"Я сумасшедшая". Как Эмма Андиевская смогла то, что никто не смог

По мотивам биографии Эммы Андиевской можно написать сотню романов и снять десяток блокбастеров. Она родилась в Сталино (нынешний Донецк). Жила в Киеве. В 1943-м бежала с матерью и братом в Германию. После войны работала на Радио "Свобода" в Мюнхене. В 1957-м перебралась в Нью-Йорк, спустя десятилетия вернулась в Мюнхен. Автор нескольких романов, десятков поэтических сборников и тысяч картин. Ее жизненное кредо — "Украина, культура, работа". Впрочем, на самом деле все сводится к работе, которой нет конца.

Андиевская не любит, когда о ней говорят как о представителе диаспоры. "Я никогда не была диаспорой — я была украинкой за пределами Украины. И я все могу".

Фребелички из Ленинграда

Как вы начали писать на украинском языке?

— Я росла в русской среде. Считай, до шести лет ни слова по-украински не знала. Потом я все время умирала от разных болезней, которые проявлялись в самых страшных формах. Бедная моя мама, как говорится, "выпила и закусила" со мной. Врач сказал, что ничего хорошего не будет, если мы не сменим климат. Я не переносила донбасскую воду.

Вы жили в Сталино?

— Да. В те времена переехать было невероятно трудно. Примерно как полететь на Луну. Но для мамы, которая любит своего ребенка, нет ничего невозможного. В конце концов мама добилась, чтобы отец, химик-изобретатель, нашел работу возле Вышгорода под Киевом. Тогда там говорили на безупречном украинском языке. До этого мама со мной никогда ни слова по-украински не сказала. Только по-русски. И выписывала фребеличек (воспитательница детей дошкольного возраста по методу немецкого педагога Фребеля. — Фокус) из Ленинграда, так, чтобы у меня был соответствующий акцент и всякое такое. Притом, что моя мама — это пять поколений очень богатых запорожских казаков. А, видите, воспитывала меня "на русскую", чтобы я была "полноценной".

Только когда мы оказались за границей, на Западе, я впервые услышала, как мама говорит на прекрасном украинском языке.

В Вышгороде вы тоже начали разговаривать по-украински?

— Здесь я впервые услышала украинскую речь. У меня всегда был хороший слух, и, конечно, я скоро продемонстрировала маме, как говорю на украинском языке. Мама в крик: "Ребенок омужичивается, не сметь, на колени!"

Я подружилась в Вышгороде с шестнадцатилетними девочками. Они со мной, еще даже не шестилетним ребенком, так учтиво разговаривали. Я вообще была очень оберегаемым ребенком, взлелеянным. Вокруг меня все скакали, ведь я умирала все время. Меня страшно любили и мои няни, и мама. Но такое уважительное отношение к себе я ощутила впервые в жизни. Кроме того, вокруг все говорили "равенство, братство", а эти замечательные девочки в вышитых рубашках, красавицы, почему-то оказались "фе". И я как нормальный ребенок решила, что буду на стороне обиженных, тех, кто "фе".

Как это проявлялось?

— Через полтора месяца я стала разговаривать только на украинском. Мало того — записалась в украинскую школу. Мне еще семи не было, а тогда с восьми лет ходили в школу. Что я сказала учительнице, не спрашивайте, не знаю, но что-то сказала. Когда записалась, мама чуть не умерла. А потом, видно, подумала: пусть дочь походит в эту "готтентотскую" украинскую школу, а в Киеве переведем ее в русскую. В то время мама строила на окраине Киева дом.

Но когда мы переехали, я сказала, что в русскую школу не пойду. Я очень редко говорила "нет". Но если сказала, меня можно было бить, резать — все равно стояла на своем. И мама, моя золотая мама, оставила мечту сделать меня счастливой.

После этого за всю жизнь я ни одной строки на другом языке не написала, кроме украинского. Говорили: "такая девочка и украинский язык". Ах так, думала, я вам покажу, буду одна на всем свете украинка. Но в девять лет прочла всю мировую литературу в русских переводах.

У вас дома была большая библио­тека?

— "История всемирной литературы" на русском языке, энциклопедия, а еще у нас были граммофонные иглы. В те времена — страшный дефицит. За четыре иглы я могла получить любую книгу. Ребята постарше в Киеве доставали мне из-под земли любую книгу, которую просила. Это единственная моя за всю жизнь такая коммерция. А, в общем, я, к сожалению, человек не практичный.

"Семнадцать тысяч картин нарисовала"

Вы долго жили в Киеве?

— До 1943 года. Пока советские вой­ска не подошли к городу. А до этого сотрудники НКВД уничтожили моего отца. Он был непригоден к войне, потому что у него после тифа трескались вены. Так они его застрелили.

Мама решила все с отъездом в последнюю секунду. Она понимала, что раз отца убили, вся семья подлежала ликвидации. Мама ничего не боялась, но не хотела, чтобы нас убили — меня и моего младшего брата.

Как звали маму?

— Эмилия. Это православное имя. И меня фактически тоже крестили Эмилией. Я была мала, как мышь, и бабки сказали, что если назвать именем матери, то ребенок выживет. Так и назвали. Но не могло быть две Эмилии. Значит, Эммочка. И я страшно сердилась. Думаю, Господи, почему меня не назвали Настей, Кристиной или там еще холерой какой, а то Эммочкой.

И вы в конце войны из Киева по­ехали на Запад?

— Поехали — это так звучит. Вообще удивляюсь, почему нас не убили... Ехали в последнюю секунду. Когда уже в четырех километрах стояли русские "ванечки", мама решила: надо что-то делать. Пошла искать где-то дядю Петю. Это уже в Проскурове было, и там все горело. Мама наняла подводу. До вокзала несколько километров, мне лет двенадцать, брат на семь лет младше.

А дядя Петя пьян! Мама приказала, чтобы его полили водой. Несколько ведер вылили, он очнулся, сел... И представьте себе. Отступают немецкие войска. Немцы идут, ни на что не обращают внимания, пушки рядом едут. А дяде Пете море по колено. У него там какие-то пьяные видения, он как пришпорит лошадь, она и летит сквозь строй солдат, которые отступают. Вы себе представляете? И никто нас не застрелил. Так доехали до поезда.

Вы сразу поехали в Мюнхен?

— Нет, мы жили в Берлине. Я свидетель последних дней Берлина, потому что мы не успели уехать. Жили в полуразрушенном огромном помещении в двух уцелевших комнатах. Как жили, не знаю, но жили. И вот как-то мама зашла, когда я мылась, и говорит: а это что у тебя за страусиное яйцо на позвоночнике? Говорю, ничего. Мама меня за руку и повела в больницу. Мне было лет шестнадцать. Меня "просветили", и врач говорит: как вы вообще пришли? Страусиное яйцо у меня на спине — это была гниль на два позвонка. Меня сразу разрезали и на три года в гипс.

Так вы в больнице пролежали эти три года?

— А как же. Все функции горизонтально, вы себе представляете? И главное, это же боль какая. А тем временем оказалось, что я не могу обез­боливающее принимать. Организм не выдерживает.

Как же вы учились?

— Всегда экстерном. В первом классе проучилась где-то неделю, потом заболела. А когда поправилась, мне принесли учебники за все время, которое пропустила. У меня фотографическая память. Никогда не было проблем что-то выучить. Немецкий язык за полтора месяца одолела.

Когда вы начали писать?

— Первое стихотворение составила по-русски, еще не умея писать, в четыре года. Но всеобщее пренебрежение к украинскому сделало меня украинкой. Хотя я могла бы писать на четырех языках, если бы захотела.

Вы начали писать стихи на украинском еще в Киеве?

— Да, и никому их не показывала. Мне не надо было ничего себе доказывать. Никогда не было комплекса неполноценности. Наоборот, как позже охарактеризовал мой отчим, всегда имела комплекс "богатырскости".

Вы сами издавали свои книги?

— А кто бы мне их издал — Пушкин? Это у нас привыкли, что кто-то издает. На Западе, если ты смог что-то конъюнктурное сделать, тебя издадут. Это не значит, что ты лучший.

Когда вы начали заниматься живописью?

— Мне в шесть лет принесли три тетради, чтобы я иллюстрировала Боккаччо. Ну я иллюстрировала. Видно, реализм мне был неинтересен. Я визионер с самого начала. Семнадцать тысяч картин нарисовала! Шесть лет билась как рыба об лед, чтобы передать "Арсеналу" большую картину. Но, слава Богу, что передала в Самбор. Там сорок шесть картин, и одна из них состоит из шести сегментов. Каждый сегмент — метр шестьдесят на метр шестнадцать. На всю стену. В Донецке более ста картин! Я передавала Галине Чумак (директор Донецкого областного художественного музея. — Фокус). Она удивительная личность, необычайно позитивный человек.

Что, по-вашему, происходит сейчас в Восточной Украине?

— Все знают, что происходит. Империя хочет уничтожить украинцев дотла. Это, знаете ли, секрет Полишинеля.

"Я сумасшедшая"

Вы согласны с тем, что вас называют сюрреалистом?

— Как бы ни называли, это не мое дело.

Чего больше в ваших работах — сознания или подсознания?

— Мое подсознание работает на меня. Все ждут, пока вареники сами будут прыгать в рот. А не надо ждать. Надо все делать, чтобы они прыгали.

Как это?

— Я сплю два часа в сутки, а остальное — труд. Работа, работа, работа. И все. Но все на ветер, никакой черт меня не покупает. Потому что не так, как у всех. Ну и слава Богу, что не так, как у всех.

Не покупают потому, что ваши работы настолько необычные?

— Они просто другие. Людям сейчас рассказывают: это гениальное, это надо покупать, а это мазать и крестить. Очень мало людей, которые, увидев, скажут — это да, настоящее. Мне все равно, как меня оценивают, — гениальная или бездарная. Я должна делать для Украины что-то настоящее.

Вы рисуете распятия так, как до вас никто не рисовал. Что для вас Христос?

— Христос — невинная жертва. Невинного распяли, и эта тема мне очень близка. Не могу терпеть несправедливости. Независимо от того, чего мне это будет стоить.

Что значит для вас религия?

— Вспомните Бхагавадгиту. Все равно, как ты идешь к Богу. Сколько умов, столько дорог, и каждый человек имеет свой путь. Какой дорогой ты идешь — все равно, главное, чтобы ты шел по-настоящему. Лучше Кришны я сказать не смогу.

• Читайте также: Смерть в пакетике. Как солдат Нацгвардии после Дебальцева стал режиссером

От ваших работ идет сильная энергетика и позитив.

— А очень просто. Не надо засорять свое нутро конъюнктурой. Я делаю только то, что важно для меня. За это приходится горько расплачиваться. Но я делаю это сознательно.

Кто были ваши учителя?

— У меня никогда учителей не было. Учила только я. Ко мне приходили, и я другим как могла помогала, но учителей не было.

Каково это было — чувствовать в себе такие таланты?

— Очень просто, я могла то, что никто не мог. Для меня это было абсолютно нормально. Так же, как все время умирать от болезней. Никто не умирал, а я умирала. Знаете, около двадцати лет назад одна моя знакомая посетила Египет и привезла оттуда паратиф. Никто из ее окружения не заболел, а я уже в зрелом возрасте чуть не умерла от этого. Потому что диагноз поставили неправильный и лечили не так, как нужно. Залечили до того, что я ходить уже не могла.

• Читайте также: В Донбассе власть принадлежала не украинским президентам, а Ахметову, — Владимир Диброва

Плата за талант?

— Этого я не знаю. Я бы пожелала всем творческим людям немножко меньше о себе думать. Они такие заносчивые.

Сейчас ваша жизнь — это только творчество?

— У меня всю жизнь было только творчество. С самого рождения. Я выбрала это. Знаете, женщина может быть талантливее, чем мужчина, но она вечно заплеванная. И для того чтобы чего-то добиться, ей в сто раз больше нужно работать.

Вы прекрасны, госпожа Эмма.

— Нет, я сумасшедшая.