делала материал накануне отъезда. Этот мальчик в девятнадцать остался без ноги.

— У вас есть ощущение надвигающейся трагедии? – спрашиваю.

— Нет. У меня есть ощущение, что мы это проживем, просмотрим, вынесем свои глупые уроки, которые не дадут человечеству ничего. Потому что такие уроки уже были. И вот я сижу и смотрю спектакль, и меня обдает холодом с левой стороны, так как я вижу, что там стоит кровать, на этой кровати лежит раненый офицер, за окном 1903 год, он повернулся на бок и тоже смотрит этот спектакль. И я понимаю, что он настоящий, а я нет.

Друзья отговаривали Кшишека Попиолека от поездки в Латвию, поскольку опасались столкновений с русскими. Опасения оказались ложными, путешествие прошло гладко

Угаров затягивается, на стеклах его очков вспыхивают блики и гаснут. А я снова думаю об украинском солдате с детским лицом, и о том — из 1903 года. Да, таких повторных, покалеченных войной миллионы. Только кто вернет ногу этому — живому? Смотрю на окно — оно забито досками. На высокие сводчатые потолки — на них облупившаяся краска. У меня появляется идиотское ощущение, что я в желудке у великана, болеющего язвой. Я иду на фуршет, который в разгаре, выпить пива.

Наливаю полный бокал. Делаю пару глотков. Становится не так жутко. Рядом стоят Тома и сценограф из Витебска Андрей Жигур. Он пишет картины — трогательные, яркие, запоминающиеся. У него длинные волосы, борода и очки с очень толстыми стеклами.

— Ты думал о том, что будешь делать, если вдруг начнется война в Беларуси? — ляпаю я.

— Пойду на передовую, — отвечает он.

Я пытаюсь представить, как Жигур с его зрением воюет, и делаю вид, что мне очень интересно, что находится в моем бокале. Там отражается Тома. Тома внимательно изучает противоположную стену. Чувство такое, будто мы обе провожаем Жигура на войну. Я нарочито энергично зову Трунову выйти на улицу подышать.

Каштаны

Садимся на скамейку у фонтана, построенного еще в царской России к столетию войны с Наполеоном. Фонтан состоит из трех пушек, дула которых смотрят в небо. Накрапывает мелкий дождик. Появляется странная компания. Потасканный мужик лет тридцати и четверо девочек детсадовского возраста. Они радостно галдят и собирают каштаны.

— Тети, — возле нас нарисовывается белокурая девчушка лет шести, — а откуда каштаны падают на землю?

Тома объясняет. Мы расспрашиваем малышку о ее провожатом. Выясняется, это дядя, а папа дома с гостями.

— А мама где?

— На работе. За границей.

— Она к тебе приезжает на выходные?

— Да.

— В эти приедет?

— Не знаю. Сказала под Новый год.

Нам неловко, мы пытаемся сгладить ситуацию, чтобы не травмировать ребенка.

— А у нас тоже дочки есть, только в другой стране. Твоего возраста. Они тоже одни остаются, когда мы на работу уезжаем. Сегодня поедем подарки им покупать. И тебе мамочка привезет что-нибудь красивое.

— Мама не привозит мне подарки.

Сцена из польского спектакля, созданного по мотивам рассказа Бунина "Холодная осень". Действие происходит после апокалипсиса

Девочка убегает собирать каштаны, которые падают с дерева, в одном ритме с ними в землю стремительно врезаются капли большого дождя. По парку идет Петя, он несет нам в подарок двух вырезанных из фанеры чаек, в клювике у одной маленький желто-голубой флажок.

Дом

Едем с Труновой в автобусе в Киев. Не спим.

— Что ты будешь делать, если полномасштабная война начнется?

— Ничего не буду делать. Буду сидеть в своей квартире и ждать.

— Что ты поняла о себе за время этой войны?

— Знаешь, я людей, видимо, люблю больше, чем мне казалось.

• Читайте также: Бессарабский Донбасс. Как и чем живет Приднестровье

Автобус начинает немилосердно трясти. И вдруг становится радостно. Такие безобразные дороги бывают только у нас, а значит, дом близко. Под эту пляску святого Витта я вспоминаю строки киевского поэта Леонида Киселева, написанные черт знает когда и при других обстоятельствах:

Я постою у края бездны
И вдруг пойму, сломясь в тоске,
Что все на свете — только песня
На украинском языке.